Пришедшее из древности понятие «Канны», сотни лет не сходившее со страниц военных учебников, уступало место новому синониму стратегического окружения и разгрома – «Сталинград».
Через несколько часов к нам! поступило первое сообщение: взято в плен тринадцать тысяч солдат и офицеров. Итак, «непобедимая» армия, прошедшая Европу, маршировавшая по Антверпену, Брюсселю, Парижу, начала разрушаться под ударами советских войск.
Мы целовали друг друга. Мы не стеснялись наших чувств. Успех наступления был налицо, и мы торжествовали.
А потом в бой вступила и наша дивизия. Наконец-то прекратилось тягостное затишье!
Командир батальона собрал командиров рот и их заместителей по политической части в своем блиндаже и, покашливая, тихим голосом объявил нам приказ. Комбату было за сорок пять. В последнее время он часто прихварывал. А тут еще случилось несчастье: где-то в Средней Азии, в эвакуации, умерла его старшая дочь. Но комбат, как всегда, деловито и спокойно провел совещание.
Этой же ночью мы повели свои роты к исходному рубежу, в лощину. Сразу же после выхода из траншей попали на материковые снега. В таких снегах мы должны были скопиться перед броском. Глухая ночь помогала нам. Красноармейцы были одеты в маскхалаты, оружие прикрывали, чтобы оно не чернело на снегу. Противник не ожидал именно здесь, на нашем участке, активных боевых действий. «Языки» – обычно румыны – показывали на допросах, что немцы уверены в стабильности нашего направления.
Оставив условные проходы для танков поддержки, командиры рот собрались ко мне. Первой ротой командовал Бахтиаров. Андрианова перевели в другой полк. На третьей роте стоял Загоруйко. Четвертой ротой командовал кадровый капитан, умный и хладнокровный узбек, которого мы называли «Атаке», то-есть «отец».
Еще перед выходом на исходный рубеж мы надели маскировочные халаты. Здесь, в снежной лощине, продуваемой ветром, мы зябко поеживались, склонившись головами друг к другу; мы обсуждали, кому из нас выпадет честь встать первым во весь рост, крикнуть: «За Родину! За Сталина!» – и броситься вперед, увлекая за собой весь батальон.
Бахтиаров сказал своим баском:
– Пожалуй, придется мне, товарищи.
– Почему же тебе? – недовольно возразил Загоруйко.
– Ты очень высокий, Ким, – сказал я, – тебя сразу убьют. Ишь, какая заметная цель для немцев.
– Не пугай Кима, – заметил Атаке, – его все равно не испугаешь, А потом артиллерия начнет, «Раисы» начнут, танки начнут, минометы начнут. Куда там вглядываться в разные пехотные фигуры ошалелому немцу!
– Поэтому должен начинать я, – сказал Ким, обрадованный поддержкой Атаке.
– Что ты за персона, Бахтиаров! – нахохлился маленький Загоруйко. – Если бог дал тебе рост, это не значит еще, что он прибавил сюда же и удачу. Батальон подниму я.
– Объясни причины! – горячо возразил Бахтиаров. – Не балагурь, Загоруйко!
– Я маленький, увертливый – это во-первых. А во-вторых, недавно командую ротой. Надо же мне перед своими-то бойцами отличиться…
Мне тоже хотелось поднять батальон. Настало время, наконец, для того, чтобы отомстить за смерть Виктора Неходы и за страдания семьи, за все, что принес враг в мою жизнь. Мне казалось, что где-то на высоком кургане в морозном утреннем рассвете будет стоять и смотреть на нас человек, имя которого я должен буду произнести перед атакой вместе с именем родины. Я был уверен, что он близко.
– Нельзя так, товарищи, – серьезно сказал Атаке. – Мы сделаем по-другому. Мы сделаем, товарищи, справедливо: бросим жребий. Согласны?
Получив наше одобрение, Атаке разорвал на четыре части листок, вырванный из записной книжки, начертил на одной бумажке косой крестик и положил в шапку. Взмахнув своей курчавой головой, мгновенно обвившейся паром, Атаке сказал:
– Руки!
Четыре руки опустились в шапку. Я нащупал бумажку, развернул. На моей бумажке был косой крест.
– Вот и решили, – сказал Атаке, надевая шапку. – Поднимать Лагунову. Сережа, ты встанешь на полсекунды раньше нас. А потом: поднимемся все мы, как на пружинах. Пусть пуля тогда ищет тебя среди всех…
Федя Шапкин, теперь мой замполит, которому я рассказал о жеребьевке, поглядел на меня из-под поднятого воротника шинели, закрывавшего его от бокового ветра.
– Ты-то теперь не робеешь, Сергей?
– Конечно, нет… А почему ты задаешь такой вопрос?
– Обычно так получается: хорохоришься, хорохоришься при людях, а внутри… Как внутри, Сергей? Холодно или жарко?… – Не дожидаясь моего ответа, Шапкин уверенно сказал: – Ничего, и на этот раз повезет, Лагунов.
