А ты имеешь все шансы стать оруженосцем каким-нибудь в своей игре... Знаменитостей там много, но у невежды выбиться шансов-то и нет. Хочешь стать знаменитостью, а будешь всю жизнь щиты драить или мячики футболистам подавать.
Васька пытается протестовать, доказывать, что он вовсе не дурак, что гуманизм будет в моде, но получается у него плохо и неуклюже. Понемногу лекционный порыв у меня выдыхается, и он спрашивает о другом.
— А ты... Ты теперь будешь жить вечно? Ну, после преображения? — Наверняка Оля говорила ему, чтобы не вспоминал эту тему, но в глазах у него любопытство, которое нельзя вытравить никакими запретами.
Пропаганда все это. Никто не вечен. Но я не умру от старости — точно. Убить меня будет сложно. Это долго рассказывать.
Васька задумывается, и мы проходим очередной поворот, мимо похожей на малярную кисть плакучей ивы, в полном молчании.
— Кстати, как там она?
Он растерянно пожимает плечами — когда живешь рядом с человеком, трудно заметить, что он изменился, а дети еще меньше взрослых замечают перемены в ближних.
— Все то же. Сидит над своей диссертацией, переделывает в десятый раз. Лекции читает. — Он задумчиво шевелит бровями, будто вспоминает что-то важное. — Мама говорит, что ты добился того, ради чего нас бросил. — Непривычная резкость в его голосе — как отзвук прошлых тяжелых разговоров.
Теперь моя очередь молчать на повороте дорожки.
— Знаешь, наверное, я мог бы до сих пор жить с вами. Завязал бы с этой работой, вернулся обратно на фирму, зарабатывал деньги. Водил бы тебя по музеям и циркам. Эти годы, что прошли, они были бы прекрасны... Но сейчас я сходил бы с ума.
— ?..
— Да. На фирмах увольнения полным ходом идут. Или начнутся через несколько месяцев. Инженеры мало кому нужны, ИИ думают быстрее. Устроиться негде, вернее, есть где, но ехать надо за тридевять земель и платят мало. Стал бы я рисовать художественно выполненные чертежи и объявил бы себя самобытным живописцем. Или вырезал фигурки из дерева и стал бы скульптором. На худой конец, писал бы деревенскую прозу, как в детстве в лесу сидел.
— Ну и что, учиться-то не надо!
Помолчи! Не понимаешь ты, Васька, ничего. Всю жизнь работать над одним делом, а потом взять и уйти — такого я не хотел. Работать для дела, важного людям, а потом превращаться в шута, в игрока — так нельзя. Я бы этого не выдержал, да и ты, наверное, не сможешь.
— Но ведь футболисты — они ведь нужны людям... Выходит, ты хотел только вечности! — Обида на его лице все яснее, в голосе те же нотки, еще немного, и они заслонят собой все.
— Успокойся! Спокойно, говорю... — Останавливаюсь и беру его за плечи. — Я хотел остаться человеком, от которого хоть что-то зависит, понимаешь. Одним из тех, кто хоть чуть-чуть определяет судьбу человечества. Не домашним животным, ужимки которого развлекают других.
Ох, зря я это сказал — обида в нем вырывается из-под контроля, затопляет его мысли мутной пеной.
— Я не животное!!
— Не больше, чем я. — Это испытанное возражение, но в его голубых глазах нет веры моим словам.
— Ты, ты... Все здесь эгоисты, только себя видят. — Для ругани он слишком хорошо воспитан, а изливать всю обиду в сарказме, в тонких полунамеках еще не умеет. Пытается вырваться.
Улыбаюсь. Медленно и расчетливо поднимаю кверху уголки губ, в глазах — понимание и сочувствие.
— Будь все это так, у тебя бы никогда не появилось брата.
Недоумение в его взгляде медленно сменяется пониманием, а оно — еще большим удивлением. Глаза стреляют по моему обручальному кольцу. Я отпускаю его плечи, поворачиваюсь и медленно иду по дорожке. Васька догоняет меня и молча идет рядом.
— А... А когда? — Легкая краска выступает на его щеках.
— Терпение. Скажем так, несколько месяцев. Лучше расскажи, чем занимаешься в свободное время — все еще на ипподроме? — Непонятно от кого, но Васька унаследовал любовь к животным. Не сюсюкающую, к кошкам, хомячкам и пуделям, а с размахом — к их мощи и силе. Любовь к власти — это, наверное, от меня.
— Ушел я оттуда — там подчисти, там помой, а по-настоящему на лошадях ездить не дают. По дорожке, тихонько-тихонько, чтоб не запарил. — Васька корчит злую рожу и явно передразнивает чье-то обрюзгшее и противное ему лицо. — Надоело.
— Где сейчас?
