Иван Ипполитович молчал, он, казалось, изнемог больше прежнего. Понял или не понял он Барышникова? Корнилов не понял.
— В чем суть дела? Коммерческая? — спросил он.
— Хотя не каждое дело любит называться своим именем, я скажу: с новой скважины, которая будет без договора, вы налог в государство платить не будете, раз она бездоговорная и неучтенная! Налог же с вас большой, едва ли не половину дохода, когда не ошибаюсь?
— Обман государства! — сказал Корнилов.— Не хочу... Не хочу начинать с обмана как владелец «Конторы». Не могу!
— Странно! — удивился Барышников и перешел с Корниловым на «ты».— Тогда зачем же ты пошел в нэп? Оно-то, государство, вызывая тебя на конкуренцию, не сомневается ободрать тебя как можно более, налогом правым и неправым, законом и толкованием закона в свою собственную пользу, а ты по-мышиному и лапки кверху: разоряйте меня, я не сопротивляюсь? Да что оно, государство, не обманывает само себя, что ли? Государственное-то предприятие разве не ловит? И на качестве продукта не экономит? Ты сделаешь свой предмет, буровую скважину, но ее, действительно существующую, не покажешь в годовом отчете, что же для людей, для общества способнее — раскошеливаться за то, чего нет в природе, дутое изображать богатство либо иметь припрятанное, которое нигде не числится? Хотя бы и скважину? Выбирай, Корнилов... Выбирай, Иван Ипполитович. Ну?
Иван Ипполитович выбирать ничего не хотел. Не мог, не способен был нынче к какому-нибудь выбору. Он сидел у костерка, погрузившись в мысли, может быть, в догадки о мыслях. Вполне вероятно, он читал сейчас мысленно «Книгу ужасов» или же снова писал ее, великий писатель.
А Барышников, не подозревая этого величия, все-таки не стал его нарушать, а, поднявшись от костра, оправил на себе витую опоясочку, картузик свой неизменный поправил на голове и сказал:
— Ну, тогда, товарищи бурильщики, до завтрева, до утра. И даже лучше будет так: до послезавтрева, до обеда. Послезавтра прибуду к вам за окончательным вашим решением. К тому часу, пожалуйста, додумайтесь до его!
И, не сказав больше ничего, не попрощавшись, быстро и деловито, будто идти было совсем рядом, из одних ворот в другие, Барышников пошел в темную, глухую ночь, в Семениху.
Он предоставил Корнилову и мастеру Ивану Ипполитовичу возможность договориться между собой, а о камне? Который в скважине?
О камне, который в скважине, разговора не было!
Если Барышникову понадобилось заложить новую скважину ближе к деревне Костюковке, он эту, семенихинскую, глазом не моргнув, мог погубить. Не своими руками, так подослать Сенушкина — какая разница?
Верить Барышникову было нельзя. Ни в чем.
Но Корнилов вдруг поверил: нет, не его рук дело...
Кто?
На другой день утром Иван Ипполитович первый подошел к «товарищу Корнилову», спросил:
— Ищете все?! Все ищете? Товарищ Корнилов?
Вот так Иван Ипполитович вел свои разговоры: то «товарищ Корнилов», то — по-приказчичьи — «чего-с изволите?».
— Я? Ищу?
— Того человека ищете, который бросил предмет. Который камень бросил! Носил-носил его кто-то за пазухой и вот...
— Забросить скважину! Давно ее надо забросить!
— Вы же не позволили забросить ее...— вздохнул мастер.
— Я?!
— Кто, кроме вас, поднимал тот камень почти доверху? Ни у кого не случилось... Только у вас! Заговор знаете? Либо счастливый человек? Как же после того, после вашего счастья я-то мог отступиться? Подумайте, мог ли я это сделать? А может, в тот раз вы ничего и не поймали? Может, показалось? Может, галлюцинация? Может, от желания поймать вам показалось?
— И сейчас чувствую груз в руке! И галлюцинациями не страдаю!
— Ничего не значит. А не страдали — это плохо: многое потеряли, уже это верно-с... Зачем вам тот человек? Который...
— Бросил камень? А вы подозреваете кого-нибудь? Иван Ипполитович, вы подозреваете?
— Каждый мог сделать. На всех подозрение мое.
— Не каждый! Нет!
— Ну как же нет, когда вон сколько вы разговаривали с людьми, а ведь тоже почти ни об одном окончательно не подумали: «Этот не может!» Наоборот, гораздо чаще заключали: «Может, может, может!..» Но неправильно ищете. Нет чтобы спросить: «Ты, негодяй? Признавайся!» — и глядеть при этом человеку в глаза и как бы до конца быть уверенным, что бросил именно он! Вместо того вы начинаете во-он откуда! Обо всей жизни-с начинаете, о войне, о нэпе, о ликбезе — о чем только не ведете, а когда так, когда обо всей жизни, то непременно получится, что каждый может. Более того, каждый должен бросить камень! Да-с, точно так... С вашей же точки-с зрения так!
— Не сам же камень упал?
— Мог упасть сам по себе и незаметно, хотя представить трудно: весь инструмент на месте, ничего не потеряно. И действительно получается: кто-то принес тот камешек со стороны. И даже могло быть, что дважды брошено в скважину. Что не один там камень, а двое их там. И оба как сговорились. Поклялись друг другу не двигаться с места. Страшною клятвой.
— Вы говорите о предметах, словно они одушевленные!
— И оба злые. Ужасные. Ужасающе можно о них сказать. Конечно, у предмета полной души нету, верно, но душонку кое-какую, но одно какое-нибудь свойство человеческое он всегда имеет, им и существует: злостью, положим, существует либо ленью и безразличием таким же, скажем, как вот у Портнягина... Да... ежели я с ними дело имел, с одушевленными злобой и упорством предметами, ловил их, ловил на своем веку, то мне это не смешно! Ничуть! Я, представьте себе, угадывал, кто там, в глубине темной, какой предмет: Портнягин там, либо Сенушкин, либо, может быть, Митрохин? В предмете том, в камне, великое зло. И ужас! Такой ужас, что и совершенно живому существу может передаться, может его убивать и слепо руководствовать живым. Адски может руководствовать, поверьте-с мне! Я знаю. А ежели вы не знаете» то молчите.
— Замолчал...
И они еще посидели, Корнилов — в замешательстве, Иван Ипполитович — в совершенно неизвестном для Корнилова настроении.
Корнилов ждал, покуда решился спросить снова:
— Почему же их там двое?
— Сперва был один. Однако же он слишком добрым и легким оказался для подъема, и вы тут же хотя по случаю, хотя и по очень счастливому случаю, но почти что подняли его. А тогда уже, чтобы не вытащил его я, брошен был второй. Тот поймать уже нельзя — он ужасный. Я много ловил за свою, за буровую жизнь, всегда надежда была поймать, нынче нету. Все испытал, всякий маневр, всякий крючок ловильный, всего себя приложил до того, что вроде бы уже изошелся до конца, но нету и нету надежды! Нет, не встречался мне такой же ужасный предмет. Такой безнадежный! Такой злой!
Совсем не видно было лица Ивана Ипполитовича; сидя на березовом обрубке, он отвернулся в сторону, и, может быть, поэтому Корнилову пришла страшноватая мысль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133