Естественно, по ходу такой сложной работы все время возникает масса вопросов. У меня — к разработчикам, у них — ко мне.
На наших с ним встречах мы подолгу обсуждали, какие моменты необходимо акцентировать, какие проблемы требуют детализации. Мне нравилась его спокойная, чуть сухая манера излагать свои мысли, нравилось, как он аргументирует свою позицию, как спорит, без излишних эмоций, ровно. Он был из того поколения молодых политиков, которым чуть за сорок и которые пришли во власть не из-за самой власти, не из-за карьеры. Она им не нужна. Любой из них (Волошин, пожалуй, даже больше других) в любой момент готов был вернуться назад, к своей спокойной частной жизни. Нет, они пришли во власть, чтобы попытаться сделать её сильной, эффективной. Они пришли, чтобы доказать всем, и себе в том числе, что Россия будет цивилизованной, демократической страной.
Внешне Волошин — типичный кабинетный учёный. Бесстрастное лицо вроде бы очень закрытого человека. Нарочито тихая речь. При этом Александр Стальевич — абсолютно нормальный, живой, остроумный собеседник, когда узнаешь его поближе.
Я встаю обычно в 5 или 6 утра, рано. После чашки чаю иду на второй этаж в свой кабинет, там на столе лежат срочные документы. Беру один из них — текст послания. Читаю, дохожу до места, которое меня не устраивает. Поднимаю трубку телефона «СК», прошу соединить с Волошиным. Через несколько секунд голос оператора: «Борис Николаевич, Волошин у телефона, связь открытая».
«Открытая» — значит, не шифруется. Дело в том, что он живёт в квартире в обычном жилом доме на Ленинском, естественно, туда спецсвязь была не подведена, поэтому общаемся с ним по его городскому телефону.
(Так как с Волошиным приходилось вести и конфиденциальные разговоры, через какое-то время проблему решили. Специалисты ФАПСИ поставили ему в квартиру особый ящик — шифратор. Волошин был не слишком доволен, поскольку ящик занимал половину 9-метровой комнаты.)
Постепенно, во время этих и других разговоров, у нас сложился с ним особый, человеческий, контакт. И когда я понял, что настала пора менять руководителя администрации, другой кандидатуры, кроме Волошина, у меня не было.
Правда, перед подписанием указа я позвал к себе Чубайса и Юмашева. Два бывших шефа моей администрации. Прекрасно знают эту работу, чувствуют, какими качествами должен обладать человек на таком месте. Спросил, что они думают о Волошине. Оба твёрдо поддержали мой вариант.
Когда Примаков узнал об этом решении, он сильно расстроился. Даже обиделся на меня. Позже не удержался, спросил: «Борис Николаевич, зачем вы Бордюжу уволили?» Я ответил: «Не справлялся».
Кстати, сообщить Примакову о снятии Бордюжи и назначении нового главы администрации я попросил самого Волошина. Он позвонил ему и сказал: «Евгений Максимович, это Волошин. С сегодняшнего дня президент назначил меня главой администрации».
Это, ещё раз повторю, сильно расстроило Примакова. И с самого начала у них отношения не сложились. Волошин был совсем чужим для премьера.
Россия — страна настроений, эмоций. Так уж мы устроены, тут ничего не поделаешь. В политике эти эмоции и настроения людей переплетаются порой самым причудливым образом.
… Скажем, человек, находящийся в России у власти, всегда вызывает ожесточённую критику, порой даже немотивированную злобу, какую бы политическую позицию он ни занимал. С другой стороны, именно руководитель страны (в данном случае премьер-министр) в России автоматически становится мощным политическим центром, консолидирующим самые различные силы.
За полгода своего премьерства Евгений Максимович наверняка почувствовал эту тенденцию. Почувствовал свою политическую перспективу как премьера, который может идти на выборы 2000 года во главе какого-то нового общественного движения.
Однако меня эта тенденция совершенно не устраивала. При всей своей честности, порядочности, даже верности президенту Примаков категорически не мог быть тем премьером, который будет бороться за президентство в 2000 году. В этой роли России нужен был, по моей оценке, человек совсем другого склада ума, другого поколения, другой ментальности.
Вольно или невольно, но Примаков в свой политический спектр собирал слишком много красного цвета.
