— Сколько одних телефонных звонков сделать надо, ужас!
— Но мне бы совсем не хотелось осложнять тебе жизнь, Энжи…
Она не слушала; она сосредоточенно рылась в своей сумочке — надо полагать, искала записную книжку. Нет, как оказалось, не книжку, а очередную пластинку жвачки.
— Слушай, — она уже снова жевала, — так ты нынче вечером куда-нибудь намылился со мной, или как? Нет проблем — мне только позвонить надо. Прямо сейчас.
— Ага, намылился, — кивнул Патрик.
Почему бы и нет? Почему бы и не сегодня? Он ведь не только не женат на миссис Клаузен, но она никак не поощряет его намерения. Вряд ли он когда-нибудь женится на ней, хотя ему бы очень хотелось просить ее руки. Так почему же не оттянуться напоследок? При сложившихся обстоятельствах некоторая вольность не только понятна, но и вполне допустима. (По крайней мере, с точки зрения прежнего Патрика Уоллинг-форда.)
— Мне, наверно, надо будет оставить своим твой телефон, — продолжала между тем Энжи. — Говори номер, я никому его не дам, только уж если очень нужно будет…
Он написал ей номер на клочке бумаги; в это время в дверях опять появилась та же сотрудница, которая, естественно, увидела, как он передает Энжи записку. «Так! — весело подумал Уоллингфорд. — Все лучше и лучше!»
— Осталось две минуты, Пат, — сообщила бдительная сотрудница.
Мэри уже ждала его в студии. Подставила ладонь и велела:
— Выплюнь жвачку, дубина!
На ладони у нее лежала бумажная салфетка. Больше Мэри не прибавила ни слова, и Патрик с огромным удовольствием выплюнул скользкий комок прямо ей в руку.
— Добрый вечер! — Этим дежурным приветствием он начал свою пятничную программу. Слов «добрый вечер» на экране телесуфлера не было, но Уоллингфорду хотелось, чтобы речь его звучала натянуто и фальшиво — в тон дальнейшему тексту. — Бывают дни или даже недели, когда приходится выступать в неблагодарной роли гонца, приносящего дурную весть. Мы бы, конечно, предпочли роль друга и утешителя, а не ужасного вестника, но сейчас выпала как раз такая неделя, — послушно бубнил он.
У него было ощущение, что слова падают рядом с ним на пол, как мокрая одежда — этого он и добивался. Когда на экране возник монтажный сюжет из старых кадров, Патрик понял, что камера сейчас на него не смотрит, и оглянулся, ища глазами Мэри. Но она уже ушла вместе с Уортоном. Бездарный телесюжет уныло тянулся, как слишком длинная церковная служба. Да уж, думал Патрик, нетрудно догадаться, каков сейчас рейтинг их передачи!
Наконец на экране возникли отснятые каким-то папарацци кадры с Кэролайн Кеннеди-Шлоссберг, пытавшейся заслонить сына от наглого глаза телеобъектива. Когда изображение на секунду застыло, Патрик приготовился произнести заключительные слова. Времени оставалось ровно столько, чтобы сказать: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», или что-нибудь равное по длительности.
Хотя Уоллингфорд отнюдь не считал, что изменил миссис Клаузен, — они ведь даже и не женаты! — ему все же казалось предательством закончить эту передачу обычным пожеланием спокойной ночи ей и их сыну. Памятуя о том, чем он занимался прошлой ночью с Мэри Шаннахан, и зная, чем будет заниматься сегодняшней ночью с гримершей Энжи, он не испытывал ни малейшего желания поминать само имя миссис Кляузен.
Ему хотелось сказать кое-что другое. Когда тягомотный сюжет наконец закончился, он произнес, глядя прямо в объектив камеры:
— Будем надеяться, что на этом можно поставить точку.
Фраза оказалась практически той же длины, что и его обычное прощание с Дорис и Отто-младшим, правда, в ней не надо было делать паузу, так что она заняла три секунды с хвостиком вместо обычных четырех; это Патрик знал точно, поскольку засек время.
Если заключительные слова Уоллингфорда и не спасли рейтинг передачи, то вызвали положительные отзывы прессы. В «Нью-Йорк тайме», ядовито комментировавшей подачу материалов, связанных с гибелью Кеннеди-младшего, Патрика даже похвалили, сказав, что «это были единственные три секунды честности за целую неделю лжи». Узел стянулся еще туже, и добиться увольнения стало еще труднее.
Под конец пятничной программы Мэри Шаннахан, разумеется, так и не нашли; Уортон и Сабина тоже куда-то смылись. Наверное, они где-то что-то снова обсуждали. Однако публики было достаточно, и Патрик устроил настоящее шоу, демонстрируя свои чувства к Энжи, так что даже чернокожая парикмахерша в гневе выбежала из гримерки, хлопнув дверью. Кроме того, Уоллингфорд сознательно выждал, пока перед лифтами не собралась небольшая, но весьма говорливая толпа сотрудниц, и только тогда появился там вместе с Энжи, явно намереваясь и уйти вместе с нею.
