Так что, я думаю, самое верное — постараться отсюда удрать.
Загремел засов, одна из створок ворот открылась, в сарай вошел уже виденный нами маленький офицер.
— Здравствуйте, господа! — сказал он.
Мы молчали. Офицер сел на чурбан и внимательно, не торопясь осмотрел каждого из нас. Подумав, он вынул из кобуры браунинг, покрутил им и сунул назад в кобуру.
— Это, я думаю, предосторожность излишняя, — проговорил он, как бы размышляя.
Мы молчали.
— Интересная встреча, — сказал полковник. — Так сказать, свидание друзей. Как же, господа, вы правите Россией?
Он ждал ответа, но мы молчали. Очень странно начинался разговор. Непонятно было, зачем офицер все это говорит.
— Да, я не представился, — сказал он. — Полковник Миловидов к вашим услугам. У вас тут есть кто-нибудь старший или вы все равны?
Мы переглянулись.
— Ты старший, — сказал Мисаилов Андрею. — Веди разговор.
— Так... — Полковник оглядел Харбова. — Разрешите узнать ваше имя, чин, звание?
— Секретарь укома комсомола.
— Так... — Полковник смотрел на него с любопытством. — Значит, вы на высокой должности. Правите, можно сказать, государством. А я прозябаю в лесной берлоге. Любопытнейший парадокс! Разумеется, родились в нищете. Отец пролетарий и мать пролетарка. Живете в реквизированном доме и прокучиваете реквизированные у буржуев богатства.
Харбов смотрел на полковника, ничего не понимая. Впрочем, полковник, кажется, и не ждал ответа. Ему просто хотелось говорить. Он, наверное, много за долгие ночи выдумал злых слов, обращенных к представителям нового строя, а сказать их было некому. Великолепнейшие монологи пропадали невысказанными. И вот наконец можно поговорить.
— В семнадцатом веке, — крикнул полковник, — предок мой заседал в земском соборе! А ваш в это время что делал? Холопствовал?
Трясущейся рукой он снова вытащил браунинг и сразу забыл о нем. Рука с браунингом тряслась, и я не мог оторвать от нее глаз: боялся, что полковник нечаянно спустит курок.
— Тысячу лет, — кричал полковник, — копили, строили, создавали, держава выросла на весь мир, и вдруг, изволите видеть, этакая вошь, тля, холоп пришел и все забрал! Традиции, право, честь — имеете ли вы об этом понятие, «товарищи»?
Он рассмеялся громко и неестественно, а смешно ему совсем не было. Его трясло от злости.
Он перестал смеяться и долго смотрел на Харбова. Опять он сунул браунинг в кобуру и, кажется, не заметил этого. Харбов смотрел на полковника и не мог решить, надо ли отвечать на эту истерику или лучше дать полковнику выговориться.
— И вот, — сказал полковник, — любопытнейшая встреча. Так сказать, исторический анекдот. Встречаемся мы с вами, и, можете себе представить, не я у вас, а вы у меня в руках. Что ж будем делать? Какой найдем выход из положения? Расстрел? Конечно, расстрел. Но не сразу. Мне хочется поговорить, я имею право побеседовать с вами. Вы меня шесть лет лишали этой возможности. Так сказать, отказывали в аудиенции. И вот наконец я ее получил. Горд и счастлив!
— Да ведь и мне интересно, — сказал Харбов, — я ведь диких полковников тоже не видел.
— Дикий полковник, — повторил Миловидов. — Это хорошо. В этом есть что-то гордое. Войска дикого полковника на плечах противника ворвались в Москву.
— Вот вы уж преувеличиваете, — сказал Харбов. — Войск нет. Один дикий полковник. Может быть, последний на земле.
— Может быть, может быть, — сказал Миловидов, — Однако не скажите. История может еще и повернуться. Вон во Франции ваши друзья в революцию чего понаделали! Тоже набезобразничали достаточно, а потом что? Людовик Восемнадцатый. Короли, императоры.
— Ждать Людовика Восемнадцатого я бы вам не советовал, — сказал Харбов. — А впрочем, ваше дело.
Полковник смотрел на Харбова странным, оценивающим взглядом. Почему-то не было в нем прежней ярости. Наверное, ночами, лежа и продумывая свои обличительные монологи по адресу новой власти, он представлял себе, что будет без конца говорить, когда дорвется до кого-нибудь из нынешних хозяев. А сейчас говорить не хотелось. Он молчал. Он смотрел на Харбова, задумался о своем и даже, сложив губы трубочкой, просвистел несколько тактов.
— Среди белого дня, — сказал наконец он, ни к кому не обращаясь, — у всех на глазах украли Россию! Чудеса!
И тут он как будто вспомнил, что не один, что перед ним пленники, враждебные, чужие люди. И он вдруг спросил спокойным деловым тоном, странно отличавшимся от истерического его монолога:
— Ну хорошо, молодые люди, а если бы я выпустил вас? Только не даром, конечно, а за выкуп, как это принято было и у рыцарей Круглого стола и у наших братьев-славян.
