Всё посёк зловещий молох мамоны.
Митрич жил на другом конце деревни и оказался сухим, выжженным солнцем до черноты мужичонкой лет шестидесяти, с запахом свежей браги. Когда мы все трое уселись на скамеечку возле дома, запах обрёл материальные очертания в виде серого облака вокруг его головы. Бумаги у него тоже не нашлось, но прежде чем об этом сообщить, он долго, нудно выспрашивал, кто я такой и зачем мне бумага. Затем безо всякого перехода предложил:
– Что ж, земляки, нешто сымем пробу по кружечке?
Дед Антон весомо изрёк:
– Я всё сижу и думаю, спохватишься ай нет людям поднести. Почему не попробовать, коли она есть.
– Суть не в этом, Иванович, – смутился библиотекарь. – Тут вопрос глубже. Веришь ли, буквально помрачение нашло. Третий раз заквашиваю и никак до перегонки довести не могу.
– Леший тебя водит, потому что без бабы живёшь. Крепкому мужику без бабы жить вредно. Спиться можно.
Пока Митрич ходил в дом, дед поведал его историю. Баба у Митрича раньше была, хорошая баба, работящая, весёлая, Настёной звали, но пропала три года назад. Пошла однажды за малиной и сгинула. Может, медведь задрал, может, ещё что, кто знает. Пропащих теперь не ищут. Митрич с тех пор керосинит денно и нощно. И бумагу, похоже, на махорку извёл. Была у него бумага, как не быть. Какой библиотекарь без бумаги? Я хотел спросить, где в Горчиловке библиотека, откуда взялась, но поостерёгся. Митрич вернулся с трёхлитровой посудиной и тремя гранёными стакашками. Самолично наполнил все три до краёв. Банку поставил на землю. Мутная белёсая жидкость пенилась и отдавала сивухой. На вкус оказалась кисленькой, как квасок. Мне понравилась. Снова закурили мою «Яву». Потом повторили, как водится, потом ещё. Утешное получилось сидение. Всё, что томило душу, отступило, истаяло в чарующем мареве летнего дня. На задворках вселенной, возле картофельного поля, явственно чувствовалось дыхание вечности, а может, и благодати. Вели неспешную беседу с пятого на десятое, приличествующую трём мужикам разного возраста, но одинаково истомлённым загадочными видениями жизни и вдруг обретшим минутный покой. Митрич предупредил, что квасок, с виду слабенький, – коварная штука и может так вдарить, что мало не покажется. Я не поверил, пил и пил, как соску сосал. Митрича с его сухим лицом и как-то безобидно осоловевшего деда Антона воспринимал совершенно как родных людей, как встреченных неожиданно задушевных братьев.
Сперва помянули пропавшую без вести Настёну, супругу Митрича, и я, спохватясь, выразил соболезнование, на что Митрич, блеснув внезапной слезой, возразил, что хоронить её рано. Пустили по деревне слух вздорные старухи, что её, дескать, обратал медведь, но это, конечно, чушь. Не такая Настёна баба, чтобы поддаться косолапому или любому другому лесному насильнику, да и медведи в их местах приветливые, с руки едят, как в зоопарке. Ежели встретится шатун, так скорее всего одичавший коммерсант из города. Такие действительно в район иногда забредают, но с ними у Настёны разговор короткий… Морщась от насмешливых похмыкиваний деда, Митрич признался, что подозревает другое. Последнее время Настёна шибко убивалась из-за пенсии, мечтала ему, Митричу, на зиму бахилы прикупить, старые совсем прохудились, и вполне могло статься, не согласовав с мужем, чтобы сделать сюрприз, подалась искать правду в областной центр. По её характеру станет. Да что там, недавно надёжный человек сообщил, что видел Настёну аж в Саратове, на митинге, и в руках у ней плакатик с надписью: «Долой антинародный режим Чубайса!»
– Надёжный человек! – не выдержал дед Антон. – Чего баки заливаешь? Кто такой? Небось Шурик Трухлявый из Назимихи, твой вечный собутыльник?
– Хотя бы он, – вскинулся Митрич, расплескав стакан. – Чем тебе не угодил? Тогда с сохатым наколол? Что ж, век будешь помнить?
– Святая ты, Митрич, душа, – загрустил дед Антон. – Пей хоть с чёртом, хоть с Трухлявым, но зачем сказки рассказывать? Не спорю, мёртвую Настёну никто не видел, выходит, по юридическому закону она как бы живая, но тебе какой прок? Пока молодой, подбери сопли и начинай судьбу заново. Не нами придумано. Скоко раз говорил, вон Анфиса Павловна – чем тебе не пара? Ведь она хоть завтра со всем душевным расположением. Не кобылу насуливаю, Митрич. На неё без тебя охотники найдутся, как бы локти не пришлось кусать.
– Заткнись, дед, обижусь, – с опозданием пробурчал Митрич и поспешно осушил стакан, смягчил боль потери кваском. Придвинулся ко мне поближе, посмеиваясь, просияв просмолённым ликом, заговорщически шепнул: – Тебе, Витя, остерегаться не надо. В деревне такого нет подлеца, который донесёт.
