«Что она говорит? — вспомнилось ему. — Она молится…»
Он гладил ее по волосам, стараясь успокоить, и все пытался угадать слова, произносимые ее губами. Наконец она подняла на него глаза и спросила тихо, едва слышно:
— Ты любишь меня? Как сорок тысяч братьев любить не могут?
Он ничего не ответил, только тихо засмеялся, прижимая к себе еще сильнее, словно пытаясь оставить ее там, у себя, никогда больше не выпуская в этот жестокий мир, оберегая ее от каждого дуновения ветра и зная, что все это невозможно…
— Ты не ответил.
— Я ответил, — тихо сказал он. — Просто ты не услышала…
— Тогда думай громче, — проворчала она и снова уткнулась в его грудь.
— Я не могу думать так же громко, как ты, — признался он.
Она что-то еще проговорила и снова подняла глаза. Теперь она смотрела прямо ему в глаза.
— Так я не поняла до сих пор, ты меня любишь?
— Наверное, да, — рассмеялся он.
— Нет уж, ты выясни это на все сто процентов, — серьезно заявила она. — А то мне потом придется отвечать за тебя…
— Я люблю тебя, — сказал он. — Больше, чем все твои сорок тысяч братьев…
Она коротко вздохнула и кивнула.
— Тогда все, — произнесла она. — Тогда…
И, не договорив, поцеловала его. Он даже не успел среагировать, удивленный и пораженный тем, что это был не детский поцелуй, и еще он понял — сопротивление уже бесполезно. Ни к чему оно теперь. Почему-то вспомнилась глупая пословица — «чего хочет женщина, того хочет Бог». А Мышка уже не была больше ребенком, и глупо было уверять себя в обратном. Перед ним стояла женщина, очень юная, но уже другая, взрослеющая поминутно. «Как жаль», — подумал он вслед уходящей тени той девочки с длинной челкой и угрюмым взглядом. «Какое счастье!» — выдохнул он навстречу этой, новой Мышке, только-только рождающейся, как Афродита рождалась из пены.
И где-то ревел поезд, совсем близко, ему даже на минуту показалось, что каким-то идиотским способом поезд проник в эту комнату, и он сделал погромче Моррисона, чтобы не слышать поезд, а только томительное адажио Альбинони, тоже грустное и печальное, но все-таки…
Они стали растворяться — сначала в музыке, а потом друг в друге, точно пытаясь таким образом сохраниться, спастись.
И только поезд не унимался, но на его злобу и угрозы они уже не обращали внимания.
В этом мире они были только вдвоем. И мир впервые стал их миром. Пусть лишь на несколько мгновений. Но им хватило и этого.
Лишь на секунду отчего-то всплыла в голове строчка из Арагона: «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда Воины Апокалипсиса пустились вскачь». На секунду. Он даже увидел их мысленно — Всадников, в руках у каждого была своя мера, и они были равнодушны и безжалостны, ибо такова была их судьба. Почему-то он подумал, что ему не хотелось бы никогда стать таким же Всадником, и нет участи хуже…
Он прогнал эти мысли. Рядом была Мышка. И он знал — сейчас на них смотрит Бог, а это значит, Всадники пустились вскачь не по их души.
* * *
— О, горе мне, грешной, — прошептала Мышка. — Паче всех человек окаянен есмь… Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…
— Вообще-то это я должен сказать, — проговорил он, нежно убирая прядь волос с ее лба.
— Ты? Ты мужественно и отчаянно сопротивлялся моему натиску, — заявила она. — А я, коварная соблазнительница… — Она засмеялась. — Самое же во всем этом печальное, что нет во мне истинного раскаяния…
Она вскочила с кровати, накинув на себя простыню.
— Правда, я вылитая Антигона? — поинтересовалась она, став к нему в профиль.
— Как тебе хочется…
— Мне хочется, — сказала она. — Очень много хочется… Только сдается мне, правда, что получится мало. Так всегда бывает. Какое-то глобальное несовпадение желаний и их осуществимости. Лично меня это убивает.
— Я сварю кофе, — приподнялся он, но она нежно приложила свой пальчик к его губам.
— Тсс, — сказала она тихо, наклонив голову. — Кофе буду теперь варить я. Ты теперь муж. А я — твоя жена… Все, как сказал индейский вождь, отправляя свою скво на кухню.
Мышка накинула на себя его рубашку. Он попытался ей возразить, но она обернулась, словно угадав его намерения, и показала ему язык.
— Я умею варить кофе. Правда, это почти единственное, что я умею делать. Кроме яичницы… Но это твои проблемы. Мог бы выбрать нормальную женщину. Сам польстился на экзальтированную и никчемную особу…
Он видел, что она сейчас счастлива и спокойна. И от этого и сам впервые был счастлив и спокоен.
Она напевала что-то на кухне — он прислушался невольно и улыбнулся.