— Большой выкуп просите? — спросил Харбов.
— Помилование, — коротко ответил полковник.
— Значит, хотите явиться с повинной? — спросил Харбов.
— Да нет, собственно... — Опять у полковника стали отсутствующие глаза. — Я, собственно, не хочу. Я так, к примеру. Просто хочется знать: ежели я выпущу вас и явлюсь с повинной, то что будет? Расстрел?
— Не знаю... Смотря по тому, что вы наделали здесь за шесть лет.
— Нет, — покачал головой полковник, — здесь ничего такого не было. Крестьян рассердить боялись.
— А когда были в белой армии?
— Ну это дело давнее, да и потом война...
— Не знаю... — Харбов пожал плечами. — Мы с вами вести переговоры не уполномочены, да и вообще вряд ли кто-нибудь с вами разговаривать станет. Сдайтесь, суд будет вас судить.
— Но были же похожие случаи! — раздраженно спросил полковник, как будто любопытствуя об обстоятельствах, его не касающихся. — Сдавались же офицеры белой армии.
— Ну что ж, могу вам сказать... Учитывается добровольная явка, раскаяние и прежде всего состав преступления. Если вы не очень зверствовали на гражданской войне, то могут осудить на несколько лет условно.
— Что значит условно?
Харбов объяснил.
— Так, так... — Полковник опять задумался. — Значит, если искренне раскаюсь, то, может, помилуют. Может, простят. Может, позволят жить в бедности и нищете, где-нибудь на краю России... — Он приходил все в большее возбуждение. Он сам себя распалял. Ярость опять клокотала в нем. — Руки коротки, господа комиссары! — закричал он истерическим голосом. — Еще сначала я над вами натешусь! Еще вы у меня в ногах поваляетесь! Еще я вашими слезками полюбуюсь!
Казалось, сейчас начнется истерика, но он с трудом заставил себя успокоиться. Все-таки рука дрожала. Он поднес ее к горлу, как будто трудно было дышать; покрутил шеей, будто давил воротник, и опустил руку. Он встал, маленький, худощавый, прямой, и сказал, выпятив грудь, высоко подняв голову:
— Вашу судьбу мы решим сегодня же. Честь имею! — Повернулся, четкими шагами дошел до ворот, приоткрыл створку и добавил: — Если кто исповедаться хочет, пожалуйста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
Загремел засов, одна из створок ворот открылась, в сарай вошел уже виденный нами маленький офицер.
— Здравствуйте, господа! — сказал он.
Мы молчали. Офицер сел на чурбан и внимательно, не торопясь осмотрел каждого из нас. Подумав, он вынул из кобуры браунинг, покрутил им и сунул назад в кобуру.
— Это, я думаю, предосторожность излишняя, — проговорил он, как бы размышляя.
Мы молчали.
— Интересная встреча, — сказал полковник. — Так сказать, свидание друзей. Как же, господа, вы правите Россией?
Он ждал ответа, но мы молчали. Очень странно начинался разговор. Непонятно было, зачем офицер все это говорит.
— Да, я не представился, — сказал он. — Полковник Миловидов к вашим услугам. У вас тут есть кто-нибудь старший или вы все равны?
Мы переглянулись.
— Ты старший, — сказал Мисаилов Андрею. — Веди разговор.
— Так... — Полковник оглядел Харбова. — Разрешите узнать ваше имя, чин, звание?
— Секретарь укома комсомола.
— Так... — Полковник смотрел на него с любопытством. — Значит, вы на высокой должности. Правите, можно сказать, государством. А я прозябаю в лесной берлоге. Любопытнейший парадокс! Разумеется, родились в нищете. Отец пролетарий и мать пролетарка. Живете в реквизированном доме и прокучиваете реквизированные у буржуев богатства.
Харбов смотрел на полковника, ничего не понимая. Впрочем, полковник, кажется, и не ждал ответа. Ему просто хотелось говорить. Он, наверное, много за долгие ночи выдумал злых слов, обращенных к представителям нового строя, а сказать их было некому. Великолепнейшие монологи пропадали невысказанными. И вот наконец можно поговорить.
— В семнадцатом веке, — крикнул полковник, — предок мой заседал в земском соборе! А ваш в это время что делал? Холопствовал?
Трясущейся рукой он снова вытащил браунинг и сразу забыл о нем. Рука с браунингом тряслась, и я не мог оторвать от нее глаз: боялся, что полковник нечаянно спустит курок.
— Тысячу лет, — кричал полковник, — копили, строили, создавали, держава выросла на весь мир, и вдруг, изволите видеть, этакая вошь, тля, холоп пришел и все забрал! Традиции, право, честь — имеете ли вы об этом понятие, «товарищи»?