– О чём ты, Митрич?
На мгновение я протрезвел. Оказалось, ничего страшного. Просто, как мы с Лизой ни темнили, деревня давно догадалась, кто мы такие. Выдал чёрный красавец «форд». На подобных тачках всем известно кто ездит. Отнюдь не законопослушные граждане. У тех ежели был при советской власти велосипед, давно его пропили.
– Какого вы колера, ребятки, никого не касается, – уверил Митрич. – И сколько наличности имеете, тоже не наше дело. Но вот что скажу, Витя, как будущему зэку. Главное вам до осени отсидеться. Как дороги размоет, в Горчиловку ни одна тварь не сунется.
Польщённый, что многоопытный Митрич принял меня за героя нашего времени, за нового русского, я всё же возразил:
– Всё так, Митрич, но, с другой стороны, мы родственники Антона Ивановича. Типа приехали отдохнуть.
– Это мы понимаем, – глубокомысленно кивнул Митрич. – Все мы чьи-нибудь родичи. Но послушай доброго совета, Витёк, – тачку загони в амбар, не свети.
К этому моменту дед Антон уже не принимал участия в беседе, он, с белыми слюнками на губах, с мечтательной улыбкой, мыслями витал где-то далеко.. Митрич, потряся зачем-то над ухом пустую банку, ушёл в дом за добавкой, а я начал собираться к Лизе. Но первая попытка не удалась. Едва поднялся на ноги, как они мягко подкосились в коленках, и я, хохоча, рухнул на сухую тёплую травку, к которой так хотелось прижаться щекой. Так и сидел, блаженный, пока не вернулся Митрич. Он сразу оценил ситуацию и сказал, что в моём положении лучше всего выпить настоящего самогонцу, да где ж его взять.
Очнулся от грёз дед Антон. Не найдя меня глазами, заговорил преувеличенно громко и отчётливо:
– Чудное дело, Митрич, племяша слышу, как регочет, а видеть не могу. Подлая у тебя бражка. Может, с того и Настёна ушла.
Подкрепившись белым кваском, любезно поднесённым Митричем, я кое-как встал и попрощался с собутыльниками. Деду пожал руку, а с Митричем расцеловались в губы.
– Помни, служивый, – до осени, – напутствовал он. – Осенью ты их крепко озадачишь.
– Запомню навеки, – пообещал я.
По деревне прошёл, как балерина на сцене Большого театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Митрич жил на другом конце деревни и оказался сухим, выжженным солнцем до черноты мужичонкой лет шестидесяти, с запахом свежей браги. Когда мы все трое уселись на скамеечку возле дома, запах обрёл материальные очертания в виде серого облака вокруг его головы. Бумаги у него тоже не нашлось, но прежде чем об этом сообщить, он долго, нудно выспрашивал, кто я такой и зачем мне бумага. Затем безо всякого перехода предложил:
– Что ж, земляки, нешто сымем пробу по кружечке?
Дед Антон весомо изрёк:
– Я всё сижу и думаю, спохватишься ай нет людям поднести. Почему не попробовать, коли она есть.
– Суть не в этом, Иванович, – смутился библиотекарь. – Тут вопрос глубже. Веришь ли, буквально помрачение нашло. Третий раз заквашиваю и никак до перегонки довести не могу.
– Леший тебя водит, потому что без бабы живёшь. Крепкому мужику без бабы жить вредно. Спиться можно.
Пока Митрич ходил в дом, дед поведал его историю. Баба у Митрича раньше была, хорошая баба, работящая, весёлая, Настёной звали, но пропала три года назад. Пошла однажды за малиной и сгинула. Может, медведь задрал, может, ещё что, кто знает. Пропащих теперь не ищут. Митрич с тех пор керосинит денно и нощно. И бумагу, похоже, на махорку извёл. Была у него бумага, как не быть. Какой библиотекарь без бумаги? Я хотел спросить, где в Горчиловке библиотека, откуда взялась, но поостерёгся. Митрич вернулся с трёхлитровой посудиной и тремя гранёными стакашками. Самолично наполнил все три до краёв. Банку поставил на землю. Мутная белёсая жидкость пенилась и отдавала сивухой. На вкус оказалась кисленькой, как квасок. Мне понравилась. Снова закурили мою «Яву». Потом повторили, как водится, потом ещё. Утешное получилось сидение. Всё, что томило душу, отступило, истаяло в чарующем мареве летнего дня. На задворках вселенной, возле картофельного поля, явственно чувствовалось дыхание вечности, а может, и благодати. Вели неспешную беседу с пятого на десятое, приличествующую трём мужикам разного возраста, но одинаково истомлённым загадочными видениями жизни и вдруг обретшим минутный покой. Митрич предупредил, что квасок, с виду слабенький, – коварная штука и может так вдарить, что мало не покажется. Я не поверил, пил и пил, как соску сосал. Митрича с его сухим лицом и как-то безобидно осоловевшего деда Антона воспринимал совершенно как родных людей, как встреченных неожиданно задушевных братьев.
