Написав на табличке номер столика и заказ, я уселся, разглядывая в зеркало немногочисленную публику. Несмотря на мой хитрый прием, уже через полминуты меня засекла симпатичная, похожая на овечку блондинка и сделала в том же зеркале призывный жест. Я покачал головой и, отвернувшись, обнаружил хозяйку, спешащую ко мне с большим двухэтажным подносом.
Верхний этаж подноса занимал заказ для соседнего столика, но, выставив мне жаркое из кривуши, хозяйка не торопилась уйти. Она смахнула несуществующие крошки, посмотрела в зеркало, поправила прическу, сердито махнула продолжающей делать знаки овечке и, наконец, решилась.
– Гира в тот раз выпил семь порций скруша, – сообщила она, словно продолжая прерванный пять минут назад разговор. – Иначе бы он не позволил себе беспокойство.
Я поднял голову и молча воззрился на нее.
– Вообще он хороший, – продолжала хозяйка. – Но только не любит, когда с ним спорят.
Поскольку я продолжал молчать, она решила пояснить.
– Гира – мой первый мужчина, – сказала она, расплываясь в дурацкой для ее возраста улыбке, и, выдержав приличную паузу, добавила: – Он воевал у Пролива.
Дальше молчать было просто невежливо.
– Я воевал в горах, – сообщил я о себе. – Седьмой специальный.
– Да, – сказала хозяйка. – Конечно. Хорошо, что война закончилась. Мы все так много пережили.
– Война нас многому научила.
– Гира был слишком настойчив, – сказала хозяйка. – Но он любит нашу страну. Он – настоящий патриот.
Я хотел было спросить ее, с каких пор патриотам прощается хамство, но тут же понял всю бессмысленность этой затеи.
– Я был бы рад, если бы кто-нибудь передал ему от меня привет.
– Ах! – Хозяйка всплеснула руками. – Как это здорово! Серьезный рик тоже патриот! Я так и знала.
– А как же, – сказал я. – Разве в такое время можно не быть патриотом?!
Однако сарказм мой пролетел мимо. Хозяйка расцвела красными пятнами и, поинтересовавшись, не хочу ли я скруша, двинулась со своим подносом дальше. Я же остался размышлять над очередными парадоксами этого удивительного мира, стараясь не глядеть в зеркало, где после ухода хозяйки снова объявилась кудрявая блондинка.
Скруша я не хотел. Мне надо было сбросить напряжение, и я понимал, что лучше алкоголя это не сделают никакие препараты.
Я даже зажмурился, представив себе бокал настоящего мятного джулепа, такой, какой лишь однажды я пил на вашингтонском вокзале – с молотым, а не дробленым льдом, мятыми листьями на дне и веточкой, торчащей над краем стакана.
"Сам сметаю", – думал я, чувствуя, как мягко накатывает усталость, и уже видя себя в постели с бокалом в руке и криэйтором, плавающим перед глазами. Такой отдых я вполне заслужил.
Улыбаясь от мысли, что сделал сегодня Кору национальным героем, я сдвинул дверь гостиницы, пересек холл и машинально подошел к конторке, чтобы забрать газеты. Большая табличка красного цвета, лежащая сверху, привлекла мое внимание. Я взял ее в руку и какое-то время бессмысленно держал перед глазами, продолжая думать о Коре. Наконец зрачки сфокусировались, и я прочел выведенное крупными корявыми буквами послание: "Если ты не исчезнешь из города, мы тебя убьем".
Какое-то время я просто стоял, осмысливая прочитанное. Потом до меня дошло. Я резко развернулся, но холл был пуст. Тот, кто оставил табличку, не стал дожидаться моего прихода. Однако теперь я знал: меня ведут и ведут жестко.
Продолжая машинально сжимать табличку, я шел коридором, думая о том, что смерть Чары не вывела меня из-под удара, а, кажется, наоборот, ускорила развязку. В то, что меня убьют, по крайней мере в ближайшее время, я не верил. Вряд ли в таком случае они стали б меня предупреждать. Однако на хвосте они сидели плотно и были настроены, судя по всему, весьма решительно.
Проходя мимо двери Оклахомы, я заметил, что она приоткрыта. Похоже было, что этот отброс не захотел прислушаться к моей рекомендации. Конечно, он был единственным постояльцем, и других в ближайшее время не ожидалось. Да только я не настолько нуждался в деньгах, чтобы позволить ему и дальше топтать ковры моей гостиницы. Швырнув табличку на стоявшую неподалеку банкетку, я решительно толкнул дверь, шагнул за порог и остановился, сунув руки в карманы шорт.
Оклахома снова притащил к себе какую-то девку и в данную минуту занимался с ней любовью. Наливаясь гневом, я смотрел, как ходит, мерно вгоняя огромный поршень, мускулистый, покрытый синими прыщами зад и вздрагивают в такт стонам над мокрой от пота спиной красивые стройные ноги.