Он рассмеялся громко и неестественно, а смешно ему совсем не было. Его трясло от злости.
Он перестал смеяться и долго смотрел на Харбова. Опять он сунул браунинг в кобуру и, кажется, не заметил этого. Харбов смотрел на полковника и не мог решить, надо ли отвечать на эту истерику или лучше дать полковнику выговориться.
— И вот, — сказал полковник, — любопытнейшая встреча. Так сказать, исторический анекдот. Встречаемся мы с вами, и, можете себе представить, не я у вас, а вы у меня в руках. Что ж будем делать? Какой найдем выход из положения? Расстрел? Конечно, расстрел. Но не сразу. Мне хочется поговорить, я имею право побеседовать с вами. Вы меня шесть лет лишали этой возможности. Так сказать, отказывали в аудиенции. И вот наконец я ее получил. Горд и счастлив!
— Да ведь и мне интересно, — сказал Харбов, — я ведь диких полковников тоже не видел.
— Дикий полковник, — повторил Миловидов. — Это хорошо. В этом есть что-то гордое. Войска дикого полковника на плечах противника ворвались в Москву.
— Вот вы уж преувеличиваете, — сказал Харбов. — Войск нет. Один дикий полковник. Может быть, последний на земле.
— Может быть, может быть, — сказал Миловидов, — Однако не скажите. История может еще и повернуться. Вон во Франции ваши друзья в революцию чего понаделали! Тоже набезобразничали достаточно, а потом что? Людовик Восемнадцатый. Короли, императоры.
— Ждать Людовика Восемнадцатого я бы вам не советовал, — сказал Харбов. — А впрочем, ваше дело.
Полковник смотрел на Харбова странным, оценивающим взглядом. Почему-то не было в нем прежней ярости. Наверное, ночами, лежа и продумывая свои обличительные монологи по адресу новой власти, он представлял себе, что будет без конца говорить, когда дорвется до кого-нибудь из нынешних хозяев. А сейчас говорить не хотелось. Он молчал. Он смотрел на Харбова, задумался о своем и даже, сложив губы трубочкой, просвистел несколько тактов.
— Среди белого дня, — сказал наконец он, ни к кому не обращаясь, — у всех на глазах украли Россию! Чудеса!
И тут он как будто вспомнил, что не один, что перед ним пленники, враждебные, чужие люди. И он вдруг спросил спокойным деловым тоном, странно отличавшимся от истерического его монолога:
— Ну хорошо, молодые люди, а если бы я выпустил вас? Только не даром, конечно, а за выкуп, как это принято было и у рыцарей Круглого стола и у наших братьев-славян.
— Большой выкуп просите? — спросил Харбов.
— Помилование, — коротко ответил полковник.
— Значит, хотите явиться с повинной? — спросил Харбов.
— Да нет, собственно... — Опять у полковника стали отсутствующие глаза. — Я, собственно, не хочу. Я так, к примеру. Просто хочется знать: ежели я выпущу вас и явлюсь с повинной, то что будет? Расстрел?
— Не знаю... Смотря по тому, что вы наделали здесь за шесть лет.
— Нет, — покачал головой полковник, — здесь ничего такого не было. Крестьян рассердить боялись.
— А когда были в белой армии?
— Ну это дело давнее, да и потом война...
— Не знаю... — Харбов пожал плечами. — Мы с вами вести переговоры не уполномочены, да и вообще вряд ли кто-нибудь с вами разговаривать станет. Сдайтесь, суд будет вас судить.
— Но были же похожие случаи! — раздраженно спросил полковник, как будто любопытствуя об обстоятельствах, его не касающихся. — Сдавались же офицеры белой армии.
— Ну что ж, могу вам сказать... Учитывается добровольная явка, раскаяние и прежде всего состав преступления. Если вы не очень зверствовали на гражданской войне, то могут осудить на несколько лет условно.
— Что значит условно?
Харбов объяснил.
— Так, так... — Полковник опять задумался. — Значит, если искренне раскаюсь, то, может, помилуют. Может, простят. Может, позволят жить в бедности и нищете, где-нибудь на краю России... — Он приходил все в большее возбуждение. Он сам себя распалял. Ярость опять клокотала в нем. — Руки коротки, господа комиссары! — закричал он истерическим голосом. — Еще сначала я над вами натешусь! Еще вы у меня в ногах поваляетесь! Еще я вашими слезками полюбуюсь!
Казалось, сейчас начнется истерика, но он с трудом заставил себя успокоиться. Все-таки рука дрожала. Он поднес ее к горлу, как будто трудно было дышать; покрутил шеей, будто давил воротник, и опустил руку. Он встал, маленький, худощавый, прямой, и сказал, выпятив грудь, высоко подняв голову:
— Вашу судьбу мы решим сегодня же. Честь имею! — Повернулся, четкими шагами дошел до ворот, приоткрыл створку и добавил: — Если кто исповедаться хочет, пожалуйста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143