Сперва помянули пропавшую без вести Настёну, супругу Митрича, и я, спохватясь, выразил соболезнование, на что Митрич, блеснув внезапной слезой, возразил, что хоронить её рано. Пустили по деревне слух вздорные старухи, что её, дескать, обратал медведь, но это, конечно, чушь. Не такая Настёна баба, чтобы поддаться косолапому или любому другому лесному насильнику, да и медведи в их местах приветливые, с руки едят, как в зоопарке. Ежели встретится шатун, так скорее всего одичавший коммерсант из города. Такие действительно в район иногда забредают, но с ними у Настёны разговор короткий… Морщась от насмешливых похмыкиваний деда, Митрич признался, что подозревает другое. Последнее время Настёна шибко убивалась из-за пенсии, мечтала ему, Митричу, на зиму бахилы прикупить, старые совсем прохудились, и вполне могло статься, не согласовав с мужем, чтобы сделать сюрприз, подалась искать правду в областной центр. По её характеру станет. Да что там, недавно надёжный человек сообщил, что видел Настёну аж в Саратове, на митинге, и в руках у ней плакатик с надписью: «Долой антинародный режим Чубайса!»
– Надёжный человек! – не выдержал дед Антон. – Чего баки заливаешь? Кто такой? Небось Шурик Трухлявый из Назимихи, твой вечный собутыльник?
– Хотя бы он, – вскинулся Митрич, расплескав стакан. – Чем тебе не угодил? Тогда с сохатым наколол? Что ж, век будешь помнить?
– Святая ты, Митрич, душа, – загрустил дед Антон. – Пей хоть с чёртом, хоть с Трухлявым, но зачем сказки рассказывать? Не спорю, мёртвую Настёну никто не видел, выходит, по юридическому закону она как бы живая, но тебе какой прок? Пока молодой, подбери сопли и начинай судьбу заново. Не нами придумано. Скоко раз говорил, вон Анфиса Павловна – чем тебе не пара? Ведь она хоть завтра со всем душевным расположением. Не кобылу насуливаю, Митрич. На неё без тебя охотники найдутся, как бы локти не пришлось кусать.
– Заткнись, дед, обижусь, – с опозданием пробурчал Митрич и поспешно осушил стакан, смягчил боль потери кваском. Придвинулся ко мне поближе, посмеиваясь, просияв просмолённым ликом, заговорщически шепнул: – Тебе, Витя, остерегаться не надо. В деревне такого нет подлеца, который донесёт.
– О чём ты, Митрич?
На мгновение я протрезвел. Оказалось, ничего страшного. Просто, как мы с Лизой ни темнили, деревня давно догадалась, кто мы такие. Выдал чёрный красавец «форд». На подобных тачках всем известно кто ездит. Отнюдь не законопослушные граждане. У тех ежели был при советской власти велосипед, давно его пропили.
– Какого вы колера, ребятки, никого не касается, – уверил Митрич. – И сколько наличности имеете, тоже не наше дело. Но вот что скажу, Витя, как будущему зэку. Главное вам до осени отсидеться. Как дороги размоет, в Горчиловку ни одна тварь не сунется.
Польщённый, что многоопытный Митрич принял меня за героя нашего времени, за нового русского, я всё же возразил:
– Всё так, Митрич, но, с другой стороны, мы родственники Антона Ивановича. Типа приехали отдохнуть.
– Это мы понимаем, – глубокомысленно кивнул Митрич. – Все мы чьи-нибудь родичи. Но послушай доброго совета, Витёк, – тачку загони в амбар, не свети.
К этому моменту дед Антон уже не принимал участия в беседе, он, с белыми слюнками на губах, с мечтательной улыбкой, мыслями витал где-то далеко.. Митрич, потряся зачем-то над ухом пустую банку, ушёл в дом за добавкой, а я начал собираться к Лизе. Но первая попытка не удалась. Едва поднялся на ноги, как они мягко подкосились в коленках, и я, хохоча, рухнул на сухую тёплую травку, к которой так хотелось прижаться щекой. Так и сидел, блаженный, пока не вернулся Митрич. Он сразу оценил ситуацию и сказал, что в моём положении лучше всего выпить настоящего самогонцу, да где ж его взять.
Очнулся от грёз дед Антон. Не найдя меня глазами, заговорил преувеличенно громко и отчётливо:
– Чудное дело, Митрич, племяша слышу, как регочет, а видеть не могу. Подлая у тебя бражка. Может, с того и Настёна ушла.
Подкрепившись белым кваском, любезно поднесённым Митричем, я кое-как встал и попрощался с собутыльниками. Деду пожал руку, а с Митричем расцеловались в губы.
– Помни, служивый, – до осени, – напутствовал он. – Осенью ты их крепко озадачишь.
– Запомню навеки, – пообещал я.
По деревне прошёл, как балерина на сцене Большого театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109