Кстати, в том, что отставка Примакова произошла довольно резко и быстро, виноваты именно те, кто рьяно собирался ограждать его от президента, возводить между нами какие-то политические бастионы. Ещё 19 марта Зюганов призвал защищать правительство с помощью стачкомов и массовых выступлений. (Консультации Примакова с руководством КПРФ, кстати, стали практически постоянными. Я в них уже не вмешивался, предпочитая ни о чем не спрашивать Евгения Максимовича.) Так вот, коммунисты запланировали на май ещё один раунд политического обострения — решающее голосование в Думе по импичменту. Комиссия по импичменту работала вовсю уже больше года. Было пять пунктов обвинения: уже упоминавшийся «геноцид русского народа», развал армии, 93-й год, Беловежские соглашения и образование СНГ, война в Чечне…
Именно на май коммунисты и подгадали это голосование. Возможно, считали, что находящийся в процедуре импичмента президент, как бы подвешенный на ниточке неопределённости, вряд ли решится отправить в отставку премьера. Возможно, хотели спровоцировать открытое столкновение президента и правительства, вызвать массовые беспорядки, добиться новой атаки на меня в Совете Федерации. Но так или иначе, именно думский импичмент ускорил отставку Примакова. Потому что проблема теперь формулировалась для меня предельно просто: увольнять Примакова до голосования или все-таки после?
… Значительная часть администрации была против отставки до голосования. Их аргументация была простой: после отставки Примакова импичмент неизбежен. Больше того, получается, что президент сам идёт на импичмент: после отставки близкого к коммунистам правительства левые в Думе во что бы то ни стало захотят компенсировать своё политическое поражение.
Я же считал по-другому.
Резкий, неожиданный, агрессивный ход всегда сбивает с ног, обезоруживает противника. Тем более если выглядит он абсолютно нелогично, непредсказуемо. В этом я не раз убеждался на протяжении всей своей президентской биографии.
Занимать выжидательную позицию было опасно не только в психологическом плане. Если бы голосование в Думе состоялось и была начата процедура отстранения от должности, в этом неопределённом состоянии мне было бы уже гораздо сложнее снимать Примакова. И думцы это понимали не хуже меня!
Сразу после голосования, буквально через несколько дней, 17 мая, планировалось заседание Совета Федерации, на котором должна была быть принята специальная резолюция в поддержку правительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
На наших с ним встречах мы подолгу обсуждали, какие моменты необходимо акцентировать, какие проблемы требуют детализации. Мне нравилась его спокойная, чуть сухая манера излагать свои мысли, нравилось, как он аргументирует свою позицию, как спорит, без излишних эмоций, ровно. Он был из того поколения молодых политиков, которым чуть за сорок и которые пришли во власть не из-за самой власти, не из-за карьеры. Она им не нужна. Любой из них (Волошин, пожалуй, даже больше других) в любой момент готов был вернуться назад, к своей спокойной частной жизни. Нет, они пришли во власть, чтобы попытаться сделать её сильной, эффективной. Они пришли, чтобы доказать всем, и себе в том числе, что Россия будет цивилизованной, демократической страной.
Внешне Волошин — типичный кабинетный учёный. Бесстрастное лицо вроде бы очень закрытого человека. Нарочито тихая речь. При этом Александр Стальевич — абсолютно нормальный, живой, остроумный собеседник, когда узнаешь его поближе.
Я встаю обычно в 5 или 6 утра, рано. После чашки чаю иду на второй этаж в свой кабинет, там на столе лежат срочные документы. Беру один из них — текст послания. Читаю, дохожу до места, которое меня не устраивает. Поднимаю трубку телефона «СК», прошу соединить с Волошиным. Через несколько секунд голос оператора: «Борис Николаевич, Волошин у телефона, связь открытая».
«Открытая» — значит, не шифруется. Дело в том, что он живёт в квартире в обычном жилом доме на Ленинском, естественно, туда спецсвязь была не подведена, поэтому общаемся с ним по его городскому телефону.
(Так как с Волошиным приходилось вести и конфиденциальные разговоры, через какое-то время проблему решили. Специалисты ФАПСИ поставили ему в квартиру особый ящик — шифратор. Волошин был не слишком доволен, поскольку ящик занимал половину 9-метровой комнаты.)
Постепенно, во время этих и других разговоров, у нас сложился с ним особый, человеческий, контакт. И когда я понял, что настала пора менять руководителя администрации, другой кандидатуры, кроме Волошина, у меня не было.
