– Его губы дрогнули так, словно он собирался улыбнуться, но потом передумал. – А Плохие Парни насилуют и дерутся, дерутся и насилуют.
– А семьи Плохих Парней?
– У Плохих Парней не бывает семей.
– Вы разведены, мистер Мистри, не так ли?
– О, я совершенно определенно принадлежу к числу Плохих Парней. Если это то, на что вы намекаете. А возможно, я все еще ищу ту единственную...
Он смерил меня крайне неприятным испытующим взглядом, словно я возлежала перед ним на незримой смотровой кушетке.
«Грязный кобель!» – подумала я, но ответила кокетливой улыбкой, решив немного пофлиртовать, чтобы смягчить его для значительно более жестких вопросов.
– Характер ваших фильмов, несомненно, изменился с тех пор, как вы работали с Проспером Шармой? – продолжала я свой допрос, посмотрев украдкой в ту сторону, где кордебалет из упитанных танцовщиц с пластиковыми автоматами Калашникова в руках репетировал очередное па.
– И с тех пор, как я прочел Платона и Шекспира, особенно Шекспира, благодаря моему гуру. – Он заключил слово «гуру» в кавычки из слегка презрительной и насмешливой интонации – алтарь для заведомо ложного идола. – О да, благодаря моему гуру я знаю сонеты елизаветинского педика лучше, чем Веды, и могу скроить фильм под Хичкока лучше, чем это бы сделал Трюффо.
– Вы не производите впечатления послушного ученика. Кто же был вашим гуру?
– Проспер Шарма. Мне казалось, это всем известно.
– Но у меня возникло ощущение, что вы говорите о каком-то англичанине.
Калеб пожал плечами.
– В данном случае это не принципиально. Семья Проспера походила на кокосовый орех: коричневые снаружи, белые – внутри. Они приехали сюда из Лахора после Разделения, когда всех индусов изгнали из Пакистана. Но как большинство семей со связями, они заранее получили от друзей в верхах соответствующее предуведомление о грозящем им выселении и сумели заблаговременно переправить сюда все свои ценные вещички.
– Однако для мистера Шармы все прошло не так уж гладко, насколько мне известно. Его первая жена...
Он не дал мне закончить.
– Брак по расчету, так же, как и нынешний.
Так же, как и нынешний? Я попыталась не показать своего удивления.
– Почему же вы так долго работали с Шармой, если он вам не нравился?
– Не с ним, а на него. Он строит из себя большого демократа, но когда дело доходит до аплодисментов, на подиум для поклонов выходит всегда только сам Шарма.
– И как же вам удалось организовать собственную студию? – спросила я сухо, сделала очень короткую паузу и затем добавила: – Если не с помощью Шармы?
– Самый лучший способ прослыть счастливым семейством – говорить всем вокруг только то, что они хотят о вас услышать. Таким способом многого можно добиться.
У него был замечательный голос, глубокий и мелодичный, голос прирожденного рассказчика, вызывающий в вас желание слушать и слушать до бесконечности.
– Ну, что ж, вам, без сомнения, многого удалось добиться в этом «Ледяном доме», – прокомментировала я его последнюю фразу. – Именно поэтому вы храните мохары? Как сувенир независимости?
– Кто вам рассказал о мохарах? Охранник?
Он отвернулся, и какое-то мгновение его профиль, четко очерченный и оттененный световым конусом, более походил на римский или греческий, нежели на индийский. После короткой паузы он сказал, что «Ледяной дом» для него служит напоминанием о том, что британцам не место в Бомбее.
– Искусственный лед в Индии впервые появился во времена Моголов, а вовсе не англичан, – заметила я несколько жестче, чем предполагала, и потому поспешно продолжила, стараясь помешать ему сменить тему: – Кстати, вы же работали вместе с Проспером над его версией шекспировской «Бури», в которой действие было перенесено в Индию эпохи Великих Моголов. И это был последний фильм, в котором снималась Майя до...
– Моголы тоже чужие для Индии, – прервал меня Калеб, не сводя с меня пристального взгляда своих странных пепельно-серых глаз, словно намекая, что в последней его фразе имеются в виду вовсе не Моголы, а его незадачливая интервьюерша. – Подобно Просперу их интересовала не Индия.
На этот раз меня не удалось сбить с выбранного пути.
– Вы создали свою студию в год ее гибели?
Я наблюдала за тем, как меняется выражение его глаз, словно отражение на поверхности глубокой и быстрой реки. Как странно, подумала я, у нас одинаковые глаза.
– На что вы намекаете? На то, что два события каким-то образом связаны? Или это обычная журналистская провокация?
