Но потом всё получилось, и я вырвался из фрейдистского кошмара, соскочил с его в никуда идущего поезда. Получилось всё хорошо. Я ходил в своих снах с отцом по вечерней Москве, и он, трезвый и грустный, говорил со мной, и я рассказывал о своей уже незнакомой ему жизни. Тут была боль и счастье.
О чём эта книга? Об отце. Словами ничего нельзя сказать. Что мне сказать? Сама эта тема – «отец и сын» – банальнейшая, затёртая до дыр, мусоленная-перемусоленная. И все мои мысли и чувства совсем не интересны. Неинтересны самому МНЕ. Мне хочется думать о нём, но нельзя. С точки зрения фантазии («к отцу в палату пришёл священник, и он умер как христианин, причастившись») это все может быть эстетизированно и интересно, но, увы, неподлинно, увы, не для меня. Отца тут не будет. Он будет так же мёртв, как и в жизни моей мысли. И вот я пришёл к нему в снах. Этого нельзя передать, но есть ВЕРНОЕ ощущение освобождения. Точно его жизнь – это отдельные рассыпанные ноты, сливающиеся и наполняющиеся высшим смыслом через мою жизнь. Я смысл его бессмысленной жизни. И это есть элемент осмысления и моей собственной жизни. Я никому не нужен. Но моя ненужность (вот сейчас), опрокинутая назад, наполняет бывшее ранее содержанием. Речь здесь идёт не о таком мышлении, а о таком интуитивном, «во сне», чувствовании. Внешне я бежал от отца (и до сих пор ни разу не был на его могиле), а внутренне всё время шёл к нему. Его смерть перестала определять моё "я", я стал свободен, и в этой свободе он жив. Я знаю родовым знанием, что в его большую голову приходили такие же странные мысли– сны. Отец был бабочкой, ерундой, мотыльком, мучительным поиском нужного слова. По-моему, я прав, иначе было бы СЛИШКОМ жестоко. Мой слабый разум видит, что что-то со мной все эти годы происходило и это каким-то непостижимым образом связано с отцом. Во мне есть мысль отца, идея отца, которая развивается, может быть, без моей воли и желания. Следовательно, он жив. Он мёртв в моей мысли. Мёртв и в моих чувствах. Но он жив во снах. И перестал сниться, когда ожил в мыслях и чувствах. Он мне всё снился, снился, и наконец наши встречи перестали быть мучительными. Но все же существовала невидимая грань, черта. Он приходит все реже, и грань эта год от года становится всё тоньше, всё незаметней. И когда повалит сквозь пустеющие глазницы снег предсмертных снов и вокруг снова засмеются над нами, а Одиноков вновь проплывёт перед моим потухающим взором, медленно качаясь на огромной ржавой вешалке – жалобный визг металлических петель и кирпичное солнце, безнадёжно погружающееся в горизонт, – тогда через истончающуюся дымку спасительной пространственной реальности (кишение взаимопереплетающихся казарменных объёмов, запах жареного лука, тусклые лампочки и матерная ругань), через дымку я шагну к отцу и ничто уже не будет разделять нас. Я обниму его, прижмусь к колючей щеке, и он ласково улыбнётся, тоже обнимет. А потом я скажу: «Никому мы, пап, не нужны. Мы же эти… ничтожества». И мы пойдём рука об руку по тихому, заснеженному переулку. Белое небо. Тихо, только снег скрипит под ногами. Отец тащит огромный черный чемодан, с которым меня отправляли в пионерский лагерь. На его фанерном боку аккуратная белая наклейка: «Одиноков». Чемодан мешает, и отец выпускает его из рук. Он беззвучно падает на снег, и оттуда вываливается моя одежда: футболки, рубашки, спортивный костюмчик. Однажды отец рассовал во все карманы и кармашки моей одежды леденцы. Так я бы их сразу съел, а тут надену новую рубашку, а там 3 леденца. Я думаю: вот, случайно попали. А потом через несколько дней лезу за резиновыми сапогами, а в каждом по 5 леденцов. И снова радость. А под конец лагерной смены уже думаю, что, может быть, где-то между одеждой тоже случайно затерялись. И на дне шарю, нахожу конфеты ещё… А сейчас чемодан уже не нужен. Мы даже не оборачиваемся на него и идем… Вперед, в белую мглу. Отец сжимает мне руку, и земля начинает уходить из-под ног. И мы молча падаем, падаем…
742
Примечание к №736
«Когда век-то кончится, Антихрист придёт» (Серафим Саровский)
Предчувствовали. Глубоко во сне, но видели. Леонтьев сказал однажды:
«Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится ещё быстрее всего другого по смертному пути всесмешения… и мы неожиданно из наших государственных недр сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, – родим антихриста».
