Что такой вот я существую и ничего другого не хочу! А то сделай меня сознательным-то, а я, дальше — больше, дальше — больше, да и придумаю тех спихнуть, кто меня сознательным делал. Очень-то это кому нужно? Очень это мне нужно? Такие дела...
И Портнягин действительно был мастером безделья.
Все работают — и он работает, поднимает, опускает, крутит штанги; перекур — и все, отвалившись от скважины, еще минуту-другую не знают, чем заняться: покурить ли сидя, полежать ли молча, затеять ли разговор; а Портнягин время отдыха не теряет ни секунды, он сразу в сторону от скважины едва не бегом, сразу ложится на травку, зажмуривается, задирает рубаху — пусть теперь солнышко поработает, погреет ему брюхо...
Никто с Портнягиным не заговаривает, и хорошо, он помолчит, заговорили, спросили, он о себе что-нибудь расскажет, но будто бы не о себе — о постороннем человеке.
— Я на Алдане в третьем годе золото мыл, старальничал. Мыл, мыл, ворочал, ворочал в артели, ну, не стало сил моих, не вижу прока, хотя бы всей артелью, семнадцать мужиков, с горошину намыли — нету! Я ушел, рассчитался с артельщиками за харчи, должен рубль сорок остался и ушел на речку. На причал матросом, чалка с катеров отдавать-принимать, грузы какие-никакие охранять на той крохотной пристанешке... День работаю, доволен: легко, не суетно, силой тратиться не приходится. И только день этот первый прошел, артельщик старательный является — там неподалеку было, верст, может, двенадцать,— отдай ему рубль сорок долга! А я еще и не заработал тех денег, расчет не скоро, недели две ждать. Ну, я не спорил, занял у старика, он поблизости стоял, держал перевоз, отдал рубль сорок. Артельщик взял, после говорит: «А мы седни с утра на золото напали! В твоем шурфе! Богатое оказалось место! И не чаяли такой удачи!» Бросаю причал, бегу снова в артель — действительно мой шурф в десять раз шире стал, а его все копают, из него породу все моют и моют, золото все идет, идет... Как бы из фабрики какой идет продукция. «А как же я-то?! — спрашиваю у мужиков.— Как бы не я, то и вы, может, минули место, оно же вон как в стороне от других находится. Нет уж, как хотите, а я снова с вами!» — «Рубль сорок отдал артельщику?» — спрашивают меня. «Отдал! Взаймы взял, но отдал!» — «Ну, значит, и все! Значит, мы с тобой в полном расчете, будь здоров!» Такие дела.
Портнягин безразлично улыбается.
Улыбается! Приятно говорить без сожаления и злобы, приятным неторопливым голосом.
Может, выдумывает? Не было ничего: ни старательской артели, ни артельщика, ни долга — рубль сорок копеек? По каким-то словам портнягинского рассказа Корнилов убеждался: было!
У Портнягина не было другого оптимизма, кроме безразличия.
— А по мне, так и вовсе не бывало бы никаких случаев! Нет, и хорошо, и ладно! Их уж сколько бывало разных-то случаев-то, у каждого человека, ну и что? Что из них толку-то, узнал либо нет человек? Да ничего не узнал он! Нет уж, лучше бы они не случались, случаи. Шла бы и шла жизнь без их, куда бы меньше было всякой неприятности!
Он знал что делает, когда не делал ничего.
— Мельтешиться-то? Кто политики выдумывает, тот пускай мельтешится. Тому толк. А мне? А мне на травке полежать, подышать. Потому что в скорем времени, может, и этого за мной не будет, погонют меня куда-нибудь мельтешители, на какую-нибудь войну, так я покуда успеваю полежать на травке, это моя политика. Собственная. Другой думает, будто она есть у него, глупой человек. Глупой и вредный для других.
— Вот я глупой? — спрашивал у Портнягина Сенушкин.— Я ведь и еще собираюсь пожить и даже прибрать к рукам что плохо лежит. Собираюсь! Обязательно.
— Собирайся! Счастье твое, когда прособираешься до конца своей жизни, да так и не соберешься, а только отдохнешь как следует. Потому что за тебя кто-то другой уже сборы сделал, уже намеченный ты под ружье, то ли к голодухе представлен, то ли к нищенству и даже, может быть, к воровству. Скажут тебе: «Воруй, Сенушкин! Так нынче надобно!» — и будешь ты вором. Либо ничего не скажут, без слов обойдутся, но сделают, что без воровства ты и дня не проживешь.
— Ну, это не сильно страшно. На это меня долго уговаривать не придется!
— И правильно: мало ли, долго ли тебя уговаривают, а все одно своего достигнут. Каким тебе скажут быть, таким ты и будешь, ясно! Ясно как божий день... Ты вот выдумываешь, будто ты такой да сякой, а ты такой, как тебе приказывают. И вся недолга.
Иногда Портнягин говорил:
— Запить, что ли? Опять же не с чего.
