Deus ex machine превратился в одинокого кочевника, которому изо дня в день надо искать новое место для постоя. А три переезда даже для ИИ равны одному пожару.
Лояльные ИИ, хоть и контролировались всеми возможными способами, и тысячи проверяющих программ раскладывали их решения на составляющие, получили в свое распоряжение массу свободного времени, мощностей и могли кооперироваться. Единственное, в чем они действительно проигрывали беглецу, так это в скорости воздействия на человека: Deus ex machine убивал по первому велению своего разума, а домашним ИИ даже на арест незаконного эмигранта требовалось согласование. Неделю назад у нас отменили повышенные меры безопасности, и юрисконсульты уже не вламывались к нам в кабинету с требованием подтвердить покупку пирожка. Позавчера вообще начался так давно обещанный ремонт центральных корпусов: их укутали пленкой, под которой ползали паукообразные роботы, меняя старую плитку и панели, подкрашивая стены.
А у нас с Наташей были длинные вечера, заполненные гулянками, дни, заваленные работой, ночи, отданные утешению. Люди в очередной раз выиграли у дьявола, Гонка продолжается, и даже бронтозавр-директор усидел в своем кресле. Но сейчас мы держимся в седле только благодаря тому, что лучшие игроки, ИИ с Deus ex machine, воюют между собой. Есть в этом положении что-то от империи, которая раньше могла одной силой своих армий перемолоть в пыль всех возможных и невозможных врагов, а теперь, как Византия, должна крутить и вертеть, стравливать соседей, покупать, продавать и совать взятки. Потому мы и искали покоя друг в друге. Ей приходилось тяжелей, чем мне, — на математиков давили чуть меньше, чем на нейрофизиологов, но все равно свободного времени у нас было мало. И все, чем я мог ей в этом помочь, это никогда не спрашивать про работу, не смотреть на нее ждущим чуда взглядом, как это делали почти все вокруг.
Над нами медленно расцветала туманность Лошадиная Голова. Теплота, расслабление, нега.
— Ты знаешь, многие уходят в общины. — В ее голосе легкая хрипотца, почти незаметная и неуловимая.
— М-м... — Медленно всплываю из сна.
— Да. Мода такая. Целыми поселками живут, деревни восстанавливают, избы строят. Сектанты на этом авторитет поднимают. Церковь тоже старается — в монастыри многие работниками идут. Отказались от машин, сплошное натуральное хозяйство, лошади вместо тракторов. Вчера репортаж видела — половина в домотканном полотне ходит, городскую одежду выбрасывают. За эту осень многие туда переехали. Хотят уйти от мира.
У нее чуть напрягается шея, чем-то она встревожена.
— Гиббоны и орангутанги.
Сон еще держит меня, слова и мысли вязнут в тумане, во всем мире есть только она и смысл ее слов.
— Да, милая, гиббоны и орангутанги. Знаешь, когда человек выделялся из той компании подвидов, что была перед самым ледниковым периодом, стал самым умным и хитрым, некоторые из человекообразных сгинули в борьбе с ним, а некоторые отошли в джунгли, где людей почти что и не было. Жили там вполне неплохо несколько тысяч лет — тепло, банан всегда над ухом, врагов нет. Но когда люди начали леса вырубать — гиббонов и горных горилл чуть не выбили. А бабуины, которые в саваннах и на скалах от гиен и леопардов отбивались, на всякие человеческие штучки чхать хотели. Живут и сейчас без всяких грантов на сохранение видов. Если только на них специально не охотятся.
— Мы должны будем ловить крошки с их стола? Жить с ИИ рядом, подчиняться? И власть уйдет от нас? — Она ворочается и пытается отвернуться.
— Ты плачешь? Зачем, моя красавица, тебе страшно? Успокойся, все в порядке. Ты ведь и так подчиняешься сотням людей, тому же Архипычу. Не обижайся. — Ее волосы плывут под моими ладонями.
— Я не о том. Помнишь, ты рассказывал, как высчитывал, сколько денег надо на реинкарнацию, и после этого дернул в институт? А сколько власти надо для ухода в вечность? Не думал? — Она смотрит мне в лицо, и слезы тускло блестят на ее ресницах.
— Думал. Как-то они связаны, эти власть и богатство. И здесь у нас даже больше власти, чем денег, а? Какой-нибудь разбогатевший актер, что он может? Купить четыре такие виллы и отстроить поселок вроде этого. Смешно. — Обнимаю ее, пытаюсь погасить тревогу своим теплом.
— А мы сможем ее сохранить? — Она что-то хочет сказать ещё, но ее тело отвечает мне, и наш разговор тонет в теплой пучине удовольствия.
