Сроду нет, откуда ему без этого взяться? Еще спрашиваю: что такое коллектив, а что такое толпа? И еще раз отвечаю: коллектив — та же самая толпа, только с руководителем в голове! Понятно?
— Так... так...— сказала Миша.— Понял окончательно: ненавидишь ты политику, Барышников! И хотя ты председатель «Смычки», но эта ненависть тебе даром не пройдет! Ни в жизнь! Политика, как об ней ни говори, она неизменно главнее всего остального! Она главнейший участок!
— Не потому ли ты к этому участку прибился, что он главнейший? Не потому ли и сообразил по молодости лет?
— По этому самому!
— И я-то на к-кого работаю? Разве не на Соввласть я работаю с утра и до поздней ночи? Так неужели я и после того против нее, против Советской?! — воскликнул, вдруг начав заикаться, Барышников.
Но Миша рассудил по-своему.
— Ну, как же это не против? — рассудил он.— Политика власти тебе ни к чему, а сама власть к чему-то? Так не бывает! Вот и соединение пролетариев всех стран тебе ни к чему, нужна тебе одна только торговля и кооперация, а мировая революция ни к чему, ячейка МОПРа в Семенихе и та ни к чему, все это для тебя ненужное. Тебе только лишь нынешнее нэповское положение в самый раз, в то время как сама-то Советская власть не считает это положение для себя хорошим, а считает его только за уступку. Вот так и получается, что для тебя не сама власть хорошая, а только ее уступка...
Барышников снова молчал, но как-то нервно молчал, напряженно.
— А тебе, Миша, мировая революция сильно нужна? — спросил он наконец.
— Ну еще бы! Даже странно это спрашивать у комсомольца!
— Зачем же она тебе, когда и без нее можно жить, хозяйствовать и торговать по-человечески?
— Нет, без нее не получится жизнь. Тысячи лет без нее человечество обходилось, торговало и хозяйствовало, но вот не обошлось... И начало ради нее проливать кровь и жертвовать жизнью. Хотя некоторым ни к чему, но другим без этого уже нельзя. Невозможно.
— А я думал, Миша, тебе тридцать два рубля на бурении заработать — вот что нужно прежде всего.
— Вот и видать становится, как ты, Барышников, вообще на людей глядишь. С какой точки.
— Все дело в грамоте! — решил поддержать разговор Митрохин.— Когда весь советский народ, до одного человека, будет грамотным и уже не милорда глупого, а действительно Белинского и Гоголя с базара понесет, вот тогда он будет хорошо организованным, и политичным, и хозяйственным, и всякие, сказать, там разногласия между ними перестанут существовать! — Тут Митрохин хотел сказать еще что-то, должно быть, вспоминал какие-то слова Федора Даниловича Красильникова, но не вспомнил и глубоко вздохнул...
Миша Митрохину не ответил.
Он встал, потянулся, пошевелил руками над огоньками костра. Потом принес подушку-думку, рваное одеяло, бросил их под кустик березки, возросший на старом пне, лег и тотчас уснул... В одну минуту, даже быстрее, уснул.
Нэп!
Ну каких только разговоров, каких толков о нэпе нынче не было!
Каких совершенно неожиданных судеб человеческих от нэпа не произошло, каких потрясений в людях не явилось!
Кто-кто, а Корнилов на нэп насмотрелся, наслушался-надумался, а сверх того и сам стал нэпманом...
При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... надо же!
Загадка?
Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем наоборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...
Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?
Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!
Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.
А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках. «В пользу диктатуры пролетариата!»)
А место действия?
Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!
Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках. Нет, не оглянется... Бабы те не оглянутся тоже. И краевой Союз тоже...
— Москва? — вытаращил глаза Митрохин, вытянул длинную шею.
— На Москву я Семениху правда что сменяю.
— Захотел! — с завистью заметил Сенушкин.— Из Семенихи в Москву безо всяких ступенек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Так... так...— сказала Миша.— Понял окончательно: ненавидишь ты политику, Барышников! И хотя ты председатель «Смычки», но эта ненависть тебе даром не пройдет! Ни в жизнь! Политика, как об ней ни говори, она неизменно главнее всего остального! Она главнейший участок!
— Не потому ли ты к этому участку прибился, что он главнейший? Не потому ли и сообразил по молодости лет?
— По этому самому!
— И я-то на к-кого работаю? Разве не на Соввласть я работаю с утра и до поздней ночи? Так неужели я и после того против нее, против Советской?! — воскликнул, вдруг начав заикаться, Барышников.
Но Миша рассудил по-своему.
— Ну, как же это не против? — рассудил он.— Политика власти тебе ни к чему, а сама власть к чему-то? Так не бывает! Вот и соединение пролетариев всех стран тебе ни к чему, нужна тебе одна только торговля и кооперация, а мировая революция ни к чему, ячейка МОПРа в Семенихе и та ни к чему, все это для тебя ненужное. Тебе только лишь нынешнее нэповское положение в самый раз, в то время как сама-то Советская власть не считает это положение для себя хорошим, а считает его только за уступку. Вот так и получается, что для тебя не сама власть хорошая, а только ее уступка...
Барышников снова молчал, но как-то нервно молчал, напряженно.
— А тебе, Миша, мировая революция сильно нужна? — спросил он наконец.
— Ну еще бы! Даже странно это спрашивать у комсомольца!
— Зачем же она тебе, когда и без нее можно жить, хозяйствовать и торговать по-человечески?
— Нет, без нее не получится жизнь. Тысячи лет без нее человечество обходилось, торговало и хозяйствовало, но вот не обошлось... И начало ради нее проливать кровь и жертвовать жизнью. Хотя некоторым ни к чему, но другим без этого уже нельзя. Невозможно.
— А я думал, Миша, тебе тридцать два рубля на бурении заработать — вот что нужно прежде всего.
— Вот и видать становится, как ты, Барышников, вообще на людей глядишь. С какой точки.
— Все дело в грамоте! — решил поддержать разговор Митрохин.— Когда весь советский народ, до одного человека, будет грамотным и уже не милорда глупого, а действительно Белинского и Гоголя с базара понесет, вот тогда он будет хорошо организованным, и политичным, и хозяйственным, и всякие, сказать, там разногласия между ними перестанут существовать! — Тут Митрохин хотел сказать еще что-то, должно быть, вспоминал какие-то слова Федора Даниловича Красильникова, но не вспомнил и глубоко вздохнул...
Миша Митрохину не ответил.
Он встал, потянулся, пошевелил руками над огоньками костра. Потом принес подушку-думку, рваное одеяло, бросил их под кустик березки, возросший на старом пне, лег и тотчас уснул... В одну минуту, даже быстрее, уснул.
Нэп!
Ну каких только разговоров, каких толков о нэпе нынче не было!
Каких совершенно неожиданных судеб человеческих от нэпа не произошло, каких потрясений в людях не явилось!
Кто-кто, а Корнилов на нэп насмотрелся, наслушался-надумался, а сверх того и сам стал нэпманом...
При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... надо же!
Загадка?
Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем наоборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...
Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?
Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!
Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.
А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках. «В пользу диктатуры пролетариата!»)
А место действия?
Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!
Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках. Нет, не оглянется... Бабы те не оглянутся тоже. И краевой Союз тоже...
— Москва? — вытаращил глаза Митрохин, вытянул длинную шею.
— На Москву я Семениху правда что сменяю.
— Захотел! — с завистью заметил Сенушкин.— Из Семенихи в Москву безо всяких ступенек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133