По поводу этой странной фразы Бердяев в «Русской идее» заметил следующее:
«Леонтьев никогда не верил в русский народ и оригинальных результатов он ждал совсем не от русского народа, а от навязанных ему сверху византийских начал… Он делает страшное предсказание (о порождении антихриста). Ни к чему другому русский народ не способен».
Но позвольте. Разве рождение антихриста это не «оригинальный результат»? (797) И разве нужно ещё что-то народу, который оказался СПОСОБЕН на ТАКОЕ? На подведение итога двухтысячелетней христианской цивилизации? Это же максимум творчества. Это ответ человека на вызов Бога. Рождение Христа есть вещь гораздо более частная. Активное начало там принадлежало исключительно божественной воле. В создании антихриста несомненно человеческое воление, несомненно участие человеческого сознания. И на подобный акт, несомненно, должны были уйти все силы нации, несомненно, на это были потрачены столетия.
Такой народ вправе гордиться собой, такой народ жил не зря, без такого народа в мировой истории будет ничего не понятно. И перед каждой мыслящей личностью такого народа теперь неизбежно стоит и будет стоять всегда дилемма глубочайшего метафизического уровня. Такой народ отныне обладает высочайшей ответственностью перед всем человечеством.
743
Примечание к №607
Месть тоже должна быть рассчитана вперёд на века.
Прощать – упрощать. Мстить – мешать, замешивать, вмешиваться. (757) Прощение просто. Месть – сложна. Где месть истончается, мстить уже не хочется, нет интереса. Нити с миром рвутся, и человек улетает в ничто. «Где тонко, там и рвётся».
Философия основана на мести. Религия – на прощении. Эти две силы и борются в мире, на них мир основан. Повязал все местью, оказался в центре мести, как червяк в коконе. Но простил и полетел бабочкой. Прости – прощай.
Но ведь и прощать нельзя, предварительно не задумав мщения. «Прощай врагам своим». Это возможно лишь после предварительной обиды, злобы. Враг должен быть понят, установлен. А когда врагов нет, тогда и непонятно, кому прощать и что прощать. Но уже «ограничивание» и понимание врага и есть прощение. «Понять значит простить».
Я тут совсем ничего не понимаю. И кажется, это нельзя понять. В какой мере можно говорить о вине не отдельного человека, а нации, то есть национальной идеи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394
О чём эта книга? Об отце. Словами ничего нельзя сказать. Что мне сказать? Сама эта тема – «отец и сын» – банальнейшая, затёртая до дыр, мусоленная-перемусоленная. И все мои мысли и чувства совсем не интересны. Неинтересны самому МНЕ. Мне хочется думать о нём, но нельзя. С точки зрения фантазии («к отцу в палату пришёл священник, и он умер как христианин, причастившись») это все может быть эстетизированно и интересно, но, увы, неподлинно, увы, не для меня. Отца тут не будет. Он будет так же мёртв, как и в жизни моей мысли. И вот я пришёл к нему в снах. Этого нельзя передать, но есть ВЕРНОЕ ощущение освобождения. Точно его жизнь – это отдельные рассыпанные ноты, сливающиеся и наполняющиеся высшим смыслом через мою жизнь. Я смысл его бессмысленной жизни. И это есть элемент осмысления и моей собственной жизни. Я никому не нужен. Но моя ненужность (вот сейчас), опрокинутая назад, наполняет бывшее ранее содержанием. Речь здесь идёт не о таком мышлении, а о таком интуитивном, «во сне», чувствовании. Внешне я бежал от отца (и до сих пор ни разу не был на его могиле), а внутренне всё время шёл к нему. Его смерть перестала определять моё "я", я стал свободен, и в этой свободе он жив. Я знаю родовым знанием, что в его большую голову приходили такие же странные мысли– сны. Отец был бабочкой, ерундой, мотыльком, мучительным поиском нужного слова. По-моему, я прав, иначе было бы СЛИШКОМ жестоко. Мой слабый разум видит, что что-то со мной все эти годы происходило и это каким-то непостижимым образом связано с отцом. Во мне есть мысль отца, идея отца, которая развивается, может быть, без моей воли и желания. Следовательно, он жив. Он мёртв в моей мысли. Мёртв и в моих чувствах. Но он жив во снах. И перестал сниться, когда ожил в мыслях и чувствах. Он мне всё снился, снился, и наконец наши встречи перестали быть мучительными. Но все же существовала невидимая грань, черта. Он приходит все реже, и грань эта год от года становится всё тоньше, всё незаметней. И когда повалит сквозь пустеющие глазницы снег