Шапкин посмотрел на часы.
Томительно тянется время. Волнение проходит. Я думаю не о том, что произойдет. Я думаю о Викторе, о моем погибшем друге. Я чувствую, что именно эти мысли помогут мне подняться без страха и без страха итти вперед. Меня воспитали в любви к человеку, но мое сердце сейчас полно ненависти, созревшей в дни моего горя. Я поднимусь сейчас в атаку не только против Н-ского батальона, Н-ского пехотного полка какой-нибудь там Вестфальской или Баварской дивизии, – я поднимусь против мрака и злобы, против будущих войн. Я поднимусь против убийц Виктора.
Я готовлю гранату «РГД» 1942 года. Она дает светлый столб пламени, прослоенного мельчайшими осколками. Я хитро, по-звериному, вкопался в снег, притаился. Я долго лежу в снегу, заметаемый снегом. Но близится рассвет, близится час возмездия.
Ветер дует нам в спину и несет снежный поток в лицо немцам.
И вдруг словно тысячи южных гроз разразились – бьет артиллерия всего кольца. Близкие громы сливаются с дальними. Рокот сталкивается, расходится, и снова звуковые волны ударяются друг о друга – гремит симфония войны: только медь и барабаны, барабаны и медь.
Залпы «Катюш» прикрывают нас.
Мы ползем в снегу ближе и ближе к траншеям врага. Вал огня впереди нас. Мы ползем, разрывая своими телами наметаемый косыми валами снег. Каждый спешит. Нет отстающих. Это не принуждение, не слепое исполнение устава, – это подвиг тысяч по велению собственного сердца.
Вверх взвиваются две ракеты: зеленая – это цвет наших полей, и красная – цвет нашего знамени. И я, поднявшись во весь рост, кричу: «За Родину! За Сталина!» и бегу вперед, туда, где бушует огонь. «За друга Виктора!»
Федя Шапкин уже впереди, с пистолетом в руке – коренастый, небольшой, но сейчас он кажется мне великаном.
– Бей! – кричит Шапкин. – Бей!
Якуба бежит в белом халате, не поворачивая головы. У него в руках винтовка, нацеленная трехгранным штыком вперед. Сибиряки-зверобои ходят так на медведя и бьют его в сердце, пронзая твердую кожу, заросшую густой шерстью.
Я одновременно с Якубой проваливаюсь в занесенную снегом траншею. Черные тени немцев сбились вправо, уходят. И я кричу Якубе и подбежавшим к нему солдатам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Через несколько часов к нам! поступило первое сообщение: взято в плен тринадцать тысяч солдат и офицеров. Итак, «непобедимая» армия, прошедшая Европу, маршировавшая по Антверпену, Брюсселю, Парижу, начала разрушаться под ударами советских войск.
Мы целовали друг друга. Мы не стеснялись наших чувств. Успех наступления был налицо, и мы торжествовали.
А потом в бой вступила и наша дивизия. Наконец-то прекратилось тягостное затишье!
Командир батальона собрал командиров рот и их заместителей по политической части в своем блиндаже и, покашливая, тихим голосом объявил нам приказ. Комбату было за сорок пять. В последнее время он часто прихварывал. А тут еще случилось несчастье: где-то в Средней Азии, в эвакуации, умерла его старшая дочь. Но комбат, как всегда, деловито и спокойно провел совещание.
Этой же ночью мы повели свои роты к исходному рубежу, в лощину. Сразу же после выхода из траншей попали на материковые снега. В таких снегах мы должны были скопиться перед броском. Глухая ночь помогала нам. Красноармейцы были одеты в маскхалаты, оружие прикрывали, чтобы оно не чернело на снегу. Противник не ожидал именно здесь, на нашем участке, активных боевых действий. «Языки» – обычно румыны – показывали на допросах, что немцы уверены в стабильности нашего направления.
Оставив условные проходы для танков поддержки, командиры рот собрались ко мне. Первой ротой командовал Бахтиаров. Андрианова перевели в другой полк. На третьей роте стоял Загоруйко. Четвертой ротой командовал кадровый капитан, умный и хладнокровный узбек, которого мы называли «Атаке», то-есть «отец».
Еще перед выходом на исходный рубеж мы надели маскировочные халаты. Здесь, в снежной лощине, продуваемой ветром, мы зябко поеживались, склонившись головами друг к другу; мы обсуждали, кому из нас выпадет честь встать первым во весь рост, крикнуть: «За Родину! За Сталина!» – и броситься вперед, увлекая за собой весь батальон.
Бахтиаров сказал своим баском:
– Пожалуй, придется мне, товарищи.
– Почему же тебе? – недовольно возразил Загоруйко.
– Ты очень высокий, Ким, – сказал я, – тебя сразу убьют. Ишь, какая заметная цель для немцев.
