Мы разные. Мы из разных миров, не соприкасающихся друге другом. Наши планеты следуют параллельными курсами. То, что произошло: проникновенные беседы, смех, шутки, поцелуи, – всё это лишь следствие случайных обстоятельств и нервных перегрузок. Игра двух воспалённых воображений, волею случая совмещённых в замкнутом пространстве. И прочее, прочее в том же роде…
Вместо того чтобы поделиться столь разумными и дельными соображениями, я тупо спросил:
– А когда?
– Скоро, очень скоро, – прошептала Лиза, расцветя улыбкой, которую нельзя назвать иначе как безумной. – Я дам знак, Виктор Николаевич.
С тем исчезла, натурально растворилась в воздухе. Как я ни вглядывался в просвет аллеи, не заметил и следа. Зато, пугливо озираясь, забрёл к пруду садовник. У него я спросил:
– Пал Палыч, вы никого сейчас не встретили?
– Неосторожно, ох как неосторожно, Виктор. Я специально подошёл, чтобы предупредить.
– О чём, профессор?
– Всякие ходят слухи. Говорят, вы в немилости у его превосходительства. Зачем же усугублять своё положение? Здесь повсюду глаза и уши.
– Вас ввели в заблуждение, профессор. Сами подумайте, как я могу быть в немилости, если мне доверили такую ответственнейшую миссию?
– И как продвигается ваш труд?
– Медленно, но успешно. Вы же знаете, Леонид Фомич слишком сложный человек, чтобы охватить весь масштаб его личности за месяц. Боюсь, на это уйдёт намного больше времени.
Садовник воровато оглянулся по сторонам.
– Может быть, не нужно во всём масштабе?
– Почему же… Оболдуев щедро платит. Он хочет, чтобы весь мир узнал о его благородных деяниях и помыслах. Хватит ли у меня способностей, вот в чём вопрос.
Неизвестно, кто из нас вкладывал больше яда в реплики, но мы вполне понимали друг друга.
– И всё же, Виктор, призываю вас к осторожности. Лиза изумительная девушка. Но… Ах, извините, кажется, меня зовут.
Никто его, разумеется, не звал и не мог звать, но возможно, ему почудилось. Воздух поместья был насыщен звуковыми галлюцинациями, а по ночам в помещениях дворца, как и в парке, немудрено было наткнуться на призраков. Я уже встречался с ними дважды. Один раз, когда пошёл среди ночи, засидевшись над рукописью, на ближайшую кухню сварить себе кофе, навстречу из бокового коридора выскочили две весело щебечущие девчушки в развевающихся белых накидках, обе чем-то похожие на Лизу. Пронеслись мимо меня, словно не заметив, обдав свежим ароматом мокрых цветов, и всё бы ничего, если бы у одной не стекала со лба на грудь тоненькая яркая струйка крови, а вторая вообще не была б с оторванной головой, которую, хохоча, тщетно пыталась укрепить на тонкой кривой шейке. Видение мелькнуло и исчезло, а я стоял с открытым ртом, забыв, зачем вышел из комнаты. Второй раз призрак заглянул ко мне в окно под утро, синий, как баклажан, со свирепыми вращающимися глазами. Непонятно, мужчина или женщина. Обиженно просипел через стекло: «Ну что, писатель, хрен тебе в ж…, долго будешь мне нервы мотать?»
Я не успел ответить на грубость – призрак растворился в предутренней дымке.
Я допускал, что всё это хитрые штучки доктора Патиссона, рассчитанные на то, чтобы поселить во мне вечный страх. Известно, сон разума рождает чудовищ. Для чего это нужно Патиссону, я не совсем понимал. Мой дух и без того был порабощен, я униженно выказывал готовность служить олигарху не щадя живота своего; бумагу о том, что задолжал полтора миллиона, подписал, убийство Гария Наумовича признал, больше не пытался отпираться – чего же ещё? Третьего дня доктор заглянул ко мне в комнату с «эвкалиптовой настойкой» («Для промывки кишочек, батенька мой»), и я покорно выпил целую бутылку. Потом прямо спросил:
– Герман Исакович, зачем вы это делаете? Чего добиваетесь? Я ведь и так целиком в вашей власти.