— Неужто жизнь твоя такая, что не с чего в ней запить? — удивился Сенушкин, и Портнягин подтверждал:
— Тянем ее, будто сильные. Жизнь-то...
— А какие же?
— Сами не знаем какие, потому и тянем.
— Чего-то ради тянем же!
— Потому и тянем, что не знаем, чего ради. А когда бы узнали, тогда бы удавились. Обязательно.
— Я бы нипочем! Разве стрелил бы меня кто! Но чтобы сам, да ни за какие деньги! — убежденно говорил Сенушкин.
— Все устали...
— И даже ничуть! Я лично устроен для житухи! — Сенушкин показывал свою грудь — узковатую, с клочками бесцветной шерстки под шеей.
— И ты усталый до невозможности, только сам от себя скрываешься в этом. И ты тоже на который раз уже живешь, без конца, без края и неизвестно для чего... Для вот этого, для бурения? Так уже тысячу лет буровят люди землю, ну и что? Чего достиг ли? Какого счастья?!
Недавно, готовясь к буровой деятельности, читал Корнилов о китайцах — китайцы подвешивали на блоках помост, на помост поднимались люди, сто человек, и под действием их веса помост опускался вниз, до земли... Потом сто человек по команде спрыгивали на землю, помост резко поднимался вверх, а прикрепленный к нему канат с металлическим конусом на конце — канатно-ударное бурение — опускался вниз, ударяя в забой скважины и углубляя ее...
Так бурили тысячи две лет тому назад...
И долго: годы, десятилетия, века одну скважину...
А уставали-то, поди, как! При таком-то бурении!
Все было, все было уже когда-нибудь: войны гражданские, военные коммунизмы, нэпы. Или, может быть, Мстислава Никодимовича Смелякова никогда прежде не было? Может быть, это он первый сказал: «Жизнь — это бывшесть!»
Но в то время как Мстислав Никодимович от усталости ничего не делал, не мог, не хотел, Портнягин делал.
Ворочал он штанги вдвоем с Сенушкиным, так Сенушкин неизменно его останавливал:
— Лошади мы с тобой, что ли? Побереги силу-то!
— На что ее беречь? — спрашивал Портнягин.— Как бы знать, на что?
И ворочал один, когда Сенушкин отступался. Нехотя, даже брезгливо, но добросовестно делал свое дело.
«А умереть тебе, Портнягин, не хочется?» — интересно было спросить Корнилову, но он стеснялся.
«Хочу умереть, хочу умереть, хочу умереть...» Конечно, это Портнягину известно, но такой известности и даже искренности зачем-то противостоит биология, биологическая энергия, существующая не только в тебе самом, но и растворенная в окружающем воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
И Портнягин действительно был мастером безделья.
Все работают — и он работает, поднимает, опускает, крутит штанги; перекур — и все, отвалившись от скважины, еще минуту-другую не знают, чем заняться: покурить ли сидя, полежать ли молча, затеять ли разговор; а Портнягин время отдыха не теряет ни секунды, он сразу в сторону от скважины едва не бегом, сразу ложится на травку, зажмуривается, задирает рубаху — пусть теперь солнышко поработает, погреет ему брюхо...
Никто с Портнягиным не заговаривает, и хорошо, он помолчит, заговорили, спросили, он о себе что-нибудь расскажет, но будто бы не о себе — о постороннем человеке.
— Я на Алдане в третьем годе золото мыл, старальничал. Мыл, мыл, ворочал, ворочал в артели, ну, не стало сил моих, не вижу прока, хотя бы всей артелью, семнадцать мужиков, с горошину намыли — нету! Я ушел, рассчитался с артельщиками за харчи, должен рубль сорок остался и ушел на речку. На причал матросом, чалка с катеров отдавать-принимать, грузы какие-никакие охранять на той крохотной пристанешке... День работаю, доволен: легко, не суетно, силой тратиться не приходится. И только день этот первый прошел, артельщик старательный является — там неподалеку было, верст, может, двенадцать,— отдай ему рубль сорок долга! А я еще и не заработал тех денег, расчет не скоро, недели две ждать. Ну, я не спорил, занял у старика, он поблизости стоял, держал перевоз, отдал рубль сорок. Артельщик взял, после говорит: «А мы седни с утра на золото напали! В твоем шурфе! Богатое оказалось место! И не чаяли такой удачи!» Бросаю причал, бегу снова в артель — действительно мой шурф в десять раз шире стал, а его все копают, из него породу все моют и моют, золото все идет, идет... Как бы из фабрики какой идет продукция. «А как же я-то?! — спрашиваю у мужиков.— Как бы не я, то и вы, может, минули место, оно же вон как в стороне от других находится. Нет уж, как хотите, а я снова с вами!» — «Рубль сорок отдал артельщику?» — спрашивают меня. «Отдал! Взаймы взял, но отдал!» — «Ну, значит, и все! Значит, мы с тобой в полном расчете, будь здоров!» Такие дела.
Портнягин безразлично улыбается.
