Вечной проблемой была еда. Софья Карловна целыми днями пропадала в ей одной известных местах и всегда возвращалась с добычей, выменянной на оставшиеся от прошлой жизни вещи. Марго не оставалась в долгу и периодически запускала ручку в подол заветного пальто. Обе нигде не работали, поэтому пользоваться талонами и распределителями не могли.
Улов каждый раз был разный: то несколько картофелин, то хлеб, то селедка, а иногда — о, роскошь! — сахар или плохонький чай. У них даже завелись кое-какие запасы, что несказанно грело душу. Значит, предстоящая зима не будет голодной и страшной. Со всей беспечностью молодости Марго цеплялась что было сил за эти маленькие удачи, по крупицам собирая вокруг себя свою новую жизнь в странном, сером, мрачноватом городе.
Что заставило Басаргина остаться в Москве, несмотря на уговоры и слезы сестры? Он и сам толком не знал. «Это моя страна, — сказал он однажды Дику Уорли. — Никто и ничто не заставит меня уехать отсюда». Но чем дальше, тем меньше узнавал он свою страну или, может быть, не знал ее никогда. Привычный мир рушился вокруг и представал как бы отраженным в кривом зеркале.
Так что же держало его? Может быть, старые корни, а может, мысль о Марго, которая живет где-то, ходит, дышит и думает о нем. В этом он почему-то был свято уверен.
Дик Уорли сдержал слово и увез Нелли в Англию летом 1917 года. Басаргин ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Он помаялся один в опустевшем доме на Сретенке, быстро понял всю бессмысленность усилий удержать родовое гнездо и, не колеблясь более, продал его. Он только успел купить себе небольшую квартиру в кооперативном доме в Скатертном переулке, где селились в основном представители московской богемы, как случилось непредвиденное.
Октябрьский переворот грянул как гром среди ясного неба. Впрочем, не столь уж и ясного. Дик Уорли, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал Басаргина, что одним февралем дело не кончится. Поспешное отречение царя, беспомощные действия Временного правительства, нескончаемая чудовищная бойня на фронтах — все это не оставляло никаких надежд на благополучный исход. Кровавое колесо истории совершило свой чудовищный виток.
Басаргин понимал, что уж если он остался, обратной дороги нет. Надо приспосабливаться к новой жизни, в которой ему суждено быть простым гражданином, Владимиром Николаевичем Басаргиным. Превращение это не было безболезненным. Откровенный, ничем не прикрытый грабеж, насилие и произвол новых властей заставляли кровь закипать в жилах. В такие минуты Басаргина охватывало непреодолимое желание бежать из ставшей чужой и враждебной Москвы. Куда угодно, хоть на Дон к Деникину, к своим, и стрелять, стрелять в восставшего хама. Ненависть застилала глаза, мешая думать. Стрелять в кого? В таких же русских, как и он. Каких-нибудь Петьку, Ваську, Митьку. Так, кажется, звали сына их дворника Антипа, которого его мать спасла от воспаления легких в далеком, неправдоподобно далеком 1912 году.
Мысли путались. Откуда эта звериная ненависть одних русских к другим? От блеска и благополучия одних и чудовищной нищеты и бесправия других, от темноты и невежества, которыми ловко воспользовались большевики. «Так мы же сами, своими руками сделали им такой царский подарок, — думал в отчаянии Басаргин. — Поднесли Россию на блюде. Нате, ешьте. Они и съели. А кто бы отказался?»
Из-за ранения и контузии, полученной во время Кавказской кампании, Басаргин был признан негодным для военной службы. И о нем попросту забыли. Словно никогда не было подпоручика Владимира Басаргина. Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Кроме военной службы, он ничего не знал и не умел и теперь совершенно не представлял, куда себя применить.
Но видно, не зря припомнил он дворника Антипа. Они встретились случайно на Тверском бульваре. Басаргин не узнал его, прошел мимо.
— Барин! Владимир Николаевич!
Басаргин обернулся и пригляделся к сгорбленному старику с совсем уже седой клочковатой бородой. Что-то знакомое и одновременно незнакомое было в его облике. Чего-то не хватало для полного узнавания. Басаргин понял — фартука и метлы.
— Антип! А я тебя и не узнал. Постарел ты, брат.
— Да уж, старость не радость. А я вас сразу признал.
— Как ты теперь? Где?
— Да уж живем — не тужим. Буржуев скинули, сразу дышать легче стало. Так что ничего.
Басаргин поморщился, словно хлебнул кислого.
— И много ты зла от бар видел?