Правда, перед подписанием указа я позвал к себе Чубайса и Юмашева. Два бывших шефа моей администрации. Прекрасно знают эту работу, чувствуют, какими качествами должен обладать человек на таком месте. Спросил, что они думают о Волошине. Оба твёрдо поддержали мой вариант.
Когда Примаков узнал об этом решении, он сильно расстроился. Даже обиделся на меня. Позже не удержался, спросил: «Борис Николаевич, зачем вы Бордюжу уволили?» Я ответил: «Не справлялся».
Кстати, сообщить Примакову о снятии Бордюжи и назначении нового главы администрации я попросил самого Волошина. Он позвонил ему и сказал: «Евгений Максимович, это Волошин. С сегодняшнего дня президент назначил меня главой администрации».
Это, ещё раз повторю, сильно расстроило Примакова. И с самого начала у них отношения не сложились. Волошин был совсем чужим для премьера.
Россия — страна настроений, эмоций. Так уж мы устроены, тут ничего не поделаешь. В политике эти эмоции и настроения людей переплетаются порой самым причудливым образом.
… Скажем, человек, находящийся в России у власти, всегда вызывает ожесточённую критику, порой даже немотивированную злобу, какую бы политическую позицию он ни занимал. С другой стороны, именно руководитель страны (в данном случае премьер-министр) в России автоматически становится мощным политическим центром, консолидирующим самые различные силы.
За полгода своего премьерства Евгений Максимович наверняка почувствовал эту тенденцию. Почувствовал свою политическую перспективу как премьера, который может идти на выборы 2000 года во главе какого-то нового общественного движения.
Однако меня эта тенденция совершенно не устраивала. При всей своей честности, порядочности, даже верности президенту Примаков категорически не мог быть тем премьером, который будет бороться за президентство в 2000 году. В этой роли России нужен был, по моей оценке, человек совсем другого склада ума, другого поколения, другой ментальности.
Вольно или невольно, но Примаков в свой политический спектр собирал слишком много красного цвета.
Кстати, в том, что отставка Примакова произошла довольно резко и быстро, виноваты именно те, кто рьяно собирался ограждать его от президента, возводить между нами какие-то политические бастионы. Ещё 19 марта Зюганов призвал защищать правительство с помощью стачкомов и массовых выступлений. (Консультации Примакова с руководством КПРФ, кстати, стали практически постоянными. Я в них уже не вмешивался, предпочитая ни о чем не спрашивать Евгения Максимовича.) Так вот, коммунисты запланировали на май ещё один раунд политического обострения — решающее голосование в Думе по импичменту. Комиссия по импичменту работала вовсю уже больше года. Было пять пунктов обвинения: уже упоминавшийся «геноцид русского народа», развал армии, 93-й год, Беловежские соглашения и образование СНГ, война в Чечне…
Именно на май коммунисты и подгадали это голосование. Возможно, считали, что находящийся в процедуре импичмента президент, как бы подвешенный на ниточке неопределённости, вряд ли решится отправить в отставку премьера. Возможно, хотели спровоцировать открытое столкновение президента и правительства, вызвать массовые беспорядки, добиться новой атаки на меня в Совете Федерации. Но так или иначе, именно думский импичмент ускорил отставку Примакова. Потому что проблема теперь формулировалась для меня предельно просто: увольнять Примакова до голосования или все-таки после?
… Значительная часть администрации была против отставки до голосования. Их аргументация была простой: после отставки Примакова импичмент неизбежен. Больше того, получается, что президент сам идёт на импичмент: после отставки близкого к коммунистам правительства левые в Думе во что бы то ни стало захотят компенсировать своё политическое поражение.
Я же считал по-другому.
Резкий, неожиданный, агрессивный ход всегда сбивает с ног, обезоруживает противника. Тем более если выглядит он абсолютно нелогично, непредсказуемо. В этом я не раз убеждался на протяжении всей своей президентской биографии.
Занимать выжидательную позицию было опасно не только в психологическом плане. Если бы голосование в Думе состоялось и была начата процедура отстранения от должности, в этом неопределённом состоянии мне было бы уже гораздо сложнее снимать Примакова. И думцы это понимали не хуже меня!
Сразу после голосования, буквально через несколько дней, 17 мая, планировалось заседание Совета Федерации, на котором должна была быть принята специальная резолюция в поддержку правительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109