Я вышел на кухню и взял бутылку
виски. Когда я возвратился, Эллен оставила книгу открытой на
одеяле и пристально посмотрела на меня: "Дэвид, ты
собираешься вступить в этот клуб?"
"Я думаю, что это возможно... если меня попросят". Я
чувствовал себя неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей
неправду. Если бы существовало членство в 249Б на 35 улице,
я бы уже был членом клуба.
"Я рада за тебя, - сказала она. - Тебе необходимо
что-то постоянное сейчас. Я не уверена, что ты отдаешь себе
в это отчет, но тебе это нужно. У меня есть Комитет по
правам женщин и Театральное общество, и ты тоже нуждался в
чем-то".
Я сел на кровать рядом с ней и взял "Долгое прощание".
Это было новое издание в светлой обложке. Я помнил, как я
покупал оригинальное издание в подарок на день рождения
Эллен. В 1953.
"Мы что, уже старые?" - спросил я ее.
"Боюсь, что да", - сказала она и ослепительно
улыбнулась.
Я положил книгу и коснулся ее груди: "Слишком стара для
этого?"
Она потянула на себя покрывало с видом великосветской
дамы, а потом, хихикая, сбросила его ногой на пол.
"Побей меня, папочка, - сказала она. - Я плохо себя
вела".
"Хрю-хрю", - ответил я, и мы оба рассмеялись.
Наступил предрождественский вторник. Этот вечер был
похож на все остальные, за исключением двух обстоятельств.
Было больше народу, возможно, не меньше восемнадцати
человек. И остро ощущалась атмосфера возбужденного обещания.
Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету и
присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы
сидели у окон и говорили о том о сем, пока неожиданно не
завели горячий и часто смешной спор о довоенных автомобилях.
Была еще, - сейчас, когда я думаю об этом, - и третья
особенность: Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был
мягким, хотя и с ромом и специями, и подавался из
невероятного кувшина, похожего на ледяную скульптуру. Беседа
становилась все оживленней по мере того, как уменьшался
уровень пунша в кувшине.
Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в
бильярдную, и был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман
Стет засовывали бейсбольные карточки в какое-то подобие
цилиндра. При этом они громко смеялись.
Повсюду образовывались, а потом расходились грудой
людей. Становилось все позднее... и наконец, когда
наступило время, в которое обычно все начинали расходиться,
я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином с каким-то
пакетом в руке. Он бросил его в огонь не распечатав, и
через мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра, пока
вновь не стало желтым. Мы расставили стулья по кругу. Через
плечо я Эндрюса увидел камень с выгравированным изречением:
СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая
их с бренди. Слышались негромкие пожелания "Счастливого
Рождества" и "Это гвоздь сезона, Стивенс", и я впервые
увидел, как здесь расплачивались, протягивая
десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.
"Спасибо, мистер Маккэррон... мистер Иохансен... мистер
Биглмэн..."
Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что
во время Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику,
что-то булочнику и владельцу скобяной лавки, не говоря уже о
швейцаре, мажордоме и уборщице, приходившей по вторникам и
пятницам. Я еще не встречал людей моего круга, которые
относились бы к этому как к обязательному пустяку... однако,
мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот вечер.
Деньги давались по доброй воле и легко...
Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за
фотографиями Эллен пятидолларовую бумажку на всякий случай.
Когда Стивенс подал мне бренди, я положил ее ему в руку безо
всякого колебания, хотя и не был богат.
"Счастливого Рождества, Стивенс", - сказал я.
"Спасибо, сэр. И вам того же".
Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то
момент, уже на середине рассказа Эндрюса, я повернул голову
и увидел его стоящим в двери, словно тень, густая и
молчаливая.
"Сейчас я адвокат, как многие знают, - сказал Эндрюс,
отпив из своего бокала. Он прочистил горло и снова
пригубил. У меня несколько контор на Парк Авеню, вот уже 22
года. До этого я был ассистентом в адвокатской фирме,
ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером, в июле, меня
попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел
для справки адвокату, что не имело никакого отношения к
данной истории. Вскоре в контору вошел человек, который в то
время был одним из наиболее известных сенаторов в Капитолии
и ставший впоследствии президентом. Его рубашка была
испачкана в крови, а глаза буквально вылезали из орбит.
"Мне нужно поговорить с Джо", - сказал он. Джо, как вы
понимаете, был никто иной, как Джозеф Вудс, глава моей фирмы
и один из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне.
К тому же он является близким другом этого сенатора.
"Он ушел домой несколько часов тому назад", - объяснил я
ему. Говоря откровенно, я был ужасно напуган - он выглядел,
как человек, который только что попал в жуткую аварию или
участвовал в смертельной схватке. Глядя на его лицо,
которое я часто видел в газетах, все в запекшейся крови, с
нервно подергивающейся щекой под обезумевшим глазом, я все
сильнее поддавался панике.
"Я могу позвонить ему, если вы..." Я уже держал в руках
телефон, сходя с ума от желания переложить свалившуюся на
меня ответственность на кого-то другого. Заглянув за спину
сенатора, я увидел кровавые следы, оставленные им на ковре.
"Я должен переговорить с Джо немедленно, - повторил он,
будто не слышал моих слов. - Кое-кто находится в багажнике
моей машины... То, что я обнаружил в Вирджинии. Я стрелял в
это, но не мог убить. Это не человек, и я не мог это убить".
Он начал хихикать, потом засмеялся и, наконец,
закричал. Он все еще продолжал кричать, когда я дозвонился
до мистера Вудса и попросил его, ради всего святого,
приехать как можно скорей..."
Я не собираюсь рассказывать историю Питера Эндрюса
полностью. По правде говоря, я не уверен, что осмелился бы
ее рассказать. Достаточно будет сказать, что этот рассказ
был столь ужасным, что я думал о нем в течение нескольких
недель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21