— «Моей звезде не суждено тепла, как нам, простым и смертным, нам сытый дом под лампой светлой — а ей лишь горькое вино… А ей лишь горькая беда сгорать, где все бегут пожара»…
На секунду ему показалось, что все, происходящее сейчас, настолько хорошо, что не может быть реальным. Ему приснилось все это. Ничего нет на самом деле… Сейчас он проснется — и ее не будет.
Но он не хочет просыпаться!
Она вышла, гордая собой и оттого немного смешная, с импровизированным подносиком в руках.
— Правда, у меня все получилось здорово? — поинтересовалась она. — Правда, я вылитая… жена?
— Правда, — сказал он. — Только надо будет сходить в магазин. Я видел вчера, там продавались очаровательные фланелевые халаты… Думаю, тебе очень не хватает этого халатика для вящей убедительности… Вот купим, и сразу станешь такой, как положено…
— Тогда еще надо бы пижаму, — вздохнула она, критически его оглядывая. — В полосочку… Для тебя. Идеальная парочка получится…
— При чем тут я? — возмутился он. — Речь шла только о тебе…
— Ну и что? — парировала она. — Тебя тоже надо подогнать под образ… Я же не могу соответствовать семейному уюту в гордом одиночестве. Нет. Мне халатик, тебе пижамку… И пей же, наконец, кофе! А то остынет. Хотя нет… — Она приблизила к нему лицо. — Сначала, — попросила она его, — пока мы еще не приоделись в семейные одежды, поцелуй меня… Так, словно мы все еще сидим на облаке…
— Да мы там можем всю жизнь просидеть. Даже в одеяниях…
— Нет, — грустно покачала она головой. — Мне кажется, там строго ограниченное время… Лимит. Облако-то одно, а желающих много. Так что давай пользоваться им на полную катушку…
И вдруг вскрикнула, словно что-то увидела в окне.
— Ты что? — испугался он.
— Ничего…
Она вдруг переменилась в лице, став серьезной. Ее глаза продолжали смотреть туда, в заоконное небо, и он тоже попытался там что-то увидеть, но не было ничего, кроме синевы, даже без облаков…
— Мышка, — мягко дотронулся он до ее руки. — Что ты там видишь?
Она подалась вперед, точно одновременно боялась потерять это из виду, и в то же время схватила его за руку, боясь остаться одной.
— Теперь ее больше нет, — прошептала она, все еще глядя в небо полными слез глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Он гладил ее по волосам, стараясь успокоить, и все пытался угадать слова, произносимые ее губами. Наконец она подняла на него глаза и спросила тихо, едва слышно:
— Ты любишь меня? Как сорок тысяч братьев любить не могут?
Он ничего не ответил, только тихо засмеялся, прижимая к себе еще сильнее, словно пытаясь оставить ее там, у себя, никогда больше не выпуская в этот жестокий мир, оберегая ее от каждого дуновения ветра и зная, что все это невозможно…
— Ты не ответил.
— Я ответил, — тихо сказал он. — Просто ты не услышала…
— Тогда думай громче, — проворчала она и снова уткнулась в его грудь.
— Я не могу думать так же громко, как ты, — признался он.
Она что-то еще проговорила и снова подняла глаза. Теперь она смотрела прямо ему в глаза.
— Так я не поняла до сих пор, ты меня любишь?
— Наверное, да, — рассмеялся он.
— Нет уж, ты выясни это на все сто процентов, — серьезно заявила она. — А то мне потом придется отвечать за тебя…
— Я люблю тебя, — сказал он. — Больше, чем все твои сорок тысяч братьев…
Она коротко вздохнула и кивнула.
— Тогда все, — произнесла она. — Тогда…
И, не договорив, поцеловала его. Он даже не успел среагировать, удивленный и пораженный тем, что это был не детский поцелуй, и еще он понял — сопротивление уже бесполезно. Ни к чему оно теперь. Почему-то вспомнилась глупая пословица — «чего хочет женщина, того хочет Бог». А Мышка уже не была больше ребенком, и глупо было уверять себя в обратном. Перед ним стояла женщина, очень юная, но уже другая, взрослеющая поминутно. «Как жаль», — подумал он вслед уходящей тени той девочки с длинной челкой и угрюмым взглядом. «Какое счастье!» — выдохнул он навстречу этой, новой Мышке, только-только рождающейся, как Афродита рождалась из пены.
И где-то ревел поезд, совсем близко, ему даже на минуту показалось, что каким-то идиотским способом поезд проник в эту комнату, и он сделал погромче Моррисона, чтобы не слышать поезд, а только томительное адажио Альбинони, тоже грустное и печальное, но все-таки…
Они стали растворяться — сначала в музыке, а потом друг в друге, точно пытаясь таким образом сохраниться, спастись.