Услышав меня, Оклахома обернулся и, не прекращая трудиться, осклабился в ехидной усмешке.
– Ну что, рулевой, – отрывисто втягивая воздух, прохрипел он, – извиняться пришел? Иди сюда, я сегодня добрый, уступлю.
Я сжал кулаки, но в последнюю минуту сумел удержаться. Заявка Оклахомы кончилась неделю назад. Будучи в своем праве, я мог просто без объяснений вызвать ему шлюпку. А кроме того, мы были не одни.
– Я тебе вчера уже… – начал я.
И окаменел.
Девушка, лежащая под Оклахомой, подняла голову над его плечом, и я увидел прозрачные глаза и короткую стрижку Таш.
Чувство непоправимой беды захлестнуло меня, сдавило горло, и тело стало ватным, врастая в пол. Я знал, что, пока не поздно, надо бежать отсюда, но не в силах был даже пошевелиться. Этого просто не могло быть! Что угодно, только не это!
Не менее чем полминуты мы молча смотрели друг на друга. Потом она издала невнятный звук, гибко вывернулась из-под Оклахомы и, быстро схватив валяющуюся на полу одежду, тенью шмыгнула мимо меня в дверь.
Теперь я продолжал глядеть на Оклахому, не отводя глаз от постели. Я бы отдал все, что у меня было, лишь бы никогда не видеть этого. Но я это видел.
– Что случилось, рулевой? – холодно осведомился Оклахома, выпрастываясь из простыней и медленно направляясь ко мне. – Ты испугал мою девушку, недоносок. Кто тебя звал сюда, а? Ты что, правил не знаешь, обслуга?!
Обслуга?!
Спальня Оклахомы закачалась, и пол дрогнул, как палуба рейдера, начинающего разворот.
Обслуга!
Плечо, которое мне сегодня терзали машинкой, немилосердно жгло огнем. Краем сознания я зафиксировал нервный тик, пробивший правое веко, и успел еще понять, что сейчас у меня полетят ограничители. Последняя, слабо шевельнувшаяся мысль была о сердце, однако изменить я уже ничего не мог. Оклахома протянул руку, намереваясь схватить меня за горло, в голове у меня взорвалась яркая лампочка – и я ухнул со страшной высоты в добела раскаленные подвалы своей ярости.
Спустя какое-то время я начал выныривать из омута, смутно понимая, что мешок на полу, который я добиваю ногами, – мой постоялец. Бессмысленно было даже гадать, что происходило до этого. Сейчас Оклахома, скорчившись, лежал у моих ног и слабо постанывал, закрыв окровавленную голову руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Верхний этаж подноса занимал заказ для соседнего столика, но, выставив мне жаркое из кривуши, хозяйка не торопилась уйти. Она смахнула несуществующие крошки, посмотрела в зеркало, поправила прическу, сердито махнула продолжающей делать знаки овечке и, наконец, решилась.
– Гира в тот раз выпил семь порций скруша, – сообщила она, словно продолжая прерванный пять минут назад разговор. – Иначе бы он не позволил себе беспокойство.
Я поднял голову и молча воззрился на нее.
– Вообще он хороший, – продолжала хозяйка. – Но только не любит, когда с ним спорят.
Поскольку я продолжал молчать, она решила пояснить.
– Гира – мой первый мужчина, – сказала она, расплываясь в дурацкой для ее возраста улыбке, и, выдержав приличную паузу, добавила: – Он воевал у Пролива.
Дальше молчать было просто невежливо.
– Я воевал в горах, – сообщил я о себе. – Седьмой специальный.
– Да, – сказала хозяйка. – Конечно. Хорошо, что война закончилась. Мы все так много пережили.
– Война нас многому научила.
– Гира был слишком настойчив, – сказала хозяйка. – Но он любит нашу страну. Он – настоящий патриот.
Я хотел было спросить ее, с каких пор патриотам прощается хамство, но тут же понял всю бессмысленность этой затеи.
– Я был бы рад, если бы кто-нибудь передал ему от меня привет.
– Ах! – Хозяйка всплеснула руками. – Как это здорово! Серьезный рик тоже патриот! Я так и знала.
– А как же, – сказал я. – Разве в такое время можно не быть патриотом?!
Однако сарказм мой пролетел мимо. Хозяйка расцвела красными пятнами и, поинтересовавшись, не хочу ли я скруша, двинулась со своим подносом дальше. Я же остался размышлять над очередными парадоксами этого удивительного мира, стараясь не глядеть в зеркало, где после ухода хозяйки снова объявилась кудрявая блондинка.
Скруша я не хотел. Мне надо было сбросить напряжение, и я понимал, что лучше алкоголя это не сделают никакие препараты.
Я даже зажмурился, представив себе бокал настоящего мятного джулепа, такой, какой лишь однажды я пил на вашингтонском вокзале – с молотым, а не дробленым льдом, мятыми листьями на дне и веточкой, торчащей над краем стакана.