— Я что, я ничего, — бормотнул смущенно старик. — А все одно — ксплуататоры. Я всю жизнь, почитай, метлой махал, а мой Митька у комиссаров в Наркомпроде, сам почти что комиссар. Бо-о-ольшая шишка. Так-то. Новая власть, она народ любит. А вы-то где, а, Владимир Николаевич?
— Я? Да считай что нигде.
— Нигде-е-е? Так пошли бы к Митьке. Он вас помнит, и барыню, матушку вашу тоже, царствие ей небесное. От смерти ведь его, почитай, спасла. Мы добро не забываем. Ишь как дело-то повернулось.
Так Басаргин попал в Наркомпрод. Митька, ныне Дмитрий Акимович, коренастый парень с круглым веснушчатым лицом, принял его поначалу настороженно, но быстро оттаял, видя, что спеси у бывшего барина как не было, так и нет, ударился в воспоминания и в конце концов определил Басаргина в отдел Заготхлеб, посоветовав написать в анкете в графе «Происхождение» — «из служащих». «Спокойнее будет», — пояснил он. Басаргин не стал возражать, понимая, что тот говорит из лучших побуждений. Так он стал служащим. Неисповедимы пути Господни.
Вероника Витольдовна Кзовская. Она возникла в его жизни вскоре после происшедшей с ним метаморфозы. Ее отец, известный в прошлом по Москве адвокат, работал в Наркомпроде юрисконсультом. Гордая полячка, называли ее. Высокая, статная, с изумительными васильковыми глазами, она была бы очень хороша собой, если бы не тяжелый, слишком волевой для женщины подбородок, сообщавший ее лицу нечто бульдожье. Была она громогласна и независима в суждениях. Где бы она ни появилась, через пять минут слушали только ее. Она рано осталась без матери и явно тяготилась жесткой опекой отца. Ее свободолюбивая натура рвалась на волю. Дружба ее с Басаргиным была дружбой двух людей, потерявших вдруг опору в жизни. Вырванные из привычной среды, они сразу потянулись друг к другу. Схожие детство и юность, общие воспоминания, общие потери делали их близкими и понятными. Кроме того, она так неприкрыто восхищалась им, что это не могло не польстить его мужскому самолюбию.
— Володечка, вы вылитый Дориан Грей! — восклицала она, улыбаясь, при этом воинственная линия подбородка смягчалась, делая ее почти хорошенькой.
Однажды они прогуливались вдвоем у Патриарших прудов, вспоминая, какие здесь были катания на коньках в прежние дни. Март был на исходе, лед почти стаял, вороны с хриплыми криками носились над темной водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Улов каждый раз был разный: то несколько картофелин, то хлеб, то селедка, а иногда — о, роскошь! — сахар или плохонький чай. У них даже завелись кое-какие запасы, что несказанно грело душу. Значит, предстоящая зима не будет голодной и страшной. Со всей беспечностью молодости Марго цеплялась что было сил за эти маленькие удачи, по крупицам собирая вокруг себя свою новую жизнь в странном, сером, мрачноватом городе.
Что заставило Басаргина остаться в Москве, несмотря на уговоры и слезы сестры? Он и сам толком не знал. «Это моя страна, — сказал он однажды Дику Уорли. — Никто и ничто не заставит меня уехать отсюда». Но чем дальше, тем меньше узнавал он свою страну или, может быть, не знал ее никогда. Привычный мир рушился вокруг и представал как бы отраженным в кривом зеркале.
Так что же держало его? Может быть, старые корни, а может, мысль о Марго, которая живет где-то, ходит, дышит и думает о нем. В этом он почему-то был свято уверен.
Дик Уорли сдержал слово и увез Нелли в Англию летом 1917 года. Басаргин ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Он помаялся один в опустевшем доме на Сретенке, быстро понял всю бессмысленность усилий удержать родовое гнездо и, не колеблясь более, продал его. Он только успел купить себе небольшую квартиру в кооперативном доме в Скатертном переулке, где селились в основном представители московской богемы, как случилось непредвиденное.
Октябрьский переворот грянул как гром среди ясного неба. Впрочем, не столь уж и ясного. Дик Уорли, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал Басаргина, что одним февралем дело не кончится. Поспешное отречение царя, беспомощные действия Временного правительства, нескончаемая чудовищная бойня на фронтах — все это не оставляло никаких надежд на благополучный исход. Кровавое колесо истории совершило свой чудовищный виток.
