- Что это вы?
- Да вот, - улыбнулась она, - голова болит, жар...
В глазах у него стояло, всё заслоняя, розовое лицо на белой подушке, в облаке пышно растрёпанных волос.
- Клюковного морсу надо вам.
- Это - хорошо, - согласилась она.
- Сейчас велю. Неужто из-за Маркушки это вы? - робко спросил он, опустив глаза.
- Н-нет, конечно! Хотя - и это недёшево стоит, согласитесь! - Прикрыв глаза ресницами, она невесело улыбнулась, говоря: - Точно я оступилась, знаете, и всё внутри вздрогнуло неожиданно и больно...
Матвей ушёл, думая:
"Как горячо приняла!"
И в кухне вдруг почему-то вспомнил, что в окно чердака видно каланчу она торчит между крыш города, точно большой серый кукиш.
Хворала она недель пять, и это время было его праздником. Почти каждый день он приходил справляться о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног женщины до поры, пока не замечал, что она устала и не может говорить.
Говорила она много, охотно, и главное - что он понял и что сразу подняло его в своих глазах - было до смешного просто: оказалось, что всё, о чём она говорит, - написано в книгах, всё, что знает она, - прочитано ею.
Он настойчиво просил:
- Как только встанете - книги эти мне добудьте!
- Непременно. Я так рада, что вы хотите читать!
- И я рад.
А мысленно продолжал:
"Буду знать не меньше тебя".
Думать о том, что превосходство над ним этой женщине дали только книги, было приятно.
Больше всего она говорила о том, что людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, - и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
Было странно слышать, что есть люди, которые будто смеют ставить себя, свою волю против всей жизни, но - вспоминался отец, чем-то похожий на этих людей, и он слушал доверчиво. В рассказах постоялки таких людей было множество - десятки; она говорила о них с великой любовью, глаза горели восхищением и скорбью; он скоро поддался красоте её повестей и уверовал в существование на земле великих подвижников правды и добра, - признал их, как признавал домовых и леших Маркуши. Он слушал рассказы о их жизни и подвигах благоговейно и участливо, как жития святых, но не мог представить себе таких людей на улицах города Окурова.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты "душ`а спасать". Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
- Как же сделать, чтобы хорошие люди свободу имели сеять разум и добро? - спрашивал он.
Постоялка долго, подробно объясняла ему пути к свободе, - в такие минуты она всегда была особенно красива, - но слова её возбуждали недоумение у него, и он осторожно возражал:
- Конечно, это хорошо бы, да ведь как её, всю-то Россию, к одному сведёшь? Какие, примерно, отсюдова - от нас вот - люди на государеву службу годятся? Никому ничего не интересно, кроме своего дома, своей семьи...
- Интересы проснутся!
- Что же будет? - соображал он вслух. - Ну, вот, позвали здешних, а им ничего, кроме Окурова, не надобно и ничего неизвестно; дрёмовцам - кроме Дрёмова, мямлинцам - кроме Мямлина, да так все одиннадцать уездов, каждый сам за себя, и начнётся между ними неразберимая склока, а воргородские поумней да и побойчей всех, их верх и будет! Они, конечно, встанут за те уезды, что на полдень живут, те им дороже...
И, недоверчиво усмехаясь, говорил:
- Нет, сначала бы всех нас кипятком обдать, что ли, а то - прокалить, как вот сковороды в чистый понедельник прокаливают!
Она сердилась, взмахивала руками, они обнажались нише локтей, а кофта на груди иногда распахивалась. Кожемякин опускал глаза, сердце его учащённо билось, в голове стучали молотки, и несколько минут он ничего не понимал и не слышал.
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь - вот и всё.
Так просто и странно. Он ожидал большого рассказа, чего-то страшного, а она рассказала кратко, нехотя, хмуря брови и брезгливо шмыгая носом. Ему хотелось спросить - любила ли она мужа, счастливо ли жила, вообще хотелось, чтобы она сказала ещё что-то о себе, о своём сердце, - он не посмел и спросил:
- Дядюшка-то жив?
- Да. Он вице-губернатор теперь... - позевнув легонько, ответила она.
- И не вступился за вас?
- Мы с ним разно думаем.
- Всё едино, ведь - родной.
Нахмурясь, она спросила:
- Что значит - родной?
- Одна кровь, один род-племя...
- Ну, это - древности, роды и племена ваши! - усмехаясь, сказала она и вдруг, крепко закрыв глаза, тихонько сказала:
- Родной - это тот, чья душа близка мне...
"Заигрывает?" - холодея, подумал Кожемякин.
Часто после беседы с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства к людям, запредельным его миру, он уходил в поле и там, сидя на холме, смотрел, как наступают на город сумерки - время, когда светлое и тёмное борются друг с другом; как мирно приходит ночь, кропя землю росою, и - уходит, тихо уступая новому дню.
В эти часы одиночества он посменно переживал противоречивые желания. Хотелось что-то сделать и гордо сказать женщине - видишь, какой я? Хотелось просто придти и молча лечь собакой к её ногам.
Мирно и грустно думалось, что хорошо бы отдать ей всё - имущество, деньги, а самому уйти куда-нибудь, как ушёл Сазан. Но всё чаще и упорнее он останавливался на светлом желании сказать ей:
"Оба мы с тобой - всем чужие, одинокие люди, - давай жить вместе весь век!"
И представлялась тихая жизнь, без нужды в людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только - вдвоём, душа с душою. Было сладко думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
Молодые травы на холме радостно кланялись утренней заре, стряхивая на парную землю серебро росы, розовый дым поднимался над городом, когда Кожемякин шёл домой.
Иногда постоялка читала ему стихи, и, когда произносила слово любовь, он смущённо опускал глаза, соображая:
"Заигрывает?"
Однажды она среди речи утомлённо закрыла глаза, - он окостенел, боясь пошевелиться. А она через две-три минуты подняла веки глаз и, усмехаясь, сказала:
- Видела сон...
- Хороший?
- Да. Жаль, что хорошие сны кратки.
"Заигрывает!" - решил Матвей.
Она встала на ноги во дни, когда берёзы уже оделись жёлтым клейким листом, прилетели ревнивые зяблики и насмешливые скворцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128