— К гуманистам хочу ходить, там, говорят, что-то большое организовывается. Они с историческими клубами объединились. Конные заводы купили. Представляешь, даже слонов и верблюдов хотят разводить! — Он понемногу увлекается, сыплет подробностями, говорит о фермах и выпасах, породах и джигитовке. А в глазах у него все то же упрямство, то же несогласие, убитое на время странной новостью, но совсем не искорененное. Я смотрю на него и никак не могу понять — он будет ходить к ним из протеста или ему действительно нравится?
— По крайней мере буду знать, что подарить тебе на день рождения.
— А что, что?
— Новое седло, саблю и медицинского киборга, чтоб синяки тебе обрабатывал.
— Ха-ха!
Он рассказывает дальше, ярко и по-своему занимательно, несмотря на ошибки в речи, которые изредка режут мне слух. Но я слишком увлекаюсь ее содержанием, пытаюсь представить себе, как выглядит этот бутафорский военный лагерь, что это за смесь эпох и стилей вооружения, — в его голосе опять накапливается обида, та, по сути, еще детская злость, которую невозможно погасить словами.
— И там будет все настоящее, не виртуальное, парад в полтора эскадрона... — Он резко замолкает, несколько секунд ломает пальцы. — Нет! Это все здесь неправильно, неправильно!! — Бросается по дорожке, и я не успеваю поймать рукав его комбинезона.
Стою среди лип и никак не могу понять, почему он не может принять того простого факта, что я перехожу в иное состояние духа, и откуда эта истерика. Психоаналитическая программа наверняка даст ответ с комментариями и рекомендациями, подскажет, что делать для завоевания его симпатий, но сейчас мне почему-то не хочется ею пользоваться. Пожимаю плечами и чуть более громким голосом отдаю указание системе:
— Сына сопровождать, на входе из поселка пропустить. Если захочет вернуться... проводить к дому. Все. — Из самой тотальной слежки можно извлекать преимущество, пусть и в семейных ссорах.
Еще минуту вдыхаю промозглый запах сырой, только проклюнувшейся травы, потом иду домой. Меня преследует липкое и неприятное чувство, что не законченное сегодня дело, этот важный разговор, придется продолжать.
Глава 21
Выход из тела
25 апреля 2025 года
Что чувствует гусеница в коконе, когда у нее отрастают крылья?
Что чувствует кокон, когда из него вылупляется бабочка?
Потолок цвета прелой листвы медленно светлеет. Темно-коричневый фон прорастает желтоватыми штрихами, будто прожилками на листе. Они растут, разветвляются, дробят общее поле на десятки клочков и фасеток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Васька пытается протестовать, доказывать, что он вовсе не дурак, что гуманизм будет в моде, но получается у него плохо и неуклюже. Понемногу лекционный порыв у меня выдыхается, и он спрашивает о другом.
— А ты... Ты теперь будешь жить вечно? Ну, после преображения? — Наверняка Оля говорила ему, чтобы не вспоминал эту тему, но в глазах у него любопытство, которое нельзя вытравить никакими запретами.
Пропаганда все это. Никто не вечен. Но я не умру от старости — точно. Убить меня будет сложно. Это долго рассказывать.
Васька задумывается, и мы проходим очередной поворот, мимо похожей на малярную кисть плакучей ивы, в полном молчании.
— Кстати, как там она?
Он растерянно пожимает плечами — когда живешь рядом с человеком, трудно заметить, что он изменился, а дети еще меньше взрослых замечают перемены в ближних.
— Все то же. Сидит над своей диссертацией, переделывает в десятый раз. Лекции читает. — Он задумчиво шевелит бровями, будто вспоминает что-то важное. — Мама говорит, что ты добился того, ради чего нас бросил. — Непривычная резкость в его голосе — как отзвук прошлых тяжелых разговоров.
Теперь моя очередь молчать на повороте дорожки.
— Знаешь, наверное, я мог бы до сих пор жить с вами. Завязал бы с этой работой, вернулся обратно на фирму, зарабатывал деньги. Водил бы тебя по музеям и циркам. Эти годы, что прошли, они были бы прекрасны... Но сейчас я сходил бы с ума.
— ?..
— Да. На фирмах увольнения полным ходом идут. Или начнутся через несколько месяцев. Инженеры мало кому нужны, ИИ думают быстрее. Устроиться негде, вернее, есть где, но ехать надо за тридевять земель и платят мало. Стал бы я рисовать художественно выполненные чертежи и объявил бы себя самобытным живописцем. Или вырезал фигурки из дерева и стал бы скульптором. На худой конец, писал бы деревенскую прозу, как в детстве в лесу сидел.
— Ну и что, учиться-то не надо!
Помолчи! Не понимаешь ты, Васька, ничего. Всю жизнь работать над одним делом, а потом взять и уйти — такого я не хотел. Работать для дела, важного людям, а потом превращаться в шута, в игрока — так нельзя. Я бы этого не выдержал, да и ты, наверное, не сможешь.