Улыбается! Приятно говорить без сожаления и злобы, приятным неторопливым голосом.
Может, выдумывает? Не было ничего: ни старательской артели, ни артельщика, ни долга — рубль сорок копеек? По каким-то словам портнягинского рассказа Корнилов убеждался: было!
У Портнягина не было другого оптимизма, кроме безразличия.
— А по мне, так и вовсе не бывало бы никаких случаев! Нет, и хорошо, и ладно! Их уж сколько бывало разных-то случаев-то, у каждого человека, ну и что? Что из них толку-то, узнал либо нет человек? Да ничего не узнал он! Нет уж, лучше бы они не случались, случаи. Шла бы и шла жизнь без их, куда бы меньше было всякой неприятности!
Он знал что делает, когда не делал ничего.
— Мельтешиться-то? Кто политики выдумывает, тот пускай мельтешится. Тому толк. А мне? А мне на травке полежать, подышать. Потому что в скорем времени, может, и этого за мной не будет, погонют меня куда-нибудь мельтешители, на какую-нибудь войну, так я покуда успеваю полежать на травке, это моя политика. Собственная. Другой думает, будто она есть у него, глупой человек. Глупой и вредный для других.
— Вот я глупой? — спрашивал у Портнягина Сенушкин.— Я ведь и еще собираюсь пожить и даже прибрать к рукам что плохо лежит. Собираюсь! Обязательно.
— Собирайся! Счастье твое, когда прособираешься до конца своей жизни, да так и не соберешься, а только отдохнешь как следует. Потому что за тебя кто-то другой уже сборы сделал, уже намеченный ты под ружье, то ли к голодухе представлен, то ли к нищенству и даже, может быть, к воровству. Скажут тебе: «Воруй, Сенушкин! Так нынче надобно!» — и будешь ты вором. Либо ничего не скажут, без слов обойдутся, но сделают, что без воровства ты и дня не проживешь.
— Ну, это не сильно страшно. На это меня долго уговаривать не придется!
— И правильно: мало ли, долго ли тебя уговаривают, а все одно своего достигнут. Каким тебе скажут быть, таким ты и будешь, ясно! Ясно как божий день... Ты вот выдумываешь, будто ты такой да сякой, а ты такой, как тебе приказывают. И вся недолга.
Иногда Портнягин говорил:
— Запить, что ли? Опять же не с чего.
— Неужто жизнь твоя такая, что не с чего в ней запить? — удивился Сенушкин, и Портнягин подтверждал:
— Тянем ее, будто сильные. Жизнь-то...
— А какие же?
— Сами не знаем какие, потому и тянем.
— Чего-то ради тянем же!
— Потому и тянем, что не знаем, чего ради. А когда бы узнали, тогда бы удавились. Обязательно.
— Я бы нипочем! Разве стрелил бы меня кто! Но чтобы сам, да ни за какие деньги! — убежденно говорил Сенушкин.
— Все устали...
— И даже ничуть! Я лично устроен для житухи! — Сенушкин показывал свою грудь — узковатую, с клочками бесцветной шерстки под шеей.
— И ты усталый до невозможности, только сам от себя скрываешься в этом. И ты тоже на который раз уже живешь, без конца, без края и неизвестно для чего... Для вот этого, для бурения? Так уже тысячу лет буровят люди землю, ну и что? Чего достиг ли? Какого счастья?!
Недавно, готовясь к буровой деятельности, читал Корнилов о китайцах — китайцы подвешивали на блоках помост, на помост поднимались люди, сто человек, и под действием их веса помост опускался вниз, до земли... Потом сто человек по команде спрыгивали на землю, помост резко поднимался вверх, а прикрепленный к нему канат с металлическим конусом на конце — канатно-ударное бурение — опускался вниз, ударяя в забой скважины и углубляя ее...
Так бурили тысячи две лет тому назад...
И долго: годы, десятилетия, века одну скважину...
А уставали-то, поди, как! При таком-то бурении!
Все было, все было уже когда-нибудь: войны гражданские, военные коммунизмы, нэпы. Или, может быть, Мстислава Никодимовича Смелякова никогда прежде не было? Может быть, это он первый сказал: «Жизнь — это бывшесть!»
Но в то время как Мстислав Никодимович от усталости ничего не делал, не мог, не хотел, Портнягин делал.
Ворочал он штанги вдвоем с Сенушкиным, так Сенушкин неизменно его останавливал:
— Лошади мы с тобой, что ли? Побереги силу-то!
— На что ее беречь? — спрашивал Портнягин.— Как бы знать, на что?
И ворочал один, когда Сенушкин отступался. Нехотя, даже брезгливо, но добросовестно делал свое дело.
«А умереть тебе, Портнягин, не хочется?» — интересно было спросить Корнилову, но он стеснялся.
«Хочу умереть, хочу умереть, хочу умереть...» Конечно, это Портнягину известно, но такой известности и даже искренности зачем-то противостоит биология, биологическая энергия, существующая не только в тебе самом, но и растворенная в окружающем воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133