Минутная пауза, пока мы, два словесных фехтовальщика, переводили дух и оценивали возможности и намерения друг друга. Я же пыталась понять, каков был скрытый стержень нашего общения: мы находили друг в друге что-то такое, что одновременно и привлекало, и отталкивало нас. Первым возобновил разговор он. В его голосе появились поддразнивающие интонации:
– Роз... можно мне называть вас Роз? Вы кажетесь мне одной из тех европейских гордячек, что всегда готовы ввязаться в какую-нибудь ссору. Вы совсем не похожи на свою сестру Миранду.
– Откуда вы знаете, что я сестра Миранды?
Его улыбка стала еще шире.
– Не более, чем смелое предположение. Ее девичья фамилия – Бенегал. И она как-то сказала мне, что у нее есть сестра, которая работает на Би-би-си. И я достаточно хорошо знаю Миранду, чтобы понять, что передо мной одна из возможных, правда, не очень ярких ее копий. За исключением, пожалуй, ваших глаз. Но лицо у вас, простите, гораздо менее выразительное, чем у нее. Оно у вас слишком статичное. И даже скорее бесстрастное, да-да, это самое точное определение. Без страсти, без чувств, в некоем эмоциональном тупике. – Он явно пытался взвинтить меня. Человек, знавший все мои слабые места. Но откуда? – Миранда проще, милее, как-то круглее.
Мне захотелось задать ему вопрос: за кого же, черт побери, он себя почитает? Но как я могла оспаривать его представление о моей сестре, которую не видела уже много лет? Без страсти... Но, значит, возможно, и без страха...
– Неудивительно, что она круглее, – сказала я, вставая и давая понять, что интервью окончено, – ведь она на восьмом месяце беременности. Это ее первый ребенок, мальчик. У вас ведь нет сыновей, мистер Мистри, не так ли? Только одна дочь, насколько мне известно... в Америке?
– Когда вы встретитесь с Мирандой, – крикнул мне вдогонку Калеб, когда я несвойственной мне напряженной походкой шла в сторону выхода из студии, – спросите у нее, пошел ли ее сынок в папочку? А как вы сами думаете, этот ген передается по наследству, подобно умению получать истинное наслаждение от музыки?
Мой голос прозвучал резче, чем я рассчитывала:
– Какой ген?
– Подобно умению получать истинное наслаждение от музыки, – повторил он, и я поняла, что ему понравилась моя реакция, – получать такое же наслаждение от убийства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
– А семьи Плохих Парней?
– У Плохих Парней не бывает семей.
– Вы разведены, мистер Мистри, не так ли?
– О, я совершенно определенно принадлежу к числу Плохих Парней. Если это то, на что вы намекаете. А возможно, я все еще ищу ту единственную...
Он смерил меня крайне неприятным испытующим взглядом, словно я возлежала перед ним на незримой смотровой кушетке.
«Грязный кобель!» – подумала я, но ответила кокетливой улыбкой, решив немного пофлиртовать, чтобы смягчить его для значительно более жестких вопросов.
– Характер ваших фильмов, несомненно, изменился с тех пор, как вы работали с Проспером Шармой? – продолжала я свой допрос, посмотрев украдкой в ту сторону, где кордебалет из упитанных танцовщиц с пластиковыми автоматами Калашникова в руках репетировал очередное па.
– И с тех пор, как я прочел Платона и Шекспира, особенно Шекспира, благодаря моему гуру. – Он заключил слово «гуру» в кавычки из слегка презрительной и насмешливой интонации – алтарь для заведомо ложного идола. – О да, благодаря моему гуру я знаю сонеты елизаветинского педика лучше, чем Веды, и могу скроить фильм под Хичкока лучше, чем это бы сделал Трюффо.
– Вы не производите впечатления послушного ученика. Кто же был вашим гуру?
– Проспер Шарма. Мне казалось, это всем известно.
– Но у меня возникло ощущение, что вы говорите о каком-то англичанине.
Калеб пожал плечами.
– В данном случае это не принципиально. Семья Проспера походила на кокосовый орех: коричневые снаружи, белые – внутри. Они приехали сюда из Лахора после Разделения, когда всех индусов изгнали из Пакистана. Но как большинство семей со связями, они заранее получили от друзей в верхах соответствующее предуведомление о грозящем им выселении и сумели заблаговременно переправить сюда все свои ценные вещички.
– Однако для мистера Шармы все прошло не так уж гладко, насколько мне известно. Его первая жена...
Он не дал мне закончить.
– Брак по расчету, так же, как и нынешний.
Так же, как и нынешний? Я попыталась не показать своего удивления.
– Почему же вы так долго работали с Шармой, если он вам не нравился?
