— А если случилось так, что судьба страны оказалась в руках одного рамолика, — это тоже говорит о многом.
— О чем же это говорит?
— О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины…
Филипп улыбнулся — немного, пожалуй, натянуто.
— Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских, в национальном характере?
— Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со стороны виден лучше. А что касается моего «помешательства»… знаешь, у нас есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот случай. Но мы отвлеклись, — ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что ж, она показала себя хорошим товарищем…
Он посмотрел на часы и встал.
— Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?
— Договорились.
— Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить… — Он полистал записную книжку. — Есть такие индейские кружева, называются «ньяндути», не слыхал?
— Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке, они, наверное, знают.
— Поблизости есть?
— Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.
— Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай. Ты мне просто объясни, как туда пройти.
— Сейчас свернешь за угол налево, и через три квартала будет Пальма. Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся…
Времени до отлета было еще много. Полунин прошелся по магазинам, купил заказанное Дуняшей кружево, потом долго сидел в зале ожидания гидроаэропорта, глядя, как багровое распухшее солнце опускается в темные заросли за широкой, маслянистой, переливающейся красными отблесками гладью Рио-Парагуай. Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к высокому клепаному борту старой, возможно еще военных лет, «каталины». Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью, как будто прорвало гидросистему. Стюардесса с певучим коррентинским выговором, забавно растягивая гласные, подтвердила, что да, была небольшая утечка, но теперь все в порядке, сеньоры могут не беспокоиться, а запах уйдет, как только включат вентиляцию. Стали раскручиваться двигатели, самолет выл и звенел всеми своими переборками, словно дюралевая бочка, которую сверлят двумя огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли назад береговые огни в иллюминаторе, «каталина» начала разгоняться, грохоча и сотрясаясь, будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и, полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись «No smoking — Prohibido fumar» , Полунин вытянул ноги и закурил.
Разговор с Филиппом оставил неприятный осадок, как всегда после бесцельного спора, когда оба остаются при своем мнении. Глупо вышло — не к месту разоткровенничался, ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж точно воспринял это именно так. Теперь небось посмеивается, вспоминая. В самом деле, кто тянул дурака за язык, насчет Астрид можно было ответить совсем по-другому — настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения И ничего больше. Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным, что девчонка объявляет себя «бывшей бельгийкой» и предпочитает колесить по свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему…
А ведь странно, в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская — уж куда надежнее и прочнее; а настоящего, до конца, взаимопонимания все-таки нет. И пожалуй, быть не может. Для этого еще недостаточно провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов, — для этого нужно одинаково любить одни и те же песни, помнить одни и те же сказки и — главное — говорить на одном языке, одинаково родном для обоих. Язык — это важно. Это невероятно важно. Можно свободно владеть двумя, тремя чужими языками — и все равно, если ты не можешь пользоваться своим, всегда будет ощущение какой-то своей неполноценности, полунемоты-полукосноязычия. Тогда уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще…
В салоне стало прохладно, включенная вентиляция вытянула резкий запах гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры доставали из чемоданов шарфы и свитеры. Полунин тоже встал, надел пальто, протер рукавом запотевший плексиглас иллюминатора — снаружи была непроглядная тьма, «Каталина» летела над лесами южного Парагвая.
Его вдруг пробрало ознобом — не столько от холода в тускло освещенном пассажирском салоне, сколько от внезапно представившейся картины этих пространств там внизу, всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими людьми, которых он никогда — даже прожив среди них всю жизнь — не сможет узнать и понять хотя бы приблизительно. И останется таким же чужим и непонятным среди них.
Он достал из портфеля бутылку парагвайской «каньи» — прощальный подарок Филиппа, — отвинтил пробку и отхлебнул из горлышка. Огненная жидкость обожгла рот и стала разливаться по телу приятным теплом. Нет, Филипп все-таки друг, хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого, хоть шаром покати. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же — настоящих, из соотечественников — друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы и обзавестись. Ладно, проживем… Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать? Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно — если он позвонит сразу из порта… «Их» квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой сейчас холод у него в комнате…
Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно — все более или менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица — народ осторожный, кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую биографию — это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— О чем же это говорит?