предсмертных снов и вокруг снова засмеются над нами, а Одиноков вновь проплывёт перед моим потухающим взором, медленно качаясь на огромной ржавой вешалке – жалобный визг металлических петель и кирпичное солнце, безнадёжно погружающееся в горизонт, – тогда через истончающуюся дымку спасительной пространственной реальности (кишение взаимопереплетающихся казарменных объёмов, запах жареного лука, тусклые лампочки и матерная ругань), через дымку я шагну к отцу и ничто уже не будет разделять нас. Я обниму его, прижмусь к колючей щеке, и он ласково улыбнётся, тоже обнимет. А потом я скажу: «Никому мы, пап, не нужны. Мы же эти… ничтожества». И мы пойдём рука об руку по тихому, заснеженному переулку. Белое небо. Тихо, только снег скрипит под ногами. Отец тащит огромный черный чемодан, с которым меня отправляли в пионерский лагерь. На его фанерном боку аккуратная белая наклейка: «Одиноков». Чемодан мешает, и отец выпускает его из рук. Он беззвучно падает на снег, и оттуда вываливается моя одежда: футболки, рубашки, спортивный костюмчик. Однажды отец рассовал во все карманы и кармашки моей одежды леденцы. Так я бы их сразу съел, а тут надену новую рубашку, а там 3 леденца. Я думаю: вот, случайно попали. А потом через несколько дней лезу за резиновыми сапогами, а в каждом по 5 леденцов. И снова радость. А под конец лагерной смены уже думаю, что, может быть, где-то между одеждой тоже случайно затерялись. И на дне шарю, нахожу конфеты ещё… А сейчас чемодан уже не нужен. Мы даже не оборачиваемся на него и идем… Вперед, в белую мглу. Отец сжимает мне руку, и земля начинает уходить из-под ног. И мы молча падаем, падаем…
742
Примечание к №736
«Когда век-то кончится, Антихрист придёт» (Серафим Саровский)
Предчувствовали. Глубоко во сне, но видели. Леонтьев сказал однажды:
«Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится ещё быстрее всего другого по смертному пути всесмешения… и мы неожиданно из наших государственных недр сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, – родим антихриста».
По поводу этой странной фразы Бердяев в «Русской идее» заметил следующее:
«Леонтьев никогда не верил в русский народ и оригинальных результатов он ждал совсем не от русского народа, а от навязанных ему сверху византийских начал… Он делает страшное предсказание (о порождении антихриста). Ни к чему другому русский народ не способен».
Но позвольте. Разве рождение антихриста это не «оригинальный результат»? (797) И разве нужно ещё что-то народу, который оказался СПОСОБЕН на ТАКОЕ? На подведение итога двухтысячелетней христианской цивилизации? Это же максимум творчества. Это ответ человека на вызов Бога. Рождение Христа есть вещь гораздо более частная. Активное начало там принадлежало исключительно божественной воле. В создании антихриста несомненно человеческое воление, несомненно участие человеческого сознания. И на подобный акт, несомненно, должны были уйти все силы нации, несомненно, на это были потрачены столетия.
Такой народ вправе гордиться собой, такой народ жил не зря, без такого народа в мировой истории будет ничего не понятно. И перед каждой мыслящей личностью такого народа теперь неизбежно стоит и будет стоять всегда дилемма глубочайшего метафизического уровня. Такой народ отныне обладает высочайшей ответственностью перед всем человечеством.
743
Примечание к №607
Месть тоже должна быть рассчитана вперёд на века.
Прощать – упрощать. Мстить – мешать, замешивать, вмешиваться. (757) Прощение просто. Месть – сложна. Где месть истончается, мстить уже не хочется, нет интереса. Нити с миром рвутся, и человек улетает в ничто. «Где тонко, там и рвётся».
Философия основана на мести. Религия – на прощении. Эти две силы и борются в мире, на них мир основан. Повязал все местью, оказался в центре мести, как червяк в коконе. Но простил и полетел бабочкой. Прости – прощай.
Но ведь и прощать нельзя, предварительно не задумав мщения. «Прощай врагам своим». Это возможно лишь после предварительной обиды, злобы. Враг должен быть понят, установлен. А когда врагов нет, тогда и непонятно, кому прощать и что прощать. Но уже «ограничивание» и понимание врага и есть прощение. «Понять значит простить».
Я тут совсем ничего не понимаю. И кажется, это нельзя понять. В какой мере можно говорить о вине не отдельного человека, а нации, то есть национальной идеи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394