«дураки подавали, теперь пущай умные попользуются!», но бывали случаи — нищие приживались на заимках, становились работниками. Средневековье умело работать. Как умело оно работать!
У веревочников не было детства.
В пять лет детишки еще предавались забавам, играли в куклы, в лошадок, но тихо как-то и без смеха, без беготни, ну, а в шесть они начинали уже понимать, что быть детьми — это нехорошо, даже позорно, это обуза отцу-матери, и вот они становились няньками или погонщиками лошадей, собирали на топливо огромные кучи сосновых шишек около каждой избы.
И родословных тоже не было у веревочного народа Дедов и бабок своих они еще помнили, дальше — нет, дальше никто известным не был, кто, откуда пришел в заимки — зачем это знать? История нужна, чтобы подкреплять ею нынешнее свое существование, но никто из веревочников никогда не сомневался в своей необходимости на этом свете. Веревка — вот что было этой необходимостью!
Да разве тот же Демидов построил бы аульские и прочие уральские и сибирские заводы, если бы не было у него веревок? Или, может быть, можно без веревки плавать по морям? Ездить на лошадях? Пахать? Воевать? Жить? Умирать? Без веревки покойника-то в могилу не опустишь и даже не повесишься, вот какая очевидность! К тому же веревкой кончались многие-многие надежды!
Веревочники жили по всей Сибири только заимками, несколько десятков дворов в каждой, а большего числа не нужно, больше нельзя: земли много требуется, под сараи, и сбывать готовую веревку трудно... Жить порознь — того хуже, мужики из деревень не повезут одному тебе конопляную треску, мужики ищут покупателя крупного; в одинокой избе поблизости от города — это и не жизнь, всякая шпана ограбит и обидит.
Поэтому и устраивались заимки. Каждый хозяин сам по себе, не прочь побить соседа, но все равно они вместе и работа одна, жизнь одна, образ мыслей и образ безмыслия — один. Как в давние времена объединяла людей пещера, так же объединяла их и заимка...
Иногда веревочники ходили в город «баловаться»: бить фонари, рвать провода.
А зачем они — фонари и провода? Ежели подумать? Веревочники же, заимочные жители, обходятся без этих предметов? Пусть и другие тоже обходятся!
Веревочники питали не только недоверие, они ненависть питали ко всему, без чего человек может прожить, ко всему, в чем они сомневались, что неизвестно, не совсем известно для чего существует. А сомнения были для них той же ненавистью.
И это уже логика. Логика сохранности жизни и природы: чем меньше человечеству нужно, тем дольше оно просуществует.
Когда же веревочники дрались между собой — они отдыхали от своего постоянства, от своей неизменности и очевидности.
Они никогда и ничего не изображали, они были только такими, какие есть, но что ни говори, а в каждом человеке живет потребность побывать артистом. Вот они и бывали артистами — в драках.
Такой был здесь заимочный коллективизм — в изначальности своей.
В изначальность и погрузился Корнилов.
«Боря и Толя! А ну — догоните!»
Черта с два, если Корнилов кожей чувствует себя веревочником, уже саженей двадцать он свил веревки!
Это когда же он был богом-то? Тысячу лет тому назад?!
А когда был натурфилософом, приват-доцентом, читал курс в университете? Сто, может, и двести лет прошло с тех пор? Точно не скажешь.
Когда в теплушке с дырявым полом, с дырявыми стенками прибыл в город Аул? Уж не во времена ли Демидова?
Когда воевал с немцами? Несколько десятилетий тому назад?
Только и общего у всех этих людей, у всех этих Корниловых, проживших такую разную, такую разновременную жизнь, что все они существовали под одной кожей.
Да что там говорить, если, ставши «бывшим», он и в «бывшести» своей уже ухитрился еще несколько жизней приобрести и потерять!
К сожалению, потерять только временно — навсегда-то их не потеряешь, не отделаешься от них, дескать, потерял! Дескать, были, но — не стало!
Что-то завораживающее.
Что-то трудное, но завораживающее ритмом движений, шорохом и несомненной своей необходимостью: разве можно сомневаться в том, что веревки вить необходимо?
И не хочешь, да поймешь личинок, когда они совершенно добровольно и в сознании все той же необходимости заключают себя в куколки и в коконы! Интересно — знают личинки или не знают, что когда-нибудь они вылупятся из куколок?
Корнилов, тот не знал — кончит он когда-нибудь вить свою веревку или не кончит никогда?
А еще через день явился УПК, небольшой этот, деловой и служебный человечек.
