Другой машет рукою, и облачко дыма на мгновение окутывает всех; когда оно рассеивается, человек у стены лежит недвижно.
Он не знает этого человека; но этот человек почему-то знает его, знает даже про маленькие барабаны. Он слышит:
Далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
И тут же видит: смятая постель, одутловатое, желтое, когда-то прекрасное лицо на подушке; умирающий кашляет, пытается повернуться на бок… пальцы царапают, комкают простыню. На лице умирающего помимо физической муки — холодное отвращение.
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться…
И дальше видит он: дешевая роскошь гостиничного номера… В большом зеркале отражается кровать; на кровати сидит обрюзгший, но еще очень красивый человек с серыми глазами… Потом человек встает…
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
И видит еще: другой, темноволосый, почти гигант (он мимоходом успевает позавидовать ему) приставляет пистолет (он чудной формы, но ясно, что это пистолет) к груди и нажимает курок.
Я не твой, снеговая уродина…
И видит, видит, видит… Смертельно устал видеть… Вдруг видит — юноша-гусар, что мертвым лежал у подножья Машука, — сидит в кабинете князя Одоевского (князь в черной шапочке, и у него все то же лицо молодого старичка, или старообразного младенца, и страдальческая складка между бровей) и молча слушает, как Одоевский что-то говорит, говорит ему… На столе перед князем лежит бумага, наверху написано:
«Солнце русской поэзии закатилось…»
О ком, о чем это?… А потом еще видит — без всякого перехода, как это бывает только во сне, — цветет липа, и шапка Машука вновь виднеется, и тот же юноша идет по липовой аллее, и рядом идет брат Лев; они смеются, и брат (кто бы мог подумать!) уже в чине майора.
Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обхватив руками колени, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом перелистнул страницу. На новом листке быстро-быстро начал писать:
Погиб поэт…
III
— Когда он проснется, то еще раз выпьет «Терафлю», а потом мы намажем его вот этой мазью…
— Не знаю, Машенька, как вас и благодарить, — сказал Лева, прижимая руку к сердцу и отдуваясь от сытости.
Маша Верейская (девушка в черных туфельках) умела кормить голодных мужчин и лечить простуженных людей, хотя работала не врачом и не поваром, а учительницей в школе. Она была не такая уж девчонка, как показалось Саше и Леве — двадцать восемь лет, самый лучший женский возраст. И она была, увы, замужем; и муж ее был не кто-нибудь, а глава местной администрации, человек, которому село Покровское было обязано своим процветанием. Саша и Лева сейчас находились в его доме. Дом был светлый и нарядный, а сад — необъятного размера и совершенно дикий: огромные старые кривые яблони гнутся под урожайной тяжестью, вишня и слива лезут ветвями прямо в дом, дикий вьюнок вьется по дырявому забору, крапива и лопухи — в человеческий рост… На полянке — стол для пинг-понга, плетеное кресло-качалка, кто-то забыл на кресле соломенную шляпу…
— Вы, наверное, недавно построились, — сказал Лева. Веранда, где они сидели подле круглого столика, была веселая, в красно-бело-зеленую клетку. Деревянные панели слабо пахли смолой и лаком. Все окна были распахнуты, и ветки — сливовые и яблоневые — лежали плетьми на подоконниках.
— Два года — как поженились, сразу… Просто у нас с Антошей пока руки не доходят заниматься садом. Это же надо читать специальные книги, учиться… Антоша не хочет, чтобы нашим личным садом занимался агроном, у него других дел полно… Антоша хочет, чтоб я поехала учиться цветоводству в Голландию… Антоша хочет, чтобы мы выращивали тюльпаны на продажу… То есть не мы с ним, конечно, а наше акционерное общество… Антоша недавно начал разводить павлинов и страусов. Павлины пока убыточны, а страусы ничего, Антоша нашел сбыт на яйца, перо и пух… Я не хочу, чтобы страусов пускали на мясо, они такие красивые… Знаете, они почему-то плохо размножаются… А павлин ужасно глупая птица, просто наказанье какое-то…
Лева знал уже, что Антоша — это муж, Антон Антонович, и ему под пятьдесят. За окном раскачивались качели, привязанные меж двух высоченных кленов.
— У вас дети, да?
— Нет еще, — смущенно отвечала хозяйка, — это я люблю на качелях… Антоша сам их сделал…
Она была еще красивей, чем показалось Саше в его гриппозном бреду. Все лицо ее светилось ровным розовым светом, и вокруг лица золотистые волосы вились тонким дымком; брови были ровные, как стрелочки, а глаза — спокойные, синие.