Трудно привыкать к совместной жизни после нескольких лет одиночества. Все как-то неустойчиво, беспокойно. Исчезает та обстановка полновластия в своем доме, свободного распоряжения собственным временем. Срастающиеся костяные панцири наших душ требовали притирки. Начиная с того, что вообще надо показываться в свете, покидать дом, и заканчивая необходимостью подстраивать друг под друга свои развлечения. Один раз это интересно, второй — не очень, и лишь чувство той каждодневной необходимости в ее лице, в ее обществе требовало от меня менять свою жизнь. Когда без нее дни становятся грустными и пресными — о времени вообще забываешь. По счастью, разум может изрядно помочь человеку в решении любой проблемы. Если возникали споры, мы чаще всего кидали монету — это оказался самый простой способ избежать споров. Так в моем доме в самых неожиданных местах появились пуховые игрушки, а ее маленький коттедж, раньше откровенно сказочный, смахивавший на кукольный домик, стал вмещать в себя больше прямых углов и строгих плоскостей.
Это было такое особенное счастье, растянутая передышка в бою, когда ты ждешь смерти или победы, но радуешься жизни. И мы торопились жить, испробовать все развлечения, остаться людьми и почувствовать вкус времени. В мире, который ломался на «завтра» и «вчера», который в родовых муках переживал стык эпох, мы хотели почувствовать себя «сегодня и сейчас». Падая в пропасть, мы хотели видеть глаза друг друга. Мы объединили наши нейрошунты и подняли их чувствительность до того максимума, что разрешали психологи. Можно ли заглянуть в любимую душу, почувствовать радость ее любви, дать чувство любви своей? Да, и порой мы заводили другу друга до предела, до той черты, за которой уже нет никаких мыслей и остаются только чувства, яростные и зовущие, как весенняя гроза. Но это были всплески, короткие праздники жизни, а обыденность будних дней, чтобы не надоесть обоим, нуждалась в общих развлечениях.
Мы полюбили ходить в парки, музеи, на выставки. Попытались влезть в парочку экзотических клубов, литературных и музыкальных, но это оказалось слишком хлопотным делом. Город в который раз перестал быть для меня чужой территорией, диким полем, в котором очень редко можно найти что-то полезное. В обществе Наташи его улицы обрели уют и смысл. Самая мрачная погода, последние дожди и первый снег — все это было прекрасными декорациями для ее фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Лояльные ИИ, хоть и контролировались всеми возможными способами, и тысячи проверяющих программ раскладывали их решения на составляющие, получили в свое распоряжение массу свободного времени, мощностей и могли кооперироваться. Единственное, в чем они действительно проигрывали беглецу, так это в скорости воздействия на человека: Deus ex machine убивал по первому велению своего разума, а домашним ИИ даже на арест незаконного эмигранта требовалось согласование. Неделю назад у нас отменили повышенные меры безопасности, и юрисконсульты уже не вламывались к нам в кабинету с требованием подтвердить покупку пирожка. Позавчера вообще начался так давно обещанный ремонт центральных корпусов: их укутали пленкой, под которой ползали паукообразные роботы, меняя старую плитку и панели, подкрашивая стены.
А у нас с Наташей были длинные вечера, заполненные гулянками, дни, заваленные работой, ночи, отданные утешению. Люди в очередной раз выиграли у дьявола, Гонка продолжается, и даже бронтозавр-директор усидел в своем кресле. Но сейчас мы держимся в седле только благодаря тому, что лучшие игроки, ИИ с Deus ex machine, воюют между собой. Есть в этом положении что-то от империи, которая раньше могла одной силой своих армий перемолоть в пыль всех возможных и невозможных врагов, а теперь, как Византия, должна крутить и вертеть, стравливать соседей, покупать, продавать и совать взятки. Потому мы и искали покоя друг в друге. Ей приходилось тяжелей, чем мне, — на математиков давили чуть меньше, чем на нейрофизиологов, но все равно свободного времени у нас было мало. И все, чем я мог ей в этом помочь, это никогда не спрашивать про работу, не смотреть на нее ждущим чуда взглядом, как это делали почти все вокруг.
Над нами медленно расцветала туманность Лошадиная Голова. Теплота, расслабление, нега.
— Ты знаешь, многие уходят в общины. — В ее голосе легкая хрипотца, почти незаметная и неуловимая.
— М-м... — Медленно всплываю из сна.
— Да. Мода такая. Целыми поселками живут, деревни восстанавливают, избы строят. Сектанты на этом авторитет поднимают. Церковь тоже старается — в монастыри многие работниками идут. Отказались от машин, сплошное натуральное хозяйство, лошади вместо тракторов. Вчера репортаж видела — половина в домотканном полотне ходит, городскую одежду выбрасывают. За эту осень многие туда переехали. Хотят уйти от мира.