И только поезд не унимался, но на его злобу и угрозы они уже не обращали внимания.
В этом мире они были только вдвоем. И мир впервые стал их миром. Пусть лишь на несколько мгновений. Но им хватило и этого.
Лишь на секунду отчего-то всплыла в голове строчка из Арагона: «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда Воины Апокалипсиса пустились вскачь». На секунду. Он даже увидел их мысленно — Всадников, в руках у каждого была своя мера, и они были равнодушны и безжалостны, ибо такова была их судьба. Почему-то он подумал, что ему не хотелось бы никогда стать таким же Всадником, и нет участи хуже…
Он прогнал эти мысли. Рядом была Мышка. И он знал — сейчас на них смотрит Бог, а это значит, Всадники пустились вскачь не по их души.
* * *
— О, горе мне, грешной, — прошептала Мышка. — Паче всех человек окаянен есмь… Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…
— Вообще-то это я должен сказать, — проговорил он, нежно убирая прядь волос с ее лба.
— Ты? Ты мужественно и отчаянно сопротивлялся моему натиску, — заявила она. — А я, коварная соблазнительница… — Она засмеялась. — Самое же во всем этом печальное, что нет во мне истинного раскаяния…
Она вскочила с кровати, накинув на себя простыню.
— Правда, я вылитая Антигона? — поинтересовалась она, став к нему в профиль.
— Как тебе хочется…
— Мне хочется, — сказала она. — Очень много хочется… Только сдается мне, правда, что получится мало. Так всегда бывает. Какое-то глобальное несовпадение желаний и их осуществимости. Лично меня это убивает.
— Я сварю кофе, — приподнялся он, но она нежно приложила свой пальчик к его губам.
— Тсс, — сказала она тихо, наклонив голову. — Кофе буду теперь варить я. Ты теперь муж. А я — твоя жена… Все, как сказал индейский вождь, отправляя свою скво на кухню.
Мышка накинула на себя его рубашку. Он попытался ей возразить, но она обернулась, словно угадав его намерения, и показала ему язык.
— Я умею варить кофе. Правда, это почти единственное, что я умею делать. Кроме яичницы… Но это твои проблемы. Мог бы выбрать нормальную женщину. Сам польстился на экзальтированную и никчемную особу…
Он видел, что она сейчас счастлива и спокойна. И от этого и сам впервые был счастлив и спокоен.
Она напевала что-то на кухне — он прислушался невольно и улыбнулся.
— «Моей звезде не суждено тепла, как нам, простым и смертным, нам сытый дом под лампой светлой — а ей лишь горькое вино… А ей лишь горькая беда сгорать, где все бегут пожара»…
На секунду ему показалось, что все, происходящее сейчас, настолько хорошо, что не может быть реальным. Ему приснилось все это. Ничего нет на самом деле… Сейчас он проснется — и ее не будет.
Но он не хочет просыпаться!
Она вышла, гордая собой и оттого немного смешная, с импровизированным подносиком в руках.
— Правда, у меня все получилось здорово? — поинтересовалась она. — Правда, я вылитая… жена?
— Правда, — сказал он. — Только надо будет сходить в магазин. Я видел вчера, там продавались очаровательные фланелевые халаты… Думаю, тебе очень не хватает этого халатика для вящей убедительности… Вот купим, и сразу станешь такой, как положено…
— Тогда еще надо бы пижаму, — вздохнула она, критически его оглядывая. — В полосочку… Для тебя. Идеальная парочка получится…
— При чем тут я? — возмутился он. — Речь шла только о тебе…
— Ну и что? — парировала она. — Тебя тоже надо подогнать под образ… Я же не могу соответствовать семейному уюту в гордом одиночестве. Нет. Мне халатик, тебе пижамку… И пей же, наконец, кофе! А то остынет. Хотя нет… — Она приблизила к нему лицо. — Сначала, — попросила она его, — пока мы еще не приоделись в семейные одежды, поцелуй меня… Так, словно мы все еще сидим на облаке…
— Да мы там можем всю жизнь просидеть. Даже в одеяниях…
— Нет, — грустно покачала она головой. — Мне кажется, там строго ограниченное время… Лимит. Облако-то одно, а желающих много. Так что давай пользоваться им на полную катушку…
И вдруг вскрикнула, словно что-то увидела в окне.
— Ты что? — испугался он.
— Ничего…
Она вдруг переменилась в лице, став серьезной. Ее глаза продолжали смотреть туда, в заоконное небо, и он тоже попытался там что-то увидеть, но не было ничего, кроме синевы, даже без облаков…
— Мышка, — мягко дотронулся он до ее руки. — Что ты там видишь?
Она подалась вперед, точно одновременно боялась потерять это из виду, и в то же время схватила его за руку, боясь остаться одной.
— Теперь ее больше нет, — прошептала она, все еще глядя в небо полными слез глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75