– Не с ним, а на него. Он строит из себя большого демократа, но когда дело доходит до аплодисментов, на подиум для поклонов выходит всегда только сам Шарма.
– И как же вам удалось организовать собственную студию? – спросила я сухо, сделала очень короткую паузу и затем добавила: – Если не с помощью Шармы?
– Самый лучший способ прослыть счастливым семейством – говорить всем вокруг только то, что они хотят о вас услышать. Таким способом многого можно добиться.
У него был замечательный голос, глубокий и мелодичный, голос прирожденного рассказчика, вызывающий в вас желание слушать и слушать до бесконечности.
– Ну, что ж, вам, без сомнения, многого удалось добиться в этом «Ледяном доме», – прокомментировала я его последнюю фразу. – Именно поэтому вы храните мохары? Как сувенир независимости?
– Кто вам рассказал о мохарах? Охранник?
Он отвернулся, и какое-то мгновение его профиль, четко очерченный и оттененный световым конусом, более походил на римский или греческий, нежели на индийский. После короткой паузы он сказал, что «Ледяной дом» для него служит напоминанием о том, что британцам не место в Бомбее.
– Искусственный лед в Индии впервые появился во времена Моголов, а вовсе не англичан, – заметила я несколько жестче, чем предполагала, и потому поспешно продолжила, стараясь помешать ему сменить тему: – Кстати, вы же работали вместе с Проспером над его версией шекспировской «Бури», в которой действие было перенесено в Индию эпохи Великих Моголов. И это был последний фильм, в котором снималась Майя до...
– Моголы тоже чужие для Индии, – прервал меня Калеб, не сводя с меня пристального взгляда своих странных пепельно-серых глаз, словно намекая, что в последней его фразе имеются в виду вовсе не Моголы, а его незадачливая интервьюерша. – Подобно Просперу их интересовала не Индия.
На этот раз меня не удалось сбить с выбранного пути.
– Вы создали свою студию в год ее гибели?
Я наблюдала за тем, как меняется выражение его глаз, словно отражение на поверхности глубокой и быстрой реки. Как странно, подумала я, у нас одинаковые глаза.
– На что вы намекаете? На то, что два события каким-то образом связаны? Или это обычная журналистская провокация?
Минутная пауза, пока мы, два словесных фехтовальщика, переводили дух и оценивали возможности и намерения друг друга. Я же пыталась понять, каков был скрытый стержень нашего общения: мы находили друг в друге что-то такое, что одновременно и привлекало, и отталкивало нас. Первым возобновил разговор он. В его голосе появились поддразнивающие интонации:
– Роз... можно мне называть вас Роз? Вы кажетесь мне одной из тех европейских гордячек, что всегда готовы ввязаться в какую-нибудь ссору. Вы совсем не похожи на свою сестру Миранду.
– Откуда вы знаете, что я сестра Миранды?
Его улыбка стала еще шире.
– Не более, чем смелое предположение. Ее девичья фамилия – Бенегал. И она как-то сказала мне, что у нее есть сестра, которая работает на Би-би-си. И я достаточно хорошо знаю Миранду, чтобы понять, что передо мной одна из возможных, правда, не очень ярких ее копий. За исключением, пожалуй, ваших глаз. Но лицо у вас, простите, гораздо менее выразительное, чем у нее. Оно у вас слишком статичное. И даже скорее бесстрастное, да-да, это самое точное определение. Без страсти, без чувств, в некоем эмоциональном тупике. – Он явно пытался взвинтить меня. Человек, знавший все мои слабые места. Но откуда? – Миранда проще, милее, как-то круглее.
Мне захотелось задать ему вопрос: за кого же, черт побери, он себя почитает? Но как я могла оспаривать его представление о моей сестре, которую не видела уже много лет? Без страсти... Но, значит, возможно, и без страха...
– Неудивительно, что она круглее, – сказала я, вставая и давая понять, что интервью окончено, – ведь она на восьмом месяце беременности. Это ее первый ребенок, мальчик. У вас ведь нет сыновей, мистер Мистри, не так ли? Только одна дочь, насколько мне известно... в Америке?
– Когда вы встретитесь с Мирандой, – крикнул мне вдогонку Калеб, когда я несвойственной мне напряженной походкой шла в сторону выхода из студии, – спросите у нее, пошел ли ее сынок в папочку? А как вы сами думаете, этот ген передается по наследству, подобно умению получать истинное наслаждение от музыки?
Мой голос прозвучал резче, чем я рассчитывала:
– Какой ген?
– Подобно умению получать истинное наслаждение от музыки, – повторил он, и я поняла, что ему понравилась моя реакция, – получать такое же наслаждение от убийства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139