— О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины…
Филипп улыбнулся — немного, пожалуй, натянуто.
— Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских, в национальном характере?
— Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со стороны виден лучше. А что касается моего «помешательства»… знаешь, у нас есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот случай. Но мы отвлеклись, — ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что ж, она показала себя хорошим товарищем…
Он посмотрел на часы и встал.
— Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?
— Договорились.
— Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить… — Он полистал записную книжку. — Есть такие индейские кружева, называются «ньяндути», не слыхал?
— Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке, они, наверное, знают.
— Поблизости есть?
— Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.
— Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай. Ты мне просто объясни, как туда пройти.
— Сейчас свернешь за угол налево, и через три квартала будет Пальма. Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся…
Времени до отлета было еще много. Полунин прошелся по магазинам, купил заказанное Дуняшей кружево, потом долго сидел в зале ожидания гидроаэропорта, глядя, как багровое распухшее солнце опускается в темные заросли за широкой, маслянистой, переливающейся красными отблесками гладью Рио-Парагуай. Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к высокому клепаному борту старой, возможно еще военных лет, «каталины». Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью, как будто прорвало гидросистему. Стюардесса с певучим коррентинским выговором, забавно растягивая гласные, подтвердила, что да, была небольшая утечка, но теперь все в порядке, сеньоры могут не беспокоиться, а запах уйдет, как только включат вентиляцию. Стали раскручиваться двигатели, самолет выл и звенел всеми своими переборками, словно дюралевая бочка, которую сверлят двумя огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли назад береговые огни в иллюминаторе, «каталина» начала разгоняться, грохоча и сотрясаясь, будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и, полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись «No smoking — Prohibido fumar» , Полунин вытянул ноги и закурил.
Разговор с Филиппом оставил неприятный осадок, как всегда после бесцельного спора, когда оба остаются при своем мнении. Глупо вышло — не к месту разоткровенничался, ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж точно воспринял это именно так. Теперь небось посмеивается, вспоминая. В самом деле, кто тянул дурака за язык, насчет Астрид можно было ответить совсем по-другому — настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения И ничего больше. Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным, что девчонка объявляет себя «бывшей бельгийкой» и предпочитает колесить по свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему…
А ведь странно, в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская — уж куда надежнее и прочнее; а настоящего, до конца, взаимопонимания все-таки нет. И пожалуй, быть не может. Для этого еще недостаточно провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов, — для этого нужно одинаково любить одни и те же песни, помнить одни и те же сказки и — главное — говорить на одном языке, одинаково родном для обоих. Язык — это важно. Это невероятно важно. Можно свободно владеть двумя, тремя чужими языками — и все равно, если ты не можешь пользоваться своим, всегда будет ощущение какой-то своей неполноценности, полунемоты-полукосноязычия. Тогда уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще…
В салоне стало прохладно, включенная вентиляция вытянула резкий запах гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры доставали из чемоданов шарфы и свитеры. Полунин тоже встал, надел пальто, протер рукавом запотевший плексиглас иллюминатора — снаружи была непроглядная тьма, «Каталина» летела над лесами южного Парагвая.
Его вдруг пробрало ознобом — не столько от холода в тускло освещенном пассажирском салоне, сколько от внезапно представившейся картины этих пространств там внизу, всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими людьми, которых он никогда — даже прожив среди них всю жизнь — не сможет узнать и понять хотя бы приблизительно. И останется таким же чужим и непонятным среди них.
Он достал из портфеля бутылку парагвайской «каньи» — прощальный подарок Филиппа, — отвинтил пробку и отхлебнул из горлышка. Огненная жидкость обожгла рот и стала разливаться по телу приятным теплом. Нет, Филипп все-таки друг, хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого, хоть шаром покати. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же — настоящих, из соотечественников — друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы и обзавестись. Ладно, проживем… Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать? Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно — если он позвонит сразу из порта… «Их» квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой сейчас холод у него в комнате…
Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно — все более или менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица — народ осторожный, кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую биографию — это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120