"Сам сметаю", – думал я, чувствуя, как мягко накатывает усталость, и уже видя себя в постели с бокалом в руке и криэйтором, плавающим перед глазами. Такой отдых я вполне заслужил.
Улыбаясь от мысли, что сделал сегодня Кору национальным героем, я сдвинул дверь гостиницы, пересек холл и машинально подошел к конторке, чтобы забрать газеты. Большая табличка красного цвета, лежащая сверху, привлекла мое внимание. Я взял ее в руку и какое-то время бессмысленно держал перед глазами, продолжая думать о Коре. Наконец зрачки сфокусировались, и я прочел выведенное крупными корявыми буквами послание: "Если ты не исчезнешь из города, мы тебя убьем".
Какое-то время я просто стоял, осмысливая прочитанное. Потом до меня дошло. Я резко развернулся, но холл был пуст. Тот, кто оставил табличку, не стал дожидаться моего прихода. Однако теперь я знал: меня ведут и ведут жестко.
Продолжая машинально сжимать табличку, я шел коридором, думая о том, что смерть Чары не вывела меня из-под удара, а, кажется, наоборот, ускорила развязку. В то, что меня убьют, по крайней мере в ближайшее время, я не верил. Вряд ли в таком случае они стали б меня предупреждать. Однако на хвосте они сидели плотно и были настроены, судя по всему, весьма решительно.
Проходя мимо двери Оклахомы, я заметил, что она приоткрыта. Похоже было, что этот отброс не захотел прислушаться к моей рекомендации. Конечно, он был единственным постояльцем, и других в ближайшее время не ожидалось. Да только я не настолько нуждался в деньгах, чтобы позволить ему и дальше топтать ковры моей гостиницы. Швырнув табличку на стоявшую неподалеку банкетку, я решительно толкнул дверь, шагнул за порог и остановился, сунув руки в карманы шорт.
Оклахома снова притащил к себе какую-то девку и в данную минуту занимался с ней любовью. Наливаясь гневом, я смотрел, как ходит, мерно вгоняя огромный поршень, мускулистый, покрытый синими прыщами зад и вздрагивают в такт стонам над мокрой от пота спиной красивые стройные ноги.
Услышав меня, Оклахома обернулся и, не прекращая трудиться, осклабился в ехидной усмешке.
– Ну что, рулевой, – отрывисто втягивая воздух, прохрипел он, – извиняться пришел? Иди сюда, я сегодня добрый, уступлю.
Я сжал кулаки, но в последнюю минуту сумел удержаться. Заявка Оклахомы кончилась неделю назад. Будучи в своем праве, я мог просто без объяснений вызвать ему шлюпку. А кроме того, мы были не одни.
– Я тебе вчера уже… – начал я.
И окаменел.
Девушка, лежащая под Оклахомой, подняла голову над его плечом, и я увидел прозрачные глаза и короткую стрижку Таш.
Чувство непоправимой беды захлестнуло меня, сдавило горло, и тело стало ватным, врастая в пол. Я знал, что, пока не поздно, надо бежать отсюда, но не в силах был даже пошевелиться. Этого просто не могло быть! Что угодно, только не это!
Не менее чем полминуты мы молча смотрели друг на друга. Потом она издала невнятный звук, гибко вывернулась из-под Оклахомы и, быстро схватив валяющуюся на полу одежду, тенью шмыгнула мимо меня в дверь.
Теперь я продолжал глядеть на Оклахому, не отводя глаз от постели. Я бы отдал все, что у меня было, лишь бы никогда не видеть этого. Но я это видел.
– Что случилось, рулевой? – холодно осведомился Оклахома, выпрастываясь из простыней и медленно направляясь ко мне. – Ты испугал мою девушку, недоносок. Кто тебя звал сюда, а? Ты что, правил не знаешь, обслуга?!
Обслуга?!
Спальня Оклахомы закачалась, и пол дрогнул, как палуба рейдера, начинающего разворот.
Обслуга!
Плечо, которое мне сегодня терзали машинкой, немилосердно жгло огнем. Краем сознания я зафиксировал нервный тик, пробивший правое веко, и успел еще понять, что сейчас у меня полетят ограничители. Последняя, слабо шевельнувшаяся мысль была о сердце, однако изменить я уже ничего не мог. Оклахома протянул руку, намереваясь схватить меня за горло, в голове у меня взорвалась яркая лампочка – и я ухнул со страшной высоты в добела раскаленные подвалы своей ярости.
Спустя какое-то время я начал выныривать из омута, смутно понимая, что мешок на полу, который я добиваю ногами, – мой постоялец. Бессмысленно было даже гадать, что происходило до этого. Сейчас Оклахома, скорчившись, лежал у моих ног и слабо постанывал, закрыв окровавленную голову руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93