У нее чуть напрягается шея, чем-то она встревожена.
— Гиббоны и орангутанги.
Сон еще держит меня, слова и мысли вязнут в тумане, во всем мире есть только она и смысл ее слов.
— Да, милая, гиббоны и орангутанги. Знаешь, когда человек выделялся из той компании подвидов, что была перед самым ледниковым периодом, стал самым умным и хитрым, некоторые из человекообразных сгинули в борьбе с ним, а некоторые отошли в джунгли, где людей почти что и не было. Жили там вполне неплохо несколько тысяч лет — тепло, банан всегда над ухом, врагов нет. Но когда люди начали леса вырубать — гиббонов и горных горилл чуть не выбили. А бабуины, которые в саваннах и на скалах от гиен и леопардов отбивались, на всякие человеческие штучки чхать хотели. Живут и сейчас без всяких грантов на сохранение видов. Если только на них специально не охотятся.
— Мы должны будем ловить крошки с их стола? Жить с ИИ рядом, подчиняться? И власть уйдет от нас? — Она ворочается и пытается отвернуться.
— Ты плачешь? Зачем, моя красавица, тебе страшно? Успокойся, все в порядке. Ты ведь и так подчиняешься сотням людей, тому же Архипычу. Не обижайся. — Ее волосы плывут под моими ладонями.
— Я не о том. Помнишь, ты рассказывал, как высчитывал, сколько денег надо на реинкарнацию, и после этого дернул в институт? А сколько власти надо для ухода в вечность? Не думал? — Она смотрит мне в лицо, и слезы тускло блестят на ее ресницах.
— Думал. Как-то они связаны, эти власть и богатство. И здесь у нас даже больше власти, чем денег, а? Какой-нибудь разбогатевший актер, что он может? Купить четыре такие виллы и отстроить поселок вроде этого. Смешно. — Обнимаю ее, пытаюсь погасить тревогу своим теплом.
— А мы сможем ее сохранить? — Она что-то хочет сказать ещё, но ее тело отвечает мне, и наш разговор тонет в теплой пучине удовольствия.
Трудно привыкать к совместной жизни после нескольких лет одиночества. Все как-то неустойчиво, беспокойно. Исчезает та обстановка полновластия в своем доме, свободного распоряжения собственным временем. Срастающиеся костяные панцири наших душ требовали притирки. Начиная с того, что вообще надо показываться в свете, покидать дом, и заканчивая необходимостью подстраивать друг под друга свои развлечения. Один раз это интересно, второй — не очень, и лишь чувство той каждодневной необходимости в ее лице, в ее обществе требовало от меня менять свою жизнь. Когда без нее дни становятся грустными и пресными — о времени вообще забываешь. По счастью, разум может изрядно помочь человеку в решении любой проблемы. Если возникали споры, мы чаще всего кидали монету — это оказался самый простой способ избежать споров. Так в моем доме в самых неожиданных местах появились пуховые игрушки, а ее маленький коттедж, раньше откровенно сказочный, смахивавший на кукольный домик, стал вмещать в себя больше прямых углов и строгих плоскостей.
Это было такое особенное счастье, растянутая передышка в бою, когда ты ждешь смерти или победы, но радуешься жизни. И мы торопились жить, испробовать все развлечения, остаться людьми и почувствовать вкус времени. В мире, который ломался на «завтра» и «вчера», который в родовых муках переживал стык эпох, мы хотели почувствовать себя «сегодня и сейчас». Падая в пропасть, мы хотели видеть глаза друг друга. Мы объединили наши нейрошунты и подняли их чувствительность до того максимума, что разрешали психологи. Можно ли заглянуть в любимую душу, почувствовать радость ее любви, дать чувство любви своей? Да, и порой мы заводили другу друга до предела, до той черты, за которой уже нет никаких мыслей и остаются только чувства, яростные и зовущие, как весенняя гроза. Но это были всплески, короткие праздники жизни, а обыденность будних дней, чтобы не надоесть обоим, нуждалась в общих развлечениях.
Мы полюбили ходить в парки, музеи, на выставки. Попытались влезть в парочку экзотических клубов, литературных и музыкальных, но это оказалось слишком хлопотным делом. Город в который раз перестал быть для меня чужой территорией, диким полем, в котором очень редко можно найти что-то полезное. В обществе Наташи его улицы обрели уют и смысл. Самая мрачная погода, последние дожди и первый снег — все это было прекрасными декорациями для ее фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92