Не обманывал ли он самого себя? Вряд ли можно считать интрижку с двадцатилетней девушкой шагом на пути к самосовершенствованию. Но, быть может, в нем пробудился прежний Патрик Уоллингфорд? Со всеми его штучками? Сколько раз мужчина должен повторить свои «подвиги», чтобы они стали частью его натуры?
И все-таки Уоллингфорд чувствовал себя другим человеком; он выбрался на дорогу и знал, куда ему идти. Долгий окольный путь вел его в Висконсин, хотя ему и приходилось делать на этом пути изрядный крюк. И не один. Как оправдать, например, тот «крюк», который он сделал прошлой ночью? И тем не менее все эти обходные маневры были просто подготовкой для решающей встречи с миссис Клаузен и решающей попытки завоевать наконец ее сердце. Примерно так убеждал себя Патрик.
Он повез Энжи в ресторан на Третьей авеню в районе Восьмидесятых улиц. После ужина с вином они пешком отправились к дому Уоллингфорда. Энжи слегка спотыкалась. Она уже немного завелась и во время очередного поцелуя с взаимным проникновением языков опять наградила Патрика своей жвачкой. Скользкий комочек оказался у него во рту буквально через секунду после того, как Патрик отпер и снова запер — уже изнутри — замок на входной двери своей квартиры.
Жвачка была другой, с новым холодящим вкусом и серебристого цвета. Когда Уоллингфорд выдохнул через нос, в ноздрях у него довольно сильно защипало; а когда он попробовал дышать ртом, язык сразу замерз. Как только Энжи, извинившись, ушла в ванную, Патрик выплюнул жвачку себе на ладонь и внимательно рассмотрел. Отливающий металлом комочек был похож на шарик ртути. Патрик успел бросить его в раковину на кухне, включить воду и даже вымыть руку до того, как Энжи выскочила из ванной, в одном полотенце и кинулась в объятия Уоллингфорда. Ничего себе, прыткая девочка! Ночка, видимо, будет о-го-го! А ведь надо еще собрать вещи для поездки в Висконсин…
Вдобавок ко всему приходилось выслушивать бесконечные телефонные звонки и включенный на полную громкость автоответчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Но мне бы совсем не хотелось осложнять тебе жизнь, Энжи…
Она не слушала; она сосредоточенно рылась в своей сумочке — надо полагать, искала записную книжку. Нет, как оказалось, не книжку, а очередную пластинку жвачки.
— Слушай, — она уже снова жевала, — так ты нынче вечером куда-нибудь намылился со мной, или как? Нет проблем — мне только позвонить надо. Прямо сейчас.
— Ага, намылился, — кивнул Патрик.
Почему бы и нет? Почему бы и не сегодня? Он ведь не только не женат на миссис Клаузен, но она никак не поощряет его намерения. Вряд ли он когда-нибудь женится на ней, хотя ему бы очень хотелось просить ее руки. Так почему же не оттянуться напоследок? При сложившихся обстоятельствах некоторая вольность не только понятна, но и вполне допустима. (По крайней мере, с точки зрения прежнего Патрика Уоллинг-форда.)
— Мне, наверно, надо будет оставить своим твой телефон, — продолжала между тем Энжи. — Говори номер, я никому его не дам, только уж если очень нужно будет…
Он написал ей номер на клочке бумаги; в это время в дверях опять появилась та же сотрудница, которая, естественно, увидела, как он передает Энжи записку. «Так! — весело подумал Уоллингфорд. — Все лучше и лучше!»
— Осталось две минуты, Пат, — сообщила бдительная сотрудница.
Мэри уже ждала его в студии. Подставила ладонь и велела:
— Выплюнь жвачку, дубина!
На ладони у нее лежала бумажная салфетка. Больше Мэри не прибавила ни слова, и Патрик с огромным удовольствием выплюнул скользкий комок прямо ей в руку.
— Добрый вечер! — Этим дежурным приветствием он начал свою пятничную программу. Слов «добрый вечер» на экране телесуфлера не было, но Уоллингфорду хотелось, чтобы речь его звучала натянуто и фальшиво — в тон дальнейшему тексту. — Бывают дни или даже недели, когда приходится выступать в неблагодарной роли гонца, приносящего дурную весть. Мы бы, конечно, предпочли роль друга и утешителя, а не ужасного вестника, но сейчас выпала как раз такая неделя, — послушно бубнил он.