Круглое лицо осветилось улыбкой, просияли золотые дужки очков.
– Вы абсолютно правы, дорогой мой, вам нечего больше опасаться… Однако вся эта история – расправа с бедным Гариком, похищение денег – не прошла даром для вашей психики. Моя задача как врача – постараться вернуть вам душевное равновесие. В конце концов, мы все когда-то давали клятву Гиппократа, не правда ли?
– И как вы узнаете, что я здоров?
Доктор хитро прищурился.
– В первую очередь по вашим реакциям, голубчик мой. Сейчас вам кажется, вы самый несчастный человек на свете, возможно, опасаетесь, что вас постигнет участь Гарика или что похуже. Так называемый комплекс Раскольникова. Мой долг – вернуть вам полноценную радость бытия.
– Но зачем, скажите, зачем?!
– Дотошный вы субъект, Виктор, всё-то вам надо знать. Хорошо, вот вам правда. Я, как и вы, работаю на многоуважаемого господина Оболдуева, и в мои прямые обязанности входит медицинский контроль над его ближайшим окружением… Посудите сами, какую вы напишете книгу о нём, если в глубине души относитесь к нему как к чудовищу, как, простите за выражение, к кровавому аспиду?
– Неправда! – пылко возразил я. – Я с глубочайшим почтением… Всё, что он делает для руссиян, сравнимо с деяниями Петра, прорубившего окно в Европу. Молю Всевышнего лишь о том, чтобы хватило скромных способностей запечатлеть…
– Не перебарщивайте, голубчик мой. – Патиссон поморщился, в глазах блеснула светлая искорка, свидетельствовавшая о том, что за благодушной физиономией простака таился проницательный ум. Он видел меня насквозь. – Речь не о ваших способностях. Как ни крути, сударь мой, вы принадлежите к категории руссиянских интеллигентов, а это порченая порода. На ней иудина печать. Признаюсь, всё ваше поведение пробудило во мне исследовательский зуд. Хочется установить с научной достоверностью, возможно ли в опустошённой, циничной душе, порабощенной дьяволом, пробудить хотя бы отблеск искреннего христианского чувства.
Если пользоваться старинным слогом, у меня глаза на лоб полезли от удивления. Ну что тут можно добавить?
Заглядывала и бесстрашная Изаура Петровна, дабы поддержать морально. Меня вернули в прежние покои, но в коридоре обязательно дежурил охранник из гвардии Гаты, Абдулла или ему подобный. Изаура Петровна навещала меня среди ночи, наспех склоняла к соитию (не зажигая света) и поспешно убегала. Мы даже не успевали покалякать ни о чём. Так повторялось два-три раза за ночь, причём и тогда, когда Леонид Фомич был в наличии. Я не удержался, спросил:
– Как ты не боишься, вдруг донесут?
Она жеманно захихикала:
– Не волнуйся, ягодка, Оболдуюшка не ревнивый.
На второй раз, когда пристал с тем же вопросом, ответила раздражённо:
– Хоть ты и писатель, но должен немного соображать. Неужели ничего не понял?
– А что такое, Иза?
– Дурашка, да он сам меня подсылает…
После долгого раздумья, уже в процессе коитуса, я обронил любимое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Вместо того чтобы поделиться столь разумными и дельными соображениями, я тупо спросил:
– А когда?
– Скоро, очень скоро, – прошептала Лиза, расцветя улыбкой, которую нельзя назвать иначе как безумной. – Я дам знак, Виктор Николаевич.
С тем исчезла, натурально растворилась в воздухе. Как я ни вглядывался в просвет аллеи, не заметил и следа. Зато, пугливо озираясь, забрёл к пруду садовник. У него я спросил:
– Пал Палыч, вы никого сейчас не встретили?
– Неосторожно, ох как неосторожно, Виктор. Я специально подошёл, чтобы предупредить.
– О чём, профессор?
– Всякие ходят слухи. Говорят, вы в немилости у его превосходительства. Зачем же усугублять своё положение? Здесь повсюду глаза и уши.
– Вас ввели в заблуждение, профессор. Сами подумайте, как я могу быть в немилости, если мне доверили такую ответственнейшую миссию?
– И как продвигается ваш труд?
