— Вы одни?
— Один.
— И никого не ждете?
— И никого не жду. Наоборот, сам собирался уходить.
— Если можно, задержитесь на полчаса.
— Сколько угодно. Вы откуда звоните?
— Здесь рядом, из бара. Буду у вас через пять минут…
Полунин, посмеиваясь, повесил трубку. Веселое занятие — эти латиноамериканские «революции», толку чуть, зато сколько удовольствия для таких вот, как Лагартиха. Астрид однажды верно заметила: они уходят в подполье, чтобы не корпеть над зачетами…
Звонок в прихожей коротко тренькнул. Полунин распахнул дверь, на площадке стояла фигура, от которой за квартал разило конспирацией: плащ с поднятым воротником, нахлобученная на глаза шляпа. Остававшаяся на виду нижняя половина физиономии, бесспорно Лагартихиной, была на этот раз украшена щегольскими усиками.
— Приклеенные? — поинтересовался Полунин.
— Нет, пришлось отрастить… Салют, дон Мигель!
Гость поздоровался по-аргентински — обнял и энергично похлопал между лопатками, словно выколачивая пыль. Хозяин ответил тем же.
— Не опасно вам было приехать именно сейчас?
— Ничего не поделаешь! Но живым меня не возьмут, — Лагартиха распахнул пиджак — под левой рукой висел в плечевой кобуре автоматический «кольт» какого-то гигантского калибра.
— Прямо базука, — с уважением сказал Полунин, — хоть по танкам стреляй. Кофе хотите, тираноборец?
— Да, и если можно — чего-нибудь покрепче, я замерз как собака. Ветер, впрочем, переменился, днем было холоднее…
Полунин вышел в кухню, поставил на газ кофейник, нашел полбутылки джина, недопитого Свенсоном в последний приезд. Не очень-то это ему сейчас кстати — якшаться с местными конспираторами. Но ничего не поделаешь, назвался груздем…
— Ну вот, сейчас погреемся, — сказал он, вернувшись с подносом в комнату. — Садитесь к столу, Освальдо, и не обращайте внимания на технику — я здесь работал немного… Как дела в Монтевидео?
— Ничего нового, здесь теперь интереснее. Кстати, сеньор Маду просил меня поговорить с доктором Морено насчет денег, но я так и не смог с ним повидаться. Он тогда был в Бразилии, а оттуда улетел в Европу…
— Неважно, сейчас это не актуально.
— … но я оставил письмо, — доктор вернется, ему передадут.
— Неважно, — повторил Полунин, — но за хлопоты все равно спасибо. Значит, вы говорите, здесь теперь интереснее… Революционный процесс, я вижу, вступил в завершающую фазу?
— Да, — кивнул Лагартиха, прихлебывая кофе. — Эра хустисиализма кончена.
— Так, так… Но первую вашу попытку, скажем прямо, удачной не назовешь.
Лагартиха чуть не поперхнулся от возмущения.
— Что значит «наша»? К событиям шестнадцатого июня мы не имеем никакого отношения, это дело католических ультра! Бог свидетель, — он перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца, — я сам католик, но нельзя же быть идиотом. Кальдерон поднял в воздух свои бомбардировщики, как только стало известно, что Ватикан отлучил Перона от церкви. Разве так делается революция?
— Вы правы, — согласился Полунин, — революция делается совсем не так.
— Мы были просто возмущены. Оставляя в стороне все прочее, это же вопиющая глупость! Начать переворот с подобного побоища — значит, совершить политическое самоубийство, это понятно всякому. В Аргентине народ и без того уже относится к военным без особой симпатии.
— Симпатии народа здесь мало кого интересуют. У вас что же, в этом движении, есть разные фракции?
— Конечно.
— Если обобщить — гражданская и военная?
— Грубо говоря, да. Впрочем, каждая из них тоже неоднородна.
— Понятно… Наливайте себе, Освальдо. А скажите такую вещь… допустим, завтра вам действительно удается сбросить правительство. В этом случае не начнется ли между фракциями борьба за власть?
— Еще какая начнется.
— И кто же, вы думаете, одержит верх?
Лагартиха пожал плечами.
— Праздный вопрос, дон Мигель. В Латинской Америке верх всегда одерживают военные.
— Вот и мне так кажется. Хунта, по-вашему, будет лучше, чем теперешнее правительство?
— Поживем — увидим. Всякое насильственное политическое изменение — это риск. Однако люди шли на этот риск, идут на него сегодня и будут идти всегда. В нашем конкретном случае хунта — даже самая реакционная — это все-таки не более чем вероятность, а теперешняя тирания — это реальность, которую страна больше терпеть не хочет.
— Ну, страну-то вы не спрашивали, — возразил Полунин. — Народ, насколько можно судить, относится к Перону вполне терпимо. Поругивает, конечно… но кого из правителей не поругивают?
