Чем больше опыт, тем больше разжигал он Леночкино любопытство к самой себе, и фантазию, и требовательность к людям, чтобы они открыли ее «настоящую», тоже разжигал.
«А я ведь нынче невеста, я замуж выхожу»— было сказано будто между прочим, а на самом деле? На самом деле революции, мобилизации, аресты, трудповинности—это для Леночки пустяки, по сравнению с тем, что она — невеста, все это — не более чем частные и даже не бог весть сколь заметные обстоятельства нынешнего ее замужества, причем замужества-то далеко не первого.
— Вы как будто не верите мне, Петр Николаевич?
— Чему это я не верю? Что ты, что вы замуж выходите? Верю! Не сомневаюсь!
— Не верите, что я всю жизнь любила лопоухих? И напрасно не верите, я всегда по ним с ума сходила!
— Ладно так-то.,. Ладно, Леночка, покуда тебе двадцать пять. Доживешь до тридцати — тоже приемлемо, тоже ничего. А теперь представь себе, представьте себе, что — пятьдесят? Пятьдесят, а кудряшечки, а мысли такие же? Не боитесь?
— Ох, боюсь, ох, боюсь, Петр Николаевич! Это будет такая мерзость — просто ужас!
— Ну, значит, надо как-то переделываться. Пока не поздно?
— Ну зачем же переделываться? Слишком трудное занятие. Гораздо проще, чтобы тебе никогда не было пятидесяти. Опять не верите?
Нет, ничего-то в Леночке не осталось от первозданности! От Евы — ничего. Разве только то, что она — анти-Ева. Анатомические данные — да, просматриваются Евины, а физиологические — уже меньше.
Вслух Корнилов сказал:
— Леночка! Не могу себе представить, что ты, что вы происходите от Евы!
— Господи, помилуй меня! Он — не может этого представить! Он! Да я сама-то всю жизнь ни на одну минуту не могла себе этого представить!
— А пытались?
— Точно — не помню. Но, кажется, много-много раз.
— А что же дальше?
— Что с воза упало, то пропало. Навсегда! Мало ли что с моего воза падало, а Ева? Такая давность, такая давность, что и не жаль. Как будто и не я потеряла, а кто-то другой, почти незнакомый!
— Не жаль? Нисколько?
— А вот об этом я не сказала, это вы сами выдумали, что нисколько, а мне приписали. Кстати, а кто такая Ева? Это не та ли самая, которая, имея при себе Адама, очень долго не могла догадаться, что с ним делать? Догадалась бы сразу, и только, и никто не обратил бы на нее и на ее Адама внимания, а то ведь — как? Год, что ли, не помню уже, они там канителились, в райских-то садах, ну и, конечно, каждому стало любопытно, старому и малому, что и как? Когда? Чем кончится?
Как раз во время этого разговора с Леночкой в избу вошли оба уполномоченных — УПК и УУР.
Оба отнеслись к гостье с интересом, УПК, с первого же взгляда распознав в Леночке безработную, сказал:
— Идите, товарищ женщина, к нам в промысловую кооперацию! Нам такие нужны!
— Какие — такие?
— Молодые. Здоровые... И — грамотные. У нас в промысловых артелях учет поставлен плохо, вот бы вас по учетной части пустить, а? Учет — это социализм! По этой части вас — вот было бы замечательно и поразительно!
УУР заметил, что Леночка, наверное, любит музыку, так ему кажется, он сам не знает почему. Еще он сказал Леночке, чтобы она почаще навещала Корнилова, скучно же здесь, бедняге, одному выздоравливать.
— Давайте вместе больному поможем! — сказал он.— Вы будете его навещать, а я... Ну, я что могу? Принесу ему какие-нибудь интересные книги, что-нибудь такое... Принесу вам Бернарда Шоу и Анатоля Франса!
Корнилов заинтересовался:
— А поступают они в библиотеки, в город Аул? Имеются?
— Не во всех, но имеются!
Потом оба уполномоченных деликатно ушли, заторопились куда-то, а Леночка вздохнула:
— Ну-ну...
— Как понять? — спросил Корнилов.
— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то — примитивы. Как мужчины — оба примитивы!
— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.
— Хуже, чем примитивы.
— То есть?
— Полупримитивы.
— Но это уже лучше! Это много, много лучше!
— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже — очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!
— Еще бы мне завидовать — нелепо!
— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай быж я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала — страсть! Ну, правда, потом прошло.
— Это было в прошлом. Не сейчас!
— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...
— Сказали бы — кого?
— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.
— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, раздумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть — и качества характера и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах — ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты — нет, ты ею не занималась, отвергла — почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели — боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты — в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю — нехорошо!
— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других — и французских, и русских, и китайских? В настоящее время — какая происходит?
— Революция — дело масс. А ты одна-одинешенька!
— Откуда вам известно, будто я — одна?
— А откуда ты знаешь, Леночка, что у тебя есть единомышленники? Единомышленницы? Что вас — много?
— Нас много! Нас очень много! Только мы не знаем друг друга, мы не выстраиваемся в колонны, не поем гимнов, не ходим под знаменами. Но от этого нас не меньше.
— А цели? У революции и революционеров самые отчетливые цели! Ни у кого на свете нет таких же отчетливых!
— Целей мы не знаем, вот это — точно! Но мы и не очень-то верим, будто их кто-нибудь знает, тем более — раз и навсегда! Поэтому нет никакой беды в том, что ты чувствуешь в себе революцию, а чего ради — не знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
«А я ведь нынче невеста, я замуж выхожу»— было сказано будто между прочим, а на самом деле? На самом деле революции, мобилизации, аресты, трудповинности—это для Леночки пустяки, по сравнению с тем, что она — невеста, все это — не более чем частные и даже не бог весть сколь заметные обстоятельства нынешнего ее замужества, причем замужества-то далеко не первого.
— Вы как будто не верите мне, Петр Николаевич?
— Чему это я не верю? Что ты, что вы замуж выходите? Верю! Не сомневаюсь!
— Не верите, что я всю жизнь любила лопоухих? И напрасно не верите, я всегда по ним с ума сходила!
— Ладно так-то.,. Ладно, Леночка, покуда тебе двадцать пять. Доживешь до тридцати — тоже приемлемо, тоже ничего. А теперь представь себе, представьте себе, что — пятьдесят? Пятьдесят, а кудряшечки, а мысли такие же? Не боитесь?
— Ох, боюсь, ох, боюсь, Петр Николаевич! Это будет такая мерзость — просто ужас!
— Ну, значит, надо как-то переделываться. Пока не поздно?
— Ну зачем же переделываться? Слишком трудное занятие. Гораздо проще, чтобы тебе никогда не было пятидесяти. Опять не верите?
Нет, ничего-то в Леночке не осталось от первозданности! От Евы — ничего. Разве только то, что она — анти-Ева. Анатомические данные — да, просматриваются Евины, а физиологические — уже меньше.
Вслух Корнилов сказал:
— Леночка! Не могу себе представить, что ты, что вы происходите от Евы!
— Господи, помилуй меня! Он — не может этого представить! Он! Да я сама-то всю жизнь ни на одну минуту не могла себе этого представить!
— А пытались?
— Точно — не помню. Но, кажется, много-много раз.
— А что же дальше?
— Что с воза упало, то пропало. Навсегда! Мало ли что с моего воза падало, а Ева? Такая давность, такая давность, что и не жаль. Как будто и не я потеряла, а кто-то другой, почти незнакомый!
— Не жаль? Нисколько?
— А вот об этом я не сказала, это вы сами выдумали, что нисколько, а мне приписали. Кстати, а кто такая Ева? Это не та ли самая, которая, имея при себе Адама, очень долго не могла догадаться, что с ним делать? Догадалась бы сразу, и только, и никто не обратил бы на нее и на ее Адама внимания, а то ведь — как? Год, что ли, не помню уже, они там канителились, в райских-то садах, ну и, конечно, каждому стало любопытно, старому и малому, что и как? Когда? Чем кончится?
Как раз во время этого разговора с Леночкой в избу вошли оба уполномоченных — УПК и УУР.
Оба отнеслись к гостье с интересом, УПК, с первого же взгляда распознав в Леночке безработную, сказал:
— Идите, товарищ женщина, к нам в промысловую кооперацию! Нам такие нужны!
— Какие — такие?
— Молодые. Здоровые... И — грамотные. У нас в промысловых артелях учет поставлен плохо, вот бы вас по учетной части пустить, а? Учет — это социализм! По этой части вас — вот было бы замечательно и поразительно!
УУР заметил, что Леночка, наверное, любит музыку, так ему кажется, он сам не знает почему. Еще он сказал Леночке, чтобы она почаще навещала Корнилова, скучно же здесь, бедняге, одному выздоравливать.
— Давайте вместе больному поможем! — сказал он.— Вы будете его навещать, а я... Ну, я что могу? Принесу ему какие-нибудь интересные книги, что-нибудь такое... Принесу вам Бернарда Шоу и Анатоля Франса!
Корнилов заинтересовался:
— А поступают они в библиотеки, в город Аул? Имеются?
— Не во всех, но имеются!
Потом оба уполномоченных деликатно ушли, заторопились куда-то, а Леночка вздохнула:
— Ну-ну...
— Как понять? — спросил Корнилов.
— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то — примитивы. Как мужчины — оба примитивы!
— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.
— Хуже, чем примитивы.
— То есть?
— Полупримитивы.
— Но это уже лучше! Это много, много лучше!
— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже — очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!
— Еще бы мне завидовать — нелепо!
— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай быж я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала — страсть! Ну, правда, потом прошло.
— Это было в прошлом. Не сейчас!
— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...
— Сказали бы — кого?
— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.
— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, раздумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть — и качества характера и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах — ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты — нет, ты ею не занималась, отвергла — почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели — боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты — в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю — нехорошо!
— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других — и французских, и русских, и китайских? В настоящее время — какая происходит?
— Революция — дело масс. А ты одна-одинешенька!
— Откуда вам известно, будто я — одна?
— А откуда ты знаешь, Леночка, что у тебя есть единомышленники? Единомышленницы? Что вас — много?
— Нас много! Нас очень много! Только мы не знаем друг друга, мы не выстраиваемся в колонны, не поем гимнов, не ходим под знаменами. Но от этого нас не меньше.
— А цели? У революции и революционеров самые отчетливые цели! Ни у кого на свете нет таких же отчетливых!
— Целей мы не знаем, вот это — точно! Но мы и не очень-то верим, будто их кто-нибудь знает, тем более — раз и навсегда! Поэтому нет никакой беды в том, что ты чувствуешь в себе революцию, а чего ради — не знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133