— А что касается работы, — сказала Маша, — так у нас всегда специалистов не хватает… У нас и элеватор, и пасека, и консервный завод, и еще Антоша хочет осетров и карпов разводить… Если вы биолог — Антоша будет счастлив взять вас на работу.
— Ваш муж, наверное, очень предприимчивый человек, — сказал Лева.
— Да. Очень. Вы бы видели, что здесь было прежде! Грязь, ужас, запустение… Антоша за десять лет все это сделал… Он раньше работал в райкоме партии, но там ему не давали развернуться.
— Там, за озером, — фермеры живут?
— Нет, у нас нет фермеров. Антоша за коллективное хозяйствование… Он говорит, что русскому народу присуща общинность и соборность… У нас все вопросы решаются на общем собрании… Антоша говорит, в наших краях демократия у всех в крови — новгородское вече, помните? У нас каждую неделю — субботники, потому и чисто… У нас, если хотите знать, каждый второй — коммунист.
— Я… я сам не коммунист, — давясь, пробормотал Лева, — но очень сочувствую…
Маша посмотрела на него и засмеялась — смех у нее был похож на китайские колокольчики-«ветерки».
— А я — нет. Мы с Антошей идейные противники. Я считаю, что производительность фермерских хозяйств была бы выше… Но Антоша говорит, что тогда никто бы не хотел внедрять ничего нового и не было б у нас ни осетров, ни павлинов, ни завода консервного, а одни коровы да пшеница, а это скучно… Антоша любит разнообразие и всякие передовые методы… Пока мы не познакомились, он хотел еще пушную ферму, но я упросила не делать, я не могу, когда зверей убивают… Зато мы и кукурузу сажаем, и даже свеклу сахарную… Антоша хочет сахарный завод… У нас церковь — не какая-нибудь, а памятник деревянного зодчества, один богатей хотел ее снести и построить каменную, а Антоша не позволил… А наши яблоки! — Она протянула руку к окну, сорвала громадный краснобокий плод, протянула Леве. — У нас лучший в области агроном… А заведующий ветклиникой учился во Франции… Вы не хотите работать ветеринаром?
— Машенька, я подумаю. — Яблоко было сахарное, душистое; сок брызнул Леве на рубашку. — Видите ли, Маша…
Лева сразу не сказал девушке, что у них с Сашей нет документов, и теперь не знал, как подойти к этому щекотливому обстоятельству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Он не знает этого человека; но этот человек почему-то знает его, знает даже про маленькие барабаны. Он слышит:
Далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
И тут же видит: смятая постель, одутловатое, желтое, когда-то прекрасное лицо на подушке; умирающий кашляет, пытается повернуться на бок… пальцы царапают, комкают простыню. На лице умирающего помимо физической муки — холодное отвращение.
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться…
И дальше видит он: дешевая роскошь гостиничного номера… В большом зеркале отражается кровать; на кровати сидит обрюзгший, но еще очень красивый человек с серыми глазами… Потом человек встает…
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
И видит еще: другой, темноволосый, почти гигант (он мимоходом успевает позавидовать ему) приставляет пистолет (он чудной формы, но ясно, что это пистолет) к груди и нажимает курок.
Я не твой, снеговая уродина…
И видит, видит, видит… Смертельно устал видеть… Вдруг видит — юноша-гусар, что мертвым лежал у подножья Машука, — сидит в кабинете князя Одоевского (князь в черной шапочке, и у него все то же лицо молодого старичка, или старообразного младенца, и страдальческая складка между бровей) и молча слушает, как Одоевский что-то говорит, говорит ему… На столе перед князем лежит бумага, наверху написано:
«Солнце русской поэзии закатилось…»
О ком, о чем это?… А потом еще видит — без всякого перехода, как это бывает только во сне, — цветет липа, и шапка Машука вновь виднеется, и тот же юноша идет по липовой аллее, и рядом идет брат Лев; они смеются, и брат (кто бы мог подумать!) уже в чине майора.
Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обхватив руками колени, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом перелистнул страницу. На новом листке быстро-быстро начал писать:
Погиб поэт…
III
— Когда он проснется, то еще раз выпьет «Терафлю», а потом мы намажем его вот этой мазью…
— Не знаю, Машенька, как вас и благодарить, — сказал Лева, прижимая руку к сердцу и отдуваясь от сытости.
Маша Верейская (девушка в черных туфельках) умела кормить голодных мужчин и лечить простуженных людей, хотя работала не врачом и не поваром, а учительницей в школе. Она была не такая уж девчонка, как показалось Саше и Леве — двадцать восемь лет, самый лучший женский возраст. И она была, увы, замужем; и муж ее был не кто-нибудь, а глава местной администрации, человек, которому село Покровское было обязано своим процветанием. Саша и Лева сейчас находились в его доме. Дом был светлый и нарядный, а сад — необъятного размера и совершенно дикий: огромные старые кривые яблони гнутся под урожайной тяжестью, вишня и слива лезут ветвями прямо в дом, дикий вьюнок вьется по дырявому забору, крапива и лопухи — в человеческий рост… На полянке — стол для пинг-понга, плетеное кресло-качалка, кто-то забыл на кресле соломенную шляпу…
— Вы, наверное, недавно построились, — сказал Лева. Веранда, где они сидели подле круглого столика, была веселая, в красно-бело-зеленую клетку. Деревянные панели слабо пахли смолой и лаком. Все окна были распахнуты, и ветки — сливовые и яблоневые — лежали плетьми на подоконниках.
— Два года — как поженились, сразу… Просто у нас с Антошей пока руки не доходят заниматься садом. Это же надо читать специальные книги, учиться… Антоша не хочет, чтобы нашим личным садом занимался агроном, у него других дел полно… Антоша хочет, чтоб я поехала учиться цветоводству в Голландию… Антоша хочет, чтобы мы выращивали тюльпаны на продажу… То есть не мы с ним, конечно, а наше акционерное общество… Антоша недавно начал разводить павлинов и страусов. Павлины пока убыточны, а страусы ничего, Антоша нашел сбыт на яйца, перо и пух… Я не хочу, чтобы страусов пускали на мясо, они такие красивые… Знаете, они почему-то плохо размножаются… А павлин ужасно глупая птица, просто наказанье какое-то…
Лева знал уже, что Антоша — это муж, Антон Антонович, и ему под пятьдесят. За окном раскачивались качели, привязанные меж двух высоченных кленов.
— У вас дети, да?
— Нет еще, — смущенно отвечала хозяйка, — это я люблю на качелях… Антоша сам их сделал…
Она была еще красивей, чем показалось Саше в его гриппозном бреду. Все лицо ее светилось ровным розовым светом, и вокруг лица золотистые волосы вились тонким дымком; брови были ровные, как стрелочки, а глаза — спокойные, синие.
— А что касается работы, — сказала Маша, — так у нас всегда специалистов не хватает… У нас и элеватор, и пасека, и консервный завод, и еще Антоша хочет осетров и карпов разводить… Если вы биолог — Антоша будет счастлив взять вас на работу.
— Ваш муж, наверное, очень предприимчивый человек, — сказал Лева.
— Да. Очень. Вы бы видели, что здесь было прежде! Грязь, ужас, запустение… Антоша за десять лет все это сделал… Он раньше работал в райкоме партии, но там ему не давали развернуться.
— Там, за озером, — фермеры живут?
— Нет, у нас нет фермеров. Антоша за коллективное хозяйствование… Он говорит, что русскому народу присуща общинность и соборность… У нас все вопросы решаются на общем собрании… Антоша говорит, в наших краях демократия у всех в крови — новгородское вече, помните? У нас каждую неделю — субботники, потому и чисто… У нас, если хотите знать, каждый второй — коммунист.
— Я… я сам не коммунист, — давясь, пробормотал Лева, — но очень сочувствую…
Маша посмотрела на него и засмеялась — смех у нее был похож на китайские колокольчики-«ветерки».
— А я — нет. Мы с Антошей идейные противники. Я считаю, что производительность фермерских хозяйств была бы выше… Но Антоша говорит, что тогда никто бы не хотел внедрять ничего нового и не было б у нас ни осетров, ни павлинов, ни завода консервного, а одни коровы да пшеница, а это скучно… Антоша любит разнообразие и всякие передовые методы… Пока мы не познакомились, он хотел еще пушную ферму, но я упросила не делать, я не могу, когда зверей убивают… Зато мы и кукурузу сажаем, и даже свеклу сахарную… Антоша хочет сахарный завод… У нас церковь — не какая-нибудь, а памятник деревянного зодчества, один богатей хотел ее снести и построить каменную, а Антоша не позволил… А наши яблоки! — Она протянула руку к окну, сорвала громадный краснобокий плод, протянула Леве. — У нас лучший в области агроном… А заведующий ветклиникой учился во Франции… Вы не хотите работать ветеринаром?
— Машенька, я подумаю. — Яблоко было сахарное, душистое; сок брызнул Леве на рубашку. — Видите ли, Маша…
Лева сразу не сказал девушке, что у них с Сашей нет документов, и теперь не знал, как подойти к этому щекотливому обстоятельству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144