Басаргин понимал, что уж если он остался, обратной дороги нет. Надо приспосабливаться к новой жизни, в которой ему суждено быть простым гражданином, Владимиром Николаевичем Басаргиным. Превращение это не было безболезненным. Откровенный, ничем не прикрытый грабеж, насилие и произвол новых властей заставляли кровь закипать в жилах. В такие минуты Басаргина охватывало непреодолимое желание бежать из ставшей чужой и враждебной Москвы. Куда угодно, хоть на Дон к Деникину, к своим, и стрелять, стрелять в восставшего хама. Ненависть застилала глаза, мешая думать. Стрелять в кого? В таких же русских, как и он. Каких-нибудь Петьку, Ваську, Митьку. Так, кажется, звали сына их дворника Антипа, которого его мать спасла от воспаления легких в далеком, неправдоподобно далеком 1912 году.
Мысли путались. Откуда эта звериная ненависть одних русских к другим? От блеска и благополучия одних и чудовищной нищеты и бесправия других, от темноты и невежества, которыми ловко воспользовались большевики. «Так мы же сами, своими руками сделали им такой царский подарок, — думал в отчаянии Басаргин. — Поднесли Россию на блюде. Нате, ешьте. Они и съели. А кто бы отказался?»
Из-за ранения и контузии, полученной во время Кавказской кампании, Басаргин был признан негодным для военной службы. И о нем попросту забыли. Словно никогда не было подпоручика Владимира Басаргина. Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Кроме военной службы, он ничего не знал и не умел и теперь совершенно не представлял, куда себя применить.
Но видно, не зря припомнил он дворника Антипа. Они встретились случайно на Тверском бульваре. Басаргин не узнал его, прошел мимо.
— Барин! Владимир Николаевич!
Басаргин обернулся и пригляделся к сгорбленному старику с совсем уже седой клочковатой бородой. Что-то знакомое и одновременно незнакомое было в его облике. Чего-то не хватало для полного узнавания. Басаргин понял — фартука и метлы.
— Антип! А я тебя и не узнал. Постарел ты, брат.
— Да уж, старость не радость. А я вас сразу признал.
— Как ты теперь? Где?
— Да уж живем — не тужим. Буржуев скинули, сразу дышать легче стало. Так что ничего.
Басаргин поморщился, словно хлебнул кислого.
— И много ты зла от бар видел?
— Я что, я ничего, — бормотнул смущенно старик. — А все одно — ксплуататоры. Я всю жизнь, почитай, метлой махал, а мой Митька у комиссаров в Наркомпроде, сам почти что комиссар. Бо-о-ольшая шишка. Так-то. Новая власть, она народ любит. А вы-то где, а, Владимир Николаевич?
— Я? Да считай что нигде.
— Нигде-е-е? Так пошли бы к Митьке. Он вас помнит, и барыню, матушку вашу тоже, царствие ей небесное. От смерти ведь его, почитай, спасла. Мы добро не забываем. Ишь как дело-то повернулось.
Так Басаргин попал в Наркомпрод. Митька, ныне Дмитрий Акимович, коренастый парень с круглым веснушчатым лицом, принял его поначалу настороженно, но быстро оттаял, видя, что спеси у бывшего барина как не было, так и нет, ударился в воспоминания и в конце концов определил Басаргина в отдел Заготхлеб, посоветовав написать в анкете в графе «Происхождение» — «из служащих». «Спокойнее будет», — пояснил он. Басаргин не стал возражать, понимая, что тот говорит из лучших побуждений. Так он стал служащим. Неисповедимы пути Господни.
Вероника Витольдовна Кзовская. Она возникла в его жизни вскоре после происшедшей с ним метаморфозы. Ее отец, известный в прошлом по Москве адвокат, работал в Наркомпроде юрисконсультом. Гордая полячка, называли ее. Высокая, статная, с изумительными васильковыми глазами, она была бы очень хороша собой, если бы не тяжелый, слишком волевой для женщины подбородок, сообщавший ее лицу нечто бульдожье. Была она громогласна и независима в суждениях. Где бы она ни появилась, через пять минут слушали только ее. Она рано осталась без матери и явно тяготилась жесткой опекой отца. Ее свободолюбивая натура рвалась на волю. Дружба ее с Басаргиным была дружбой двух людей, потерявших вдруг опору в жизни. Вырванные из привычной среды, они сразу потянулись друг к другу. Схожие детство и юность, общие воспоминания, общие потери делали их близкими и понятными. Кроме того, она так неприкрыто восхищалась им, что это не могло не польстить его мужскому самолюбию.
— Володечка, вы вылитый Дориан Грей! — восклицала она, улыбаясь, при этом воинственная линия подбородка смягчалась, делая ее почти хорошенькой.
Однажды они прогуливались вдвоем у Патриарших прудов, вспоминая, какие здесь были катания на коньках в прежние дни. Март был на исходе, лед почти стаял, вороны с хриплыми криками носились над темной водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77