– Не пугай Кима, – заметил Атаке, – его все равно не испугаешь, А потом артиллерия начнет, «Раисы» начнут, танки начнут, минометы начнут. Куда там вглядываться в разные пехотные фигуры ошалелому немцу!
– Поэтому должен начинать я, – сказал Ким, обрадованный поддержкой Атаке.
– Что ты за персона, Бахтиаров! – нахохлился маленький Загоруйко. – Если бог дал тебе рост, это не значит еще, что он прибавил сюда же и удачу. Батальон подниму я.
– Объясни причины! – горячо возразил Бахтиаров. – Не балагурь, Загоруйко!
– Я маленький, увертливый – это во-первых. А во-вторых, недавно командую ротой. Надо же мне перед своими-то бойцами отличиться…
Мне тоже хотелось поднять батальон. Настало время, наконец, для того, чтобы отомстить за смерть Виктора Неходы и за страдания семьи, за все, что принес враг в мою жизнь. Мне казалось, что где-то на высоком кургане в морозном утреннем рассвете будет стоять и смотреть на нас человек, имя которого я должен буду произнести перед атакой вместе с именем родины. Я был уверен, что он близко.
– Нельзя так, товарищи, – серьезно сказал Атаке. – Мы сделаем по-другому. Мы сделаем, товарищи, справедливо: бросим жребий. Согласны?
Получив наше одобрение, Атаке разорвал на четыре части листок, вырванный из записной книжки, начертил на одной бумажке косой крестик и положил в шапку. Взмахнув своей курчавой головой, мгновенно обвившейся паром, Атаке сказал:
– Руки!
Четыре руки опустились в шапку. Я нащупал бумажку, развернул. На моей бумажке был косой крест.
– Вот и решили, – сказал Атаке, надевая шапку. – Поднимать Лагунову. Сережа, ты встанешь на полсекунды раньше нас. А потом: поднимемся все мы, как на пружинах. Пусть пуля тогда ищет тебя среди всех…
Федя Шапкин, теперь мой замполит, которому я рассказал о жеребьевке, поглядел на меня из-под поднятого воротника шинели, закрывавшего его от бокового ветра.
– Ты-то теперь не робеешь, Сергей?
– Конечно, нет… А почему ты задаешь такой вопрос?
– Обычно так получается: хорохоришься, хорохоришься при людях, а внутри… Как внутри, Сергей? Холодно или жарко?… – Не дожидаясь моего ответа, Шапкин уверенно сказал: – Ничего, и на этот раз повезет, Лагунов.
Шапкин посмотрел на часы.
Томительно тянется время. Волнение проходит. Я думаю не о том, что произойдет. Я думаю о Викторе, о моем погибшем друге. Я чувствую, что именно эти мысли помогут мне подняться без страха и без страха итти вперед. Меня воспитали в любви к человеку, но мое сердце сейчас полно ненависти, созревшей в дни моего горя. Я поднимусь сейчас в атаку не только против Н-ского батальона, Н-ского пехотного полка какой-нибудь там Вестфальской или Баварской дивизии, – я поднимусь против мрака и злобы, против будущих войн. Я поднимусь против убийц Виктора.
Я готовлю гранату «РГД» 1942 года. Она дает светлый столб пламени, прослоенного мельчайшими осколками. Я хитро, по-звериному, вкопался в снег, притаился. Я долго лежу в снегу, заметаемый снегом. Но близится рассвет, близится час возмездия.
Ветер дует нам в спину и несет снежный поток в лицо немцам.
И вдруг словно тысячи южных гроз разразились – бьет артиллерия всего кольца. Близкие громы сливаются с дальними. Рокот сталкивается, расходится, и снова звуковые волны ударяются друг о друга – гремит симфония войны: только медь и барабаны, барабаны и медь.
Залпы «Катюш» прикрывают нас.
Мы ползем в снегу ближе и ближе к траншеям врага. Вал огня впереди нас. Мы ползем, разрывая своими телами наметаемый косыми валами снег. Каждый спешит. Нет отстающих. Это не принуждение, не слепое исполнение устава, – это подвиг тысяч по велению собственного сердца.
Вверх взвиваются две ракеты: зеленая – это цвет наших полей, и красная – цвет нашего знамени. И я, поднявшись во весь рост, кричу: «За Родину! За Сталина!» и бегу вперед, туда, где бушует огонь. «За друга Виктора!»
Федя Шапкин уже впереди, с пистолетом в руке – коренастый, небольшой, но сейчас он кажется мне великаном.
– Бей! – кричит Шапкин. – Бей!
Якуба бежит в белом халате, не поворачивая головы. У него в руках винтовка, нацеленная трехгранным штыком вперед. Сибиряки-зверобои ходят так на медведя и бьют его в сердце, пронзая твердую кожу, заросшую густой шерстью.
Я одновременно с Якубой проваливаюсь в занесенную снегом траншею. Черные тени немцев сбились вправо, уходят. И я кричу Якубе и подбежавшим к нему солдатам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122