Парусиновый портфельчик положил на стол, парусиновую же кепочку повесил около дверей на гвоздь, на парусиновой толстовке распустил поясок.
— Жара-то кинулась! — сказал он.— И дожди были! Замечательно и поразительно, соберем нынче урожай! Ну, как идут дела? Как твои дела, товарищ Корнилов?
— Мои? Дела? Жду своего следователя. А пока жду и вью веревки.
— Следователь не придет.
— Не придет?!
— Он с позавчера уже и не следователь, и даже никакой не служащий, он из партии вычищенный элемент. Следовательно, с должности снятый. Замечательно и поразительно!
Корнилов был ошеломлен:
— Это — каким же образом?!
— Обыкновенным. Сперва поставлен был вопрос на партячейке, после он был исключен как переродившийся. Там нашлись партийцы — защищать его, как воевавшего гражданскую, как имеющего дореволюционный партийный стаж,— не помогло! Нынче как раз среди дореволюционников слишком много оппортунизма, это им нехорошо, это в нынешнем нэпе неладно, а начнут объяснять — как ладно, то и сами не знают. Нет, я на это не поддался, я безоговорочно взялся его разоблачать...
— Вы?
— Когда вопрос был мной поставлен, так я и довожу его до конца.
— Вы же в Уголовном розыске не служите? Служите в промысловой кооперации?
— Служу рабочим и крестьянам, нерушимому их союзу! Везде служу, куда меня пошлют, на что мне дано поручение. Служу честно, сколько есть моих сил. А — он? Да он давным-давно знал, что артели «Красный веревочник» в действительности нету, одна лишь вывеска, под которой происходит обман государства, льготы по налогам происходят, незарегистрированный наемный труд происходит! Он все это знал, ему известно было, а он молчал, актов не составил ни одного, только на словах и уговаривал одуматься. Как же — одумаются они, веревочники, хотя бы верхние, хотя бы и нижние! Они ему песни взамен того пели, старинные разные песни демидовских еще времен, а он слушал, а чтобы составить акт, тут его нет! Он — скрывал, а я пришел в этот куст, новый работник, выдвиженец, откуда и какое у меня знание? Я до того в сельском кусте работал, в Павловском кусте, у меня там порядок заведен и через десять лет никто не нарушит, а сюда меня бросили на укрепление и выдвижение, в пригородный куст промысловой кооперации,— откуда же мне знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
У веревочников не было детства.
В пять лет детишки еще предавались забавам, играли в куклы, в лошадок, но тихо как-то и без смеха, без беготни, ну, а в шесть они начинали уже понимать, что быть детьми — это нехорошо, даже позорно, это обуза отцу-матери, и вот они становились няньками или погонщиками лошадей, собирали на топливо огромные кучи сосновых шишек около каждой избы.
И родословных тоже не было у веревочного народа Дедов и бабок своих они еще помнили, дальше — нет, дальше никто известным не был, кто, откуда пришел в заимки — зачем это знать? История нужна, чтобы подкреплять ею нынешнее свое существование, но никто из веревочников никогда не сомневался в своей необходимости на этом свете. Веревка — вот что было этой необходимостью!
Да разве тот же Демидов построил бы аульские и прочие уральские и сибирские заводы, если бы не было у него веревок? Или, может быть, можно без веревки плавать по морям? Ездить на лошадях? Пахать? Воевать? Жить? Умирать? Без веревки покойника-то в могилу не опустишь и даже не повесишься, вот какая очевидность! К тому же веревкой кончались многие-многие надежды!
Веревочники жили по всей Сибири только заимками, несколько десятков дворов в каждой, а большего числа не нужно, больше нельзя: земли много требуется, под сараи, и сбывать готовую веревку трудно... Жить порознь — того хуже, мужики из деревень не повезут одному тебе конопляную треску, мужики ищут покупателя крупного; в одинокой избе поблизости от города — это и не жизнь, всякая шпана ограбит и обидит.
Поэтому и устраивались заимки. Каждый хозяин сам по себе, не прочь побить соседа, но все равно они вместе и работа одна, жизнь одна, образ мыслей и образ безмыслия — один. Как в давние времена объединяла людей пещера, так же объединяла их и заимка...
Иногда веревочники ходили в город «баловаться»: бить фонари, рвать провода.
А зачем они — фонари и провода? Ежели подумать? Веревочники же, заимочные жители, обходятся без этих предметов? Пусть и другие тоже обходятся!
Веревочники питали не только недоверие, они ненависть питали ко всему, без чего человек может прожить, ко всему, в чем они сомневались, что неизвестно, не совсем известно для чего существует. А сомнения были для них той же ненавистью.