— Но ведь футболисты — они ведь нужны людям... Выходит, ты хотел только вечности! — Обида на его лице все яснее, в голосе те же нотки, еще немного, и они заслонят собой все.
— Успокойся! Спокойно, говорю... — Останавливаюсь и беру его за плечи. — Я хотел остаться человеком, от которого хоть что-то зависит, понимаешь. Одним из тех, кто хоть чуть-чуть определяет судьбу человечества. Не домашним животным, ужимки которого развлекают других.
Ох, зря я это сказал — обида в нем вырывается из-под контроля, затопляет его мысли мутной пеной.
— Я не животное!!
— Не больше, чем я. — Это испытанное возражение, но в его голубых глазах нет веры моим словам.
— Ты, ты... Все здесь эгоисты, только себя видят. — Для ругани он слишком хорошо воспитан, а изливать всю обиду в сарказме, в тонких полунамеках еще не умеет. Пытается вырваться.
Улыбаюсь. Медленно и расчетливо поднимаю кверху уголки губ, в глазах — понимание и сочувствие.
— Будь все это так, у тебя бы никогда не появилось брата.
Недоумение в его взгляде медленно сменяется пониманием, а оно — еще большим удивлением. Глаза стреляют по моему обручальному кольцу. Я отпускаю его плечи, поворачиваюсь и медленно иду по дорожке. Васька догоняет меня и молча идет рядом.
— А... А когда? — Легкая краска выступает на его щеках.
— Терпение. Скажем так, несколько месяцев. Лучше расскажи, чем занимаешься в свободное время — все еще на ипподроме? — Непонятно от кого, но Васька унаследовал любовь к животным. Не сюсюкающую, к кошкам, хомячкам и пуделям, а с размахом — к их мощи и силе. Любовь к власти — это, наверное, от меня.
— Ушел я оттуда — там подчисти, там помой, а по-настоящему на лошадях ездить не дают. По дорожке, тихонько-тихонько, чтоб не запарил. — Васька корчит злую рожу и явно передразнивает чье-то обрюзгшее и противное ему лицо. — Надоело.
— Где сейчас?
— К гуманистам хочу ходить, там, говорят, что-то большое организовывается. Они с историческими клубами объединились. Конные заводы купили. Представляешь, даже слонов и верблюдов хотят разводить! — Он понемногу увлекается, сыплет подробностями, говорит о фермах и выпасах, породах и джигитовке. А в глазах у него все то же упрямство, то же несогласие, убитое на время странной новостью, но совсем не искорененное. Я смотрю на него и никак не могу понять — он будет ходить к ним из протеста или ему действительно нравится?
— По крайней мере буду знать, что подарить тебе на день рождения.
— А что, что?
— Новое седло, саблю и медицинского киборга, чтоб синяки тебе обрабатывал.
— Ха-ха!
Он рассказывает дальше, ярко и по-своему занимательно, несмотря на ошибки в речи, которые изредка режут мне слух. Но я слишком увлекаюсь ее содержанием, пытаюсь представить себе, как выглядит этот бутафорский военный лагерь, что это за смесь эпох и стилей вооружения, — в его голосе опять накапливается обида, та, по сути, еще детская злость, которую невозможно погасить словами.
— И там будет все настоящее, не виртуальное, парад в полтора эскадрона... — Он резко замолкает, несколько секунд ломает пальцы. — Нет! Это все здесь неправильно, неправильно!! — Бросается по дорожке, и я не успеваю поймать рукав его комбинезона.
Стою среди лип и никак не могу понять, почему он не может принять того простого факта, что я перехожу в иное состояние духа, и откуда эта истерика. Психоаналитическая программа наверняка даст ответ с комментариями и рекомендациями, подскажет, что делать для завоевания его симпатий, но сейчас мне почему-то не хочется ею пользоваться. Пожимаю плечами и чуть более громким голосом отдаю указание системе:
— Сына сопровождать, на входе из поселка пропустить. Если захочет вернуться... проводить к дому. Все. — Из самой тотальной слежки можно извлекать преимущество, пусть и в семейных ссорах.
Еще минуту вдыхаю промозглый запах сырой, только проклюнувшейся травы, потом иду домой. Меня преследует липкое и неприятное чувство, что не законченное сегодня дело, этот важный разговор, придется продолжать.
Глава 21
Выход из тела
25 апреля 2025 года
Что чувствует гусеница в коконе, когда у нее отрастают крылья?
Что чувствует кокон, когда из него вылупляется бабочка?
Потолок цвета прелой листвы медленно светлеет. Темно-коричневый фон прорастает желтоватыми штрихами, будто прожилками на листе. Они растут, разветвляются, дробят общее поле на десятки клочков и фасеток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92