– Медленно, но успешно. Вы же знаете, Леонид Фомич слишком сложный человек, чтобы охватить весь масштаб его личности за месяц. Боюсь, на это уйдёт намного больше времени.
Садовник воровато оглянулся по сторонам.
– Может быть, не нужно во всём масштабе?
– Почему же… Оболдуев щедро платит. Он хочет, чтобы весь мир узнал о его благородных деяниях и помыслах. Хватит ли у меня способностей, вот в чём вопрос.
Неизвестно, кто из нас вкладывал больше яда в реплики, но мы вполне понимали друг друга.
– И всё же, Виктор, призываю вас к осторожности. Лиза изумительная девушка. Но… Ах, извините, кажется, меня зовут.
Никто его, разумеется, не звал и не мог звать, но возможно, ему почудилось. Воздух поместья был насыщен звуковыми галлюцинациями, а по ночам в помещениях дворца, как и в парке, немудрено было наткнуться на призраков. Я уже встречался с ними дважды. Один раз, когда пошёл среди ночи, засидевшись над рукописью, на ближайшую кухню сварить себе кофе, навстречу из бокового коридора выскочили две весело щебечущие девчушки в развевающихся белых накидках, обе чем-то похожие на Лизу. Пронеслись мимо меня, словно не заметив, обдав свежим ароматом мокрых цветов, и всё бы ничего, если бы у одной не стекала со лба на грудь тоненькая яркая струйка крови, а вторая вообще не была б с оторванной головой, которую, хохоча, тщетно пыталась укрепить на тонкой кривой шейке. Видение мелькнуло и исчезло, а я стоял с открытым ртом, забыв, зачем вышел из комнаты. Второй раз призрак заглянул ко мне в окно под утро, синий, как баклажан, со свирепыми вращающимися глазами. Непонятно, мужчина или женщина. Обиженно просипел через стекло: «Ну что, писатель, хрен тебе в ж…, долго будешь мне нервы мотать?»
Я не успел ответить на грубость – призрак растворился в предутренней дымке.
Я допускал, что всё это хитрые штучки доктора Патиссона, рассчитанные на то, чтобы поселить во мне вечный страх. Известно, сон разума рождает чудовищ. Для чего это нужно Патиссону, я не совсем понимал. Мой дух и без того был порабощен, я униженно выказывал готовность служить олигарху не щадя живота своего; бумагу о том, что задолжал полтора миллиона, подписал, убийство Гария Наумовича признал, больше не пытался отпираться – чего же ещё? Третьего дня доктор заглянул ко мне в комнату с «эвкалиптовой настойкой» («Для промывки кишочек, батенька мой»), и я покорно выпил целую бутылку. Потом прямо спросил:
– Герман Исакович, зачем вы это делаете? Чего добиваетесь? Я ведь и так целиком в вашей власти.
Круглое лицо осветилось улыбкой, просияли золотые дужки очков.
– Вы абсолютно правы, дорогой мой, вам нечего больше опасаться… Однако вся эта история – расправа с бедным Гариком, похищение денег – не прошла даром для вашей психики. Моя задача как врача – постараться вернуть вам душевное равновесие. В конце концов, мы все когда-то давали клятву Гиппократа, не правда ли?
– И как вы узнаете, что я здоров?
Доктор хитро прищурился.
– В первую очередь по вашим реакциям, голубчик мой. Сейчас вам кажется, вы самый несчастный человек на свете, возможно, опасаетесь, что вас постигнет участь Гарика или что похуже. Так называемый комплекс Раскольникова. Мой долг – вернуть вам полноценную радость бытия.
– Но зачем, скажите, зачем?!
– Дотошный вы субъект, Виктор, всё-то вам надо знать. Хорошо, вот вам правда. Я, как и вы, работаю на многоуважаемого господина Оболдуева, и в мои прямые обязанности входит медицинский контроль над его ближайшим окружением… Посудите сами, какую вы напишете книгу о нём, если в глубине души относитесь к нему как к чудовищу, как, простите за выражение, к кровавому аспиду?
– Неправда! – пылко возразил я. – Я с глубочайшим почтением… Всё, что он делает для руссиян, сравнимо с деяниями Петра, прорубившего окно