И это уже логика. Логика сохранности жизни и природы: чем меньше человечеству нужно, тем дольше оно просуществует.
Когда же веревочники дрались между собой — они отдыхали от своего постоянства, от своей неизменности и очевидности.
Они никогда и ничего не изображали, они были только такими, какие есть, но что ни говори, а в каждом человеке живет потребность побывать артистом. Вот они и бывали артистами — в драках.
Такой был здесь заимочный коллективизм — в изначальности своей.
В изначальность и погрузился Корнилов.
«Боря и Толя! А ну — догоните!»
Черта с два, если Корнилов кожей чувствует себя веревочником, уже саженей двадцать он свил веревки!
Это когда же он был богом-то? Тысячу лет тому назад?!
А когда был натурфилософом, приват-доцентом, читал курс в университете? Сто, может, и двести лет прошло с тех пор? Точно не скажешь.
Когда в теплушке с дырявым полом, с дырявыми стенками прибыл в город Аул? Уж не во времена ли Демидова?
Когда воевал с немцами? Несколько десятилетий тому назад?
Только и общего у всех этих людей, у всех этих Корниловых, проживших такую разную, такую разновременную жизнь, что все они существовали под одной кожей.
Да что там говорить, если, ставши «бывшим», он и в «бывшести» своей уже ухитрился еще несколько жизней приобрести и потерять!
К сожалению, потерять только временно — навсегда-то их не потеряешь, не отделаешься от них, дескать, потерял! Дескать, были, но — не стало!
Что-то завораживающее.
Что-то трудное, но завораживающее ритмом движений, шорохом и несомненной своей необходимостью: разве можно сомневаться в том, что веревки вить необходимо?
И не хочешь, да поймешь личинок, когда они совершенно добровольно и в сознании все той же необходимости заключают себя в куколки и в коконы! Интересно — знают личинки или не знают, что когда-нибудь они вылупятся из куколок?
Корнилов, тот не знал — кончит он когда-нибудь вить свою веревку или не кончит никогда?
А еще через день явился УПК, небольшой этот, деловой и служебный человечек.
Парусиновый портфельчик положил на стол, парусиновую же кепочку повесил около дверей на гвоздь, на парусиновой толстовке распустил поясок.
— Жара-то кинулась! — сказал он.— И дожди были! Замечательно и поразительно, соберем нынче урожай! Ну, как идут дела? Как твои дела, товарищ Корнилов?
— Мои? Дела? Жду своего следователя. А пока жду и вью веревки.
— Следователь не придет.
— Не придет?!
— Он с позавчера уже и не следователь, и даже никакой не служащий, он из партии вычищенный элемент. Следовательно, с должности снятый. Замечательно и поразительно!
Корнилов был ошеломлен:
— Это — каким же образом?!
— Обыкновенным. Сперва поставлен был вопрос на партячейке, после он был исключен как переродившийся. Там нашлись партийцы — защищать его, как воевавшего гражданскую, как имеющего дореволюционный партийный стаж,— не помогло! Нынче как раз среди дореволюционников слишком много оппортунизма, это им нехорошо, это в нынешнем нэпе неладно, а начнут объяснять — как ладно, то и сами не знают. Нет, я на это не поддался, я безоговорочно взялся его разоблачать...
— Вы?
— Когда вопрос был мной поставлен, так я и довожу его до конца.
— Вы же в Уголовном розыске не служите? Служите в промысловой кооперации?
— Служу рабочим и крестьянам, нерушимому их союзу! Везде служу, куда меня пошлют, на что мне дано поручение. Служу честно, сколько есть моих сил. А — он? Да он давным-давно знал, что артели «Красный веревочник» в действительности нету, одна лишь вывеска, под которой происходит обман государства, льготы по налогам происходят, незарегистрированный наемный труд происходит! Он все это знал, ему известно было, а он молчал, актов не составил ни одного, только на словах и уговаривал одуматься. Как же — одумаются они, веревочники, хотя бы верхние, хотя бы и нижние! Они ему песни взамен того пели, старинные разные песни демидовских еще времен, а он слушал, а чтобы составить акт, тут его нет! Он — скрывал, а я пришел в этот куст, новый работник, выдвиженец, откуда и какое у меня знание? Я до того в сельском кусте работал, в Павловском кусте, у меня там порядок заведен и через десять лет никто не нарушит, а сюда меня бросили на укрепление и выдвижение, в пригородный куст промысловой кооперации,— откуда же мне знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133