У него было ощущение, что слова падают рядом с ним на пол, как мокрая одежда — этого он и добивался. Когда на экране возник монтажный сюжет из старых кадров, Патрик понял, что камера сейчас на него не смотрит, и оглянулся, ища глазами Мэри. Но она уже ушла вместе с Уортоном. Бездарный телесюжет уныло тянулся, как слишком длинная церковная служба. Да уж, думал Патрик, нетрудно догадаться, каков сейчас рейтинг их передачи!
Наконец на экране возникли отснятые каким-то папарацци кадры с Кэролайн Кеннеди-Шлоссберг, пытавшейся заслонить сына от наглого глаза телеобъектива. Когда изображение на секунду застыло, Патрик приготовился произнести заключительные слова. Времени оставалось ровно столько, чтобы сказать: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», или что-нибудь равное по длительности.
Хотя Уоллингфорд отнюдь не считал, что изменил миссис Клаузен, — они ведь даже и не женаты! — ему все же казалось предательством закончить эту передачу обычным пожеланием спокойной ночи ей и их сыну. Памятуя о том, чем он занимался прошлой ночью с Мэри Шаннахан, и зная, чем будет заниматься сегодняшней ночью с гримершей Энжи, он не испытывал ни малейшего желания поминать само имя миссис Кляузен.
Ему хотелось сказать кое-что другое. Когда тягомотный сюжет наконец закончился, он произнес, глядя прямо в объектив камеры:
— Будем надеяться, что на этом можно поставить точку.
Фраза оказалась практически той же длины, что и его обычное прощание с Дорис и Отто-младшим, правда, в ней не надо было делать паузу, так что она заняла три секунды с хвостиком вместо обычных четырех; это Патрик знал точно, поскольку засек время.
Если заключительные слова Уоллингфорда и не спасли рейтинг передачи, то вызвали положительные отзывы прессы. В «Нью-Йорк тайме», ядовито комментировавшей подачу материалов, связанных с гибелью Кеннеди-младшего, Патрика даже похвалили, сказав, что «это были единственные три секунды честности за целую неделю лжи». Узел стянулся еще туже, и добиться увольнения стало еще труднее.
Под конец пятничной программы Мэри Шаннахан, разумеется, так и не нашли; Уортон и Сабина тоже куда-то смылись. Наверное, они где-то что-то снова обсуждали. Однако публики было достаточно, и Патрик устроил настоящее шоу, демонстрируя свои чувства к Энжи, так что даже чернокожая парикмахерша в гневе выбежала из гримерки, хлопнув дверью. Кроме того, Уоллингфорд сознательно выждал, пока перед лифтами не собралась небольшая, но весьма говорливая толпа сотрудниц, и только тогда появился там вместе с Энжи, явно намереваясь и уйти вместе с нею.
Не обманывал ли он самого себя? Вряд ли можно считать интрижку с двадцатилетней девушкой шагом на пути к самосовершенствованию. Но, быть может, в нем пробудился прежний Патрик Уоллингфорд? Со всеми его штучками? Сколько раз мужчина должен повторить свои «подвиги», чтобы они стали частью его натуры?
И все-таки Уоллингфорд чувствовал себя другим человеком; он выбрался на дорогу и знал, куда ему идти. Долгий окольный путь вел его в Висконсин, хотя ему и приходилось делать на этом пути изрядный крюк. И не один. Как оправдать, например, тот «крюк», который он сделал прошлой ночью? И тем не менее все эти обходные маневры были просто подготовкой для решающей встречи с миссис Клаузен и решающей попытки завоевать наконец ее сердце. Примерно так убеждал себя Патрик.
Он повез Энжи в ресторан на Третьей авеню в районе Восьмидесятых улиц. После ужина с вином они пешком отправились к дому Уоллингфорда. Энжи слегка спотыкалась. Она уже немного завелась и во время очередного поцелуя с взаимным проникновением языков опять наградила Патрика своей жвачкой. Скользкий комочек оказался у него во рту буквально через секунду после того, как Патрик отпер и снова запер — уже изнутри — замок на входной двери своей квартиры.
Жвачка была другой, с новым холодящим вкусом и серебристого цвета. Когда Уоллингфорд выдохнул через нос, в ноздрях у него довольно сильно защипало; а когда он попробовал дышать ртом, язык сразу замерз. Как только Энжи, извинившись, ушла в ванную, Патрик выплюнул жвачку себе на ладонь и внимательно рассмотрел. Отливающий металлом комочек был похож на шарик ртути. Патрик успел бросить его в раковину на кухне, включить воду и даже вымыть руку до того, как Энжи выскочила из ванной, в одном полотенце и кинулась в объятия Уоллингфорда. Ничего себе, прыткая девочка! Ночка, видимо, будет о-го-го! А ведь надо еще собрать вещи для поездки в Висконсин…
Вдобавок ко всему приходилось выслушивать бесконечные телефонные звонки и включенный на полную громкость автоответчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96