— Значит, Вяземский! — сказал Саша.
— Абсолютно ничего не значит.
Саша и сам понимал это: из того, что Вяземский жил дольше Пушкина и мог знать королеву Викторию, вовсе не следовало, что он эти стихи написал. Но хотелось думать, что он. Вяземский был, конечно, не так интересен, как Пушкин, но все ж это не какой-нибудь современный шутник. Окрыленный, Саша вновь побежал за лупой. Внизу он столкнулся с Машей — нос к носу,
— Ужинать через полчаса будем, — сказала Маша, — как Антон Антонович придет…
Чуткая, она называла мужа «Антошей» только в разговоре с Левою. Она знала, что Саше это было бы неприятно? Она думала о том, как сделать Саше приятное, как не задеть его чувств? Хорошо бы так…
— Марья, у тебя, случайно, нет стекла увеличительного? Левыч слепой, как крот. Сидит, пыхтит, пыхтит… Смотрит в книгу, а видит фигу. (Походя унизить потенциального соперника, хоть он и друг, — нормальная мужская тактика, Олег бы одобрил.) Очки у него какие-то плохие.
— На столе у меня — возьми…
— Маша…
— Что?
Ее рука лежала на перилах лестницы. Саша стоял на второй ступеньке. Он сверху смотрел на ее золотую голову, на тонкий пробор. Он шагнул ниже. Скользнул рукой по ее руке — как бы нечаянно. Она руки не отдернула. Она не смотрела на него. Ресницы ее были опущены. Светлые ресницы, не крашеные.
— Я хотел спросить — может, тебе помочь чего? С ужином? Я могу картошку почистить и все такое…
— Нет, Саша, спасибо. Я блины пеку. Любишь блины?
— Лю… люблю. Очень люблю.
— Вот и славно.
Было в ее голосе какое-то обещание или нет? Об этом Саша думал, прыгая через две ступеньки с лупой в кармане, а вовсе не о князе Вяземском. Но он смирил себя и сел прилежно изучать рукопись, представляя себе, будто делает урок, что задала милая учительница… Он взялся за ту строфу, что шла сразу за строфой о девушках — Лизе и Марине. И вроде бы пошло, он еще ни разу столько слов так быстро не разбирал… Вот только… Нет, он, наверное, прочитал эти слова неправильно… Не может быть…
— Что с тобой? — спросил Лева.
Лицо у Саши было растерянное, непонимающее.
— Посмотри… — тихо сказал он. — Посмотри, что у меня тут дальше получилось…
.............ужасных.............
срывая.....................мосты
...........Америки!...............
.............................нищеты
..............подмытые равнины
.............................................
громаду вод.........................
.............................................
на город.................волнами
.........Марина.......................
...............плыли..................
Увы..................................
............осиротевших...........
.............не пощадила никого.
— Это же не про ту Марину… Не про женщину… Это про ураган, что у них в августе был…
Лева схватил лупу. Он долго ничего не говорил: снимал очки, надевал обратно, водил карандашом по строчкам, брал в руки то страницу рукописи, то Сашины заметки… Потом он вновь сорвал с носа очки, выпрямился.
— Тут что-то не то, — сказал он наконец.
— Но ведь я прочел слова правильно?
— Не думаю. То есть… Вроде бы написано так, но… Нет, конечно же, неправильно! «Марина» случилась, когда рукопись уже была у нас…
Саша был растерян, зол. Голова у него шла кругом…
— Что ты мне это говоришь?! Будто я сам не знаю! А что за «Лиза» такая? Марина «пред Лизою»…
— Не знаю. Не знаю никакой Лизы. Знаю одно: здесь никак не может говориться об августе этого года. И не говорится. Ураганы и раньше случались. Они бывали всегда. Даже при Пушкине.
— Белкин, вспомни, что я тебе в прошлый раз говорил: рукопись не могла быть зарыта под беседку недавно… Она с шестидесятых годов там лежала. Это очень странная рукопись.
— Про шестидесятые годы — это лишь твое предположение, а не установленный факт, — сказал Лева. — Брось ты эту глупую рукопись. Сейчас ужинать позовут.
— Белкин, и еще… — Саша немного помедлил: ему жаль было огорчать Леву. Но что он мог поделать, если мощная лупа выявила Левину ошибку? — Белкин, тут написано не «хомяк», а «хотя». Это точно. Просто хвостик у «я» сильно загнулся. Сам посмотри…
Лева не стал смотреть. Он опустил голову и весь как-то сжался.
VI. 1830
Поутру ничто не напоминало о ночном кошмаре. Только зеркало было разбито. 19 октября было на календаре. Набросив халат, он пошел к столу, беспорядочно заваленному исписанными, исчерканными листами бумаги. Он был весь какой-то вялый, и голова у него была немного тяжелая. Он не мог решить, хорошо ли то, что он писал всю ночь, или плохо. Такое бывало с ним редко.
«Нынче ночью я видел престранный сон, не знаю, как объяснить…»
Он стал обрывать этот лист. Нечаянно — пальцы его были от усталости неловки — он оторвал с ним и второй. Держал его в руке, смотрел.
«Погиб поэт…»
Подумал и махнул рукой. Зажег свечку — огарок был совсем крошечный, — поднес оба листка к пламени, они сворачивались и горели. Остальную тетрадку — четыре пополам сложенных листа и две половинки — унес, убрал в сундучок, на самое дно. Он не хотел перечитывать это, не хотел переписывать набело. Он сейчас одного хотел — убрать с глаз, забыть. Может быть, потом, когда-нибудь…
Еще были наброски к той, другой вещи. Она теперь была не нужна. Он сжег и их. Почти все. В том, что осталось, — никогда никто не разберется. Мысль эта вызвала у него холодную улыбку. Что еще?
«О, если правда, что в ночи…»
«О, если правда, что в ночи…»
Это бесспорно было очень хорошо; но слишком страшно было… Она сейчас тоже проснулась, наверное. Она никогда не должна догадаться, почему, зачем он написал это; никто не должен догадаться. Но сжечь это он не мог, рука не подымалась. Он размышлял — холодно, деловито. Он придумал, как сделать, чтоб никто ни о чем не догадался.
Потом он позвал Никифора.
Убирая осколки зеркала, Никифор, как всегда, занудливо ворчал и что-то бубнил себе под нос. Голова Никифора была такая же всклокоченная, как у него самого. Ему было смешно.
После кофе мысли прояснились, и он стал работать.
«Нас обвенчали. „Поцелуйтесь", — сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцеловать… Она вскрикнула: „Ай, не он! не он!" — и упала без памяти».
Он работал в тот день допоздна. Настроение у него было ровное, деловитое, серое, как небо за окном. Он очень много работал и в следующие дни, ужасно много, и почти не спал. Письма от нее так и не было. Но он почему-то успокоился.
VII
Верейский был человек разносторонний, всем интересовался с юношеским пылом: цветочками, техникой, надоями, внутренней и внешней политикой, современным искусством. Лева уже давно перестал сомневаться в том, что Мария влюблена в своего старого мужа по уши, да и не такой уж он был старый, всего на двадцать два года старше нее; и даже у Саши порой закрадывались подозрения… но он гнал их прочь. Как-то вечером, у камина, шел разговор о Левиной этологии; интересно было всем, кроме Саши, которого от звериной науки уже мутило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144