— Вы, вероятно, понимаете слово «народ» по-марксистски. Но народ в этом смысле — как численное большинство населения — в нашей стране политически инертен и останется инертным еще много лет. В Аргентине нет сильной коммунистической партии, как в Италии или хотя бы во Франции, поэтому наш народ не раскачать. И именно поэтому кто-то — пусть это будет меньшинство — должен взять на себя роль детонатора…
— Неудачное сравнение, Освальдо. Детонатору безразлично, что взрывать, но человек обязан предвидеть последствия своих действий.
— А если их невозможно предвидеть?
— Тогда разумнее воздержаться от действия.
— Ну, знаете! Это ведь еще и вопрос общественного темперамента, — настоящий мужчина не всегда может сидеть сложа руки…
Полунин помолчал, побарабанил пальцами по краю стола.
— Настоящий мужчина, — сказал он жестко, — должен уметь жить, стиснув зубы… годы, если нужно. А истеричность поступков — качество скорее женское… Вы надолго в Буэнос-Айрес?
— Нет, дня на два-три. И я должен, наконец, объяснить свой визит, который, вероятно, вас удивил, да?
— Ну, почему же…
— Скажите, эта квартира чиста?
— В смысле слежки? Надо полагать, — я, во всяком случае, ничего не замечал. Вам нужно пристанище?
— Да, если можно — на это время.
— Пожалуйста. Я вообще ночую в другом месте, и здесь меня не будет до четверга. Так что располагайтесь и живите. Есть тут, правда, еще один жилец, но он плавает… Если вдруг вернется, скажите, что вы мой приятель, — да вряд ли он и спросит. Это старый пьяница, швед, который ничем не интересуется.
— Спасибо. А если меня здесь схватят?
— В этом случае, — Полунин улыбнулся, — я сошлюсь на Келли. Он ведь знает, что мы с вами знакомы еще по Уругваю…
— Совершенно верно! Так я уже сегодня могу переночевать здесь?
— Ночуйте, Освальдо, я сейчас ухожу. Вот там в шкафу найдете все необходимое.
— Благодарю и надеюсь, что после революции я смогу так же сердечно принять вас у себя в доме, дон Мигель, — церемонно сказал Лагартиха.
— Ладно, не будем загадывать. Маду писал, что вы их проводили на «Бьянкамано»?
— Да, имел удовольствие. Он, между прочим, сказал, что вы еще продолжите сбор материалов о немецких колониях, так что мы попрощались ненадолго… Кстати!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— Один.
— И никого не ждете?
— И никого не жду. Наоборот, сам собирался уходить.
— Если можно, задержитесь на полчаса.
— Сколько угодно. Вы откуда звоните?
— Здесь рядом, из бара. Буду у вас через пять минут…
Полунин, посмеиваясь, повесил трубку. Веселое занятие — эти латиноамериканские «революции», толку чуть, зато сколько удовольствия для таких вот, как Лагартиха. Астрид однажды верно заметила: они уходят в подполье, чтобы не корпеть над зачетами…
Звонок в прихожей коротко тренькнул. Полунин распахнул дверь, на площадке стояла фигура, от которой за квартал разило конспирацией: плащ с поднятым воротником, нахлобученная на глаза шляпа. Остававшаяся на виду нижняя половина физиономии, бесспорно Лагартихиной, была на этот раз украшена щегольскими усиками.
— Приклеенные? — поинтересовался Полунин.
— Нет, пришлось отрастить… Салют, дон Мигель!
Гость поздоровался по-аргентински — обнял и энергично похлопал между лопатками, словно выколачивая пыль. Хозяин ответил тем же.
— Не опасно вам было приехать именно сейчас?
— Ничего не поделаешь! Но живым меня не возьмут, — Лагартиха распахнул пиджак — под левой рукой висел в плечевой кобуре автоматический «кольт» какого-то гигантского калибра.
— Прямо базука, — с уважением сказал Полунин, — хоть по танкам стреляй. Кофе хотите, тираноборец?
— Да, и если можно — чего-нибудь покрепче, я замерз как собака. Ветер, впрочем, переменился, днем было холоднее…
Полунин вышел в кухню, поставил на газ кофейник, нашел полбутылки джина, недопитого Свенсоном в последний приезд. Не очень-то это ему сейчас кстати — якшаться с местными конспираторами. Но ничего не поделаешь, назвался груздем…
— Ну вот, сейчас погреемся, — сказал он, вернувшись с подносом в комнату. — Садитесь к столу, Освальдо, и не обращайте внимания на технику — я здесь работал немного… Как дела в Монтевидео?
— Ничего нового, здесь теперь интереснее. Кстати, сеньор Маду просил меня поговорить с доктором Морено насчет денег, но я так и не смог с ним повидаться. Он тогда был в Бразилии, а оттуда улетел в Европу…
— Неважно, сейчас это не актуально.
— … но я оставил письмо, — доктор вернется, ему передадут.
— Неважно, — повторил Полунин, — но за хлопоты все равно спасибо. Значит, вы говорите, здесь теперь интереснее… Революционный процесс, я вижу, вступил в завершающую фазу?
— Да, — кивнул Лагартиха, прихлебывая кофе. — Эра хустисиализма кончена.
— Так, так… Но первую вашу попытку, скажем прямо, удачной не назовешь.
Лагартиха чуть не поперхнулся от возмущения.
— Что значит «наша»? К событиям шестнадцатого июня мы не имеем никакого отношения, это дело католических ультра! Бог свидетель, — он перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца, — я сам католик, но нельзя же быть идиотом. Кальдерон поднял в воздух свои бомбардировщики, как только стало известно, что Ватикан отлучил Перона от церкви. Разве так делается революция?
— Вы правы, — согласился Полунин, — революция делается совсем не так.
— Мы были просто возмущены. Оставляя в стороне все прочее, это же вопиющая глупость! Начать переворот с подобного побоища — значит, совершить политическое самоубийство, это понятно всякому. В Аргентине народ и без того уже относится к военным без особой симпатии.
— Симпатии народа здесь мало кого интересуют. У вас что же, в этом движении, есть разные фракции?
— Конечно.
— Если обобщить — гражданская и военная?
— Грубо говоря, да. Впрочем, каждая из них тоже неоднородна.
— Понятно… Наливайте себе, Освальдо. А скажите такую вещь… допустим, завтра вам действительно удается сбросить правительство. В этом случае не начнется ли между фракциями борьба за власть?
— Еще какая начнется.
— И кто же, вы думаете, одержит верх?
Лагартиха пожал плечами.
— Праздный вопрос, дон Мигель. В Латинской Америке верх всегда одерживают военные.
— Вот и мне так кажется. Хунта, по-вашему, будет лучше, чем теперешнее правительство?
— Поживем — увидим. Всякое насильственное политическое изменение — это риск. Однако люди шли на этот риск, идут на него сегодня и будут идти всегда. В нашем конкретном случае хунта — даже самая реакционная — это все-таки не более чем вероятность, а теперешняя тирания — это реальность, которую страна больше терпеть не хочет.
— Ну, страну-то вы не спрашивали, — возразил Полунин. — Народ, насколько можно судить, относится к Перону вполне терпимо. Поругивает, конечно… но кого из правителей не поругивают?
— Вы, вероятно, понимаете слово «народ» по-марксистски. Но народ в этом смысле — как численное большинство населения — в нашей стране политически инертен и останется инертным еще много лет. В Аргентине нет сильной коммунистической партии, как в Италии или хотя бы во Франции, поэтому наш народ не раскачать. И именно поэтому кто-то — пусть это будет меньшинство — должен взять на себя роль детонатора…
— Неудачное сравнение, Освальдо. Детонатору безразлично, что взрывать, но человек обязан предвидеть последствия своих действий.
— А если их невозможно предвидеть?
— Тогда разумнее воздержаться от действия.
— Ну, знаете! Это ведь еще и вопрос общественного темперамента, — настоящий мужчина не всегда может сидеть сложа руки…
Полунин помолчал, побарабанил пальцами по краю стола.
— Настоящий мужчина, — сказал он жестко, — должен уметь жить, стиснув зубы… годы, если нужно. А истеричность поступков — качество скорее женское… Вы надолго в Буэнос-Айрес?
— Нет, дня на два-три. И я должен, наконец, объяснить свой визит, который, вероятно, вас удивил, да?
— Ну, почему же…
— Скажите, эта квартира чиста?
— В смысле слежки? Надо полагать, — я, во всяком случае, ничего не замечал. Вам нужно пристанище?
— Да, если можно — на это время.
— Пожалуйста. Я вообще ночую в другом месте, и здесь меня не будет до четверга. Так что располагайтесь и живите. Есть тут, правда, еще один жилец, но он плавает… Если вдруг вернется, скажите, что вы мой приятель, — да вряд ли он и спросит. Это старый пьяница, швед, который ничем не интересуется.
— Спасибо. А если меня здесь схватят?
— В этом случае, — Полунин улыбнулся, — я сошлюсь на Келли. Он ведь знает, что мы с вами знакомы еще по Уругваю…
— Совершенно верно! Так я уже сегодня могу переночевать здесь?
— Ночуйте, Освальдо, я сейчас ухожу. Вот там в шкафу найдете все необходимое.
— Благодарю и надеюсь, что после революции я смогу так же сердечно принять вас у себя в доме, дон Мигель, — церемонно сказал Лагартиха.
— Ладно, не будем загадывать. Маду писал, что вы их проводили на «Бьянкамано»?
— Да, имел удовольствие. Он, между прочим, сказал, что вы еще продолжите сбор материалов о немецких колониях, так что мы попрощались ненадолго… Кстати!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120