Значит, и там уничтожение...
А ну как воскреснут те, уничтоженные? Мертвые противники, они ведь ничуть не мягкосердечнее живых?
Вот так: из мертвых и то не создашь коллектив, а из живых?!
И значит, дело обстоит просто: если Корнилову и приходила мысль сделать свою «Контору» предприятием коллективным, так это была слишком серьезная мысль, чтобы ее обдумывать. Для обдумывания остаются только детали:
уволить Сенушкина — не уволить?
доверять Ивану Ипполитовичу — не доверять?
большие убытки принесет нынешняя авария «Конторе» — небольшие?
закладывать новую скважину — «ловить» на старой?
кто бросил камень?
И так без конца.
И, как всегда, никто ведь не думает, что такое жизнь и прав ли человек, живя, зато ни одна подробность сиюминутной жизни не минует мысли человека. И так, наверное, и должно быть, потому что не от нас зависит наше рождение и смерть, в распоряжении человека только мгновения его жизни со своим собственным мгновенным же смыслом.
Применительно к самому себе Корнилов это обстоятельство приспосабливал очень долго. И приспособил...
Ну, конечно, была у него с детства страсть — сочинять, фантазировать, непрерывно вращать головными молекулами, чтобы не остывали. Еще бы не была, если он додумался когда-то до того, что он — бог!
А потом он вот что придумал, что изобрел: исключил из размышлений все сколько-нибудь серьезное о себе самом настоящем! Корнилов прошлый — пожалуйста, сколько угодно! Корнилов будущий — это с натяжкой, с усмешечкой, но это возможно. Все люди вокруг нынешнего Корнилова — так это даже его мыслительный хлеб, без этого нельзя, чтобы их не поразгадывать, над ними! Но сам Корнилов, нынешний, настоящий, реальный, это — табу! Тут ведь как? Сначала ты сам нынешний, затем все то, что рядом с тобой, потом — что дальше, что совсем далеко, и так без конца и без края, так пошло и пошло вплоть до... тупика. Из которого уже и выхода-то нет, да и может ли быть? Может ли быть, ежели начнешь рассуждать о своем времени, о Москве, о Берлине, о Пекине, о Париже, обо всем, где и что хорошо, а где и что плохо, начнешь думать о смыслах и даже — о смысле всех смыслов?
Так Корнилов — как? Подробности сиюминутной жизни — пожалуйста, он их обдумывает, чувствует, проклинает, снова ищет, но о самой жизни, ну хотя бы о том, что такое нэп — надолго ли это, и правильно ли это, или не правильно с точки зрения человечества и даже с его собственной точки,— об этом ни гугу! Нишкни!
Ох, чем-то кончится это изобретение!
Изобретение это, а исполнение изобретения так особенно — было делом нелегким, очень трудным, а если все-таки удавалось, так только потому, что было для него спасением. Корнилов что-что, а, слава богу, научился спасаться, жизнь научила...
Тем более — чем-то кончится? Это изобретение?!
Кто?
Буровая партия ждала приезда Барышникова.
— Вот приедет...
— Вот приедет, скажет...
— Вот приедет, как с нами рассчитается? Действительно, как? Не заплатит за аварийную скважину ни
копейки? Взыщет неустойку по срокам исполнения работ? Заставит бурить новую скважину в счет заброшенной?
Большой убыток имеет нынче Корнилов, хозяин «Конторы», заметно меньший — мастер Иван Ипполитович, затем следовали убытки рабочих, все вместе они теряли значительно меньше, чем один Корнилов, но все равно их потери молчаливо и вслух признавались главными и драматическими. Потому что — рабочий класс.
Корнилов о своих убытках говорить стеснялся, больше расспрашивал Митрохина:
— И что же, Барышников этот всю жизнь был крестьянином, а потом в один момент стал председателем «Смычки»? В Ленинград стал ездить, новозеландские этикетки покупать, наклеивать их на ящики с семенихинским маслом — все в один прекрасный день?
— В один прекрасный! — подтверждал Митрохин.—Сами не чаяли, что среди нас такой человек существовал, а сделана Советской властью кооперация, сагитировалась, тут начали и Барышникова тоже агитировать на вступление в «Смычку». Многих тогда агитировали, всех поголовно, большинство отказывалось, Барышников тоже отказался, но совершенно по-своему: «Вступлю, но только в том случае, если сделаете меня председателем!»
— Дальше?
— Засмеялись и отступились. А дошло до председательских выборов, отказываются все по причинам малой грамотности, по слабости характера, по здоровью, по слишком большой многосемейности, ну тогда и пошли к Барышникову: «Ты в тот раз в шутку говорил о председательстве? Либо всерьез?» Он ответил: «Всерьез!»
— Он грамотный?
— Был так себе. Но дальнейшим овладел за год. И даже менее того.
— Был сильный крестьянин? Зажиточный?
— Не сильнее других. Но каялся: «Борозду гоню, а сам в рассуждении — это бы вот продать за столько-то, а то купить бы за столько, а разницу бы на следующую пустить куплю-продажу...» Ну, конечно, каялся только выпивши: русский мужик и вдруг о торговле мечтает, и не где-нибудь, в борозде. Срам!
— Был срам. А нынче?
— Правда, что был, а нынче уважение: не каждый способен подобным же образом на нэп откликнуться!
Первая встреча с Барышниковым припомнилась Корнилову: приехал, кивнул небрежно, попинал ногами буровой инструмент, заглянул в устье скважины, задал три или четыре вопроса по существу дела, технически совершенно грамотные, уехал. Уезжая, предупредил: не уроните в скважину какой-нибудь посторонний предмет.
Ну, конечно, Корнилов уже в ту минуту Барышникова уважал.
И теперь угадывал: был ли расчет, была ли выгода Барышникову забить скважину? Может быть, он раздумал строить маслодельный завод и скважина ему не нужна? Может быть, решил перенести завод на другое место?
Обычно Барышников появлялся на скважине в обед, наверное, чтобы не отрывать людей от работы, появлялся минут на пять. «Бурите, буровики? Бурите, буровики!» Всегда он был не один, а при счетоводе «Смычки» в желтых форсистых ботинках и с председателем Семенихинского сельского Совета и стираной - перестираной гимнастерке. Ну, и еще вел он разговор, в каждом слове технический и хозяйский: «Худо будете работать — худо буду платить, «Сроки не выдержите — сделаю удержание!», «Дойдете до водоноса, ту же минуту позовете меня. Без меня фильтр не опускать — я сам должен углядеть это дело!»
Корнилов отвечал тоже холодно, тоже кратко: «Контора» напорные воды не гарантирует, запомните это!» — «Помню!» — «Вода может оказаться солоноватой, непригодной для маслодельного производства!» — «Рыск» — отвечал Барышников в смысле того, что неизбежен риск, садился в свой тарантас и уезжал прочь, иной раз не попрощавшись.
И в этом поведении Корнилов чувствовал артистизм. Тяжелый был артистизм, грубый, жесткий, но именно он, уверенный в себе, еще не надорвавшийся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133