На его заросшем лице виднелся только нос, багровый и пористый, как перезрелая клубника.
— Я не курю.
— Ишь ты! А что ж ты тогда делаешь?
— Не видишь, что ли? Сижу.
— Сидеть и я могу, да курить уж больно хочется. Подвинься, что ль.
Басаргин не пошевелился.
— Садись. Места много.
— Эка ты смурной какой. Из-за бабы, что ль, погорел? Он тяжело опустился на ступени рядом с Басаргиным, обдав его запахом перегара и давно не мытого тела.
— Ты в бане давно был? — спросил, поморщившись, Басаргин.
— Чаво? Мне в баню нельзя. Вторая одежда, греет. — Он смачно почесал волосатую грудь. — Вот ты в пальтишко кутаешься, а мне хоть бы хны. А запашок — он что? Посиди со мной чуток и принюхаешься.
— Тоже верно. А про бабу ты как догадался?
— А кто ж нашего брата на улицу среди ночи выгонит? Знамо дело, баба. И не сморгнет. Одно зло через них, через баб.
— Тоже, что ли, от бабы пострадал?
— А то! Из Сеченок я, из Рязанской губернии. Дом у нас там был справный, хозяйство какое-никакое было. А как родители померли да старший брат женился, тут и начались мои мытарства. Невзлюбила она меня, женка братова. Уж она его пилила и поедом ела, и день и ночь, и день и ночь. Взъярился он, не сдюжил. Вот, говорит, тебе, братаня, Бог, а вот порог, а мочи моей больше нет. Я и пошел с узелком восвояси.
— Так и бродишь?
— Так и брожу. А и неплохо, поди, брожу. Свет ведь не без добрых людей. Где перепадет чево, где подработаю, а где и фьють! Прости, Господи, душу мою грешную.
Он истово три раза перекрестился.
— Воруешь, что ли?
— Не без того. А то б давно душа с телом рассталась. Зато сам себе хозяин, как птица Божья. Ни кола ни двора, и голова не болит.
— Так-таки и не болит? А судя по запаху, должна болеть.
— Дался тебе этот запах. Это ж родной, похмельный. Прикащики вчера гуляли на Остоженке в трактире, так мне от широты души налили.
— Неплохо, видно, налили.
— Да уж. Не поскупились. Дух-то какой густой, хоть спички зажигай. Да жаль, курева нет.
— Значит, ты всем доволен.
— А как же. Жаловаться грех. Вот только власти новые лютовать стали. Облавы, шмоны. Говорят, скоро указ выйдет, таких, как я, хватать и к работе определять. Не слыхал?
— Не слыхал.
— Так или не так, а перезимую и подамся по весне из Москвы-матушки, от греха подальше.
— Куда пойдешь?
— Куда глаза глядят. Россия большая, чай, не пропаду. А ты что делать будешь?
— Не знаю. От меня жена ушла.
Это выговорилось так легко и непринужденно, что Басаргин даже сам удивился. Прелесть разговора со случайным встречным в том и состоит, что ему можно сказать все, что не скажешь знакомому. Встретились и разошлись. Облегчили душу, и никаких последствий.
— Чудеса! Мужик ты вроде справный. Хотя кто их знает, этих баб, что им нужно. А может, оно и к лучшему, а? Или любишь ее?
— В том-то и дело, что люблю.
— Бил ты ее мало, — убежденно сказал мужичонка. — Прям как мой брат, вот она удила-то и закусила.
— Скажешь тоже, женщину бить.
— Дурак ты, братец. Баба — она кнут любит, что твоя кобыла. Притащи ее за волосья в дом да обломай бока. Ну, не круто, так, для острастки. Шелковая станет. Может, она оттого и ушла, что бил ее мало.
— Да я ее вообще не бил.
— Чудила ты, прям как не русский человек. Баб понимать надо. Не бьет, значит, не любит. Образованный небось, а простых вещей не понимаешь.
А может, он в чем-то и прав, подумал Басаргин. Как знать? Ведь он, по сути, сам виноват в том, что произошло у них с Марго. Все молчал, ждал, что одумается, и дождался. Может, стоило встряхнуть ее как следует, чтобы в голове прояснилось, чтобы поняла, что своими руками разрушает их счастье. А ведь счастье было, было и будет. Теперь он твердо знал это.
Осторожный стук в дверь разбудил ее. Марго приоткрыла глаза. Стук повторился, нерешительный, словно заранее извиняющийся.
Все тело ныло от неудобной позы. Шея вообще окаменела и не слушалась. Еще бы! Заснуть в шезлонге в вечернем платье да еще с этой махиной на шее. Марго прикоснулась к ожерелью и ахнула. Жемчуг Александра Второго! Она ушла в нем от Осман-бея, бродила как сомнамбула по темным бульварам, пока не добралась наконец до дома. Безумие, чистое безумие! Ведь убивают и из-за менее ценных вещей.
Шезлонг, в котором она уснула уже под утро, принадлежал еще старой хозяйке, актрисе. Даже, кажется, была фотография в каком-то журнале. Госпожа Лозовская отдыхает после спектакля. Она полулежала в этом самом шезлонге в позе Сары Бернар с известного портрета, подняв к виску согнутую в локте руку. Та же прическа с напуском, тот же туманный усталый взгляд. Только госпожа Бернар запечатлена на портрете в гордом одиночестве гения, а у ног госпожи Лозовской свернулся клубочком красавец супруг.
Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.
— Ох, настырные! Войдите, не заперто.
В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.
При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.
— Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?
Она с готовностью развернулась к двери.
— Брось, Татьяна, и без тебя тошно.
— Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?
— Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.
— Ой ли!
— Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.
Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.
— Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.
— Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.
— Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?
— Подарок, — признала Марго.
А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.
— Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.
— Если он придет.
— Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?
— Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?
— Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.
— Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.
— Ты заходи по-свойски. Посудачим.
— Обязательно.
«Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Я не курю.
— Ишь ты! А что ж ты тогда делаешь?
— Не видишь, что ли? Сижу.
— Сидеть и я могу, да курить уж больно хочется. Подвинься, что ль.
Басаргин не пошевелился.
— Садись. Места много.
— Эка ты смурной какой. Из-за бабы, что ль, погорел? Он тяжело опустился на ступени рядом с Басаргиным, обдав его запахом перегара и давно не мытого тела.
— Ты в бане давно был? — спросил, поморщившись, Басаргин.
— Чаво? Мне в баню нельзя. Вторая одежда, греет. — Он смачно почесал волосатую грудь. — Вот ты в пальтишко кутаешься, а мне хоть бы хны. А запашок — он что? Посиди со мной чуток и принюхаешься.
— Тоже верно. А про бабу ты как догадался?
— А кто ж нашего брата на улицу среди ночи выгонит? Знамо дело, баба. И не сморгнет. Одно зло через них, через баб.
— Тоже, что ли, от бабы пострадал?
— А то! Из Сеченок я, из Рязанской губернии. Дом у нас там был справный, хозяйство какое-никакое было. А как родители померли да старший брат женился, тут и начались мои мытарства. Невзлюбила она меня, женка братова. Уж она его пилила и поедом ела, и день и ночь, и день и ночь. Взъярился он, не сдюжил. Вот, говорит, тебе, братаня, Бог, а вот порог, а мочи моей больше нет. Я и пошел с узелком восвояси.
— Так и бродишь?
— Так и брожу. А и неплохо, поди, брожу. Свет ведь не без добрых людей. Где перепадет чево, где подработаю, а где и фьють! Прости, Господи, душу мою грешную.
Он истово три раза перекрестился.
— Воруешь, что ли?
— Не без того. А то б давно душа с телом рассталась. Зато сам себе хозяин, как птица Божья. Ни кола ни двора, и голова не болит.
— Так-таки и не болит? А судя по запаху, должна болеть.
— Дался тебе этот запах. Это ж родной, похмельный. Прикащики вчера гуляли на Остоженке в трактире, так мне от широты души налили.
— Неплохо, видно, налили.
— Да уж. Не поскупились. Дух-то какой густой, хоть спички зажигай. Да жаль, курева нет.
— Значит, ты всем доволен.
— А как же. Жаловаться грех. Вот только власти новые лютовать стали. Облавы, шмоны. Говорят, скоро указ выйдет, таких, как я, хватать и к работе определять. Не слыхал?
— Не слыхал.
— Так или не так, а перезимую и подамся по весне из Москвы-матушки, от греха подальше.
— Куда пойдешь?
— Куда глаза глядят. Россия большая, чай, не пропаду. А ты что делать будешь?
— Не знаю. От меня жена ушла.
Это выговорилось так легко и непринужденно, что Басаргин даже сам удивился. Прелесть разговора со случайным встречным в том и состоит, что ему можно сказать все, что не скажешь знакомому. Встретились и разошлись. Облегчили душу, и никаких последствий.
— Чудеса! Мужик ты вроде справный. Хотя кто их знает, этих баб, что им нужно. А может, оно и к лучшему, а? Или любишь ее?
— В том-то и дело, что люблю.
— Бил ты ее мало, — убежденно сказал мужичонка. — Прям как мой брат, вот она удила-то и закусила.
— Скажешь тоже, женщину бить.
— Дурак ты, братец. Баба — она кнут любит, что твоя кобыла. Притащи ее за волосья в дом да обломай бока. Ну, не круто, так, для острастки. Шелковая станет. Может, она оттого и ушла, что бил ее мало.
— Да я ее вообще не бил.
— Чудила ты, прям как не русский человек. Баб понимать надо. Не бьет, значит, не любит. Образованный небось, а простых вещей не понимаешь.
А может, он в чем-то и прав, подумал Басаргин. Как знать? Ведь он, по сути, сам виноват в том, что произошло у них с Марго. Все молчал, ждал, что одумается, и дождался. Может, стоило встряхнуть ее как следует, чтобы в голове прояснилось, чтобы поняла, что своими руками разрушает их счастье. А ведь счастье было, было и будет. Теперь он твердо знал это.
Осторожный стук в дверь разбудил ее. Марго приоткрыла глаза. Стук повторился, нерешительный, словно заранее извиняющийся.
Все тело ныло от неудобной позы. Шея вообще окаменела и не слушалась. Еще бы! Заснуть в шезлонге в вечернем платье да еще с этой махиной на шее. Марго прикоснулась к ожерелью и ахнула. Жемчуг Александра Второго! Она ушла в нем от Осман-бея, бродила как сомнамбула по темным бульварам, пока не добралась наконец до дома. Безумие, чистое безумие! Ведь убивают и из-за менее ценных вещей.
Шезлонг, в котором она уснула уже под утро, принадлежал еще старой хозяйке, актрисе. Даже, кажется, была фотография в каком-то журнале. Госпожа Лозовская отдыхает после спектакля. Она полулежала в этом самом шезлонге в позе Сары Бернар с известного портрета, подняв к виску согнутую в локте руку. Та же прическа с напуском, тот же туманный усталый взгляд. Только госпожа Бернар запечатлена на портрете в гордом одиночестве гения, а у ног госпожи Лозовской свернулся клубочком красавец супруг.
Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.
— Ох, настырные! Войдите, не заперто.
В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.
При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.
— Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?
Она с готовностью развернулась к двери.
— Брось, Татьяна, и без тебя тошно.
— Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?
— Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.
— Ой ли!
— Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.
Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.
— Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.
— Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.
— Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?
— Подарок, — признала Марго.
А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.
— Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.
— Если он придет.
— Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?
— Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?
— Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.
— Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.
— Ты заходи по-свойски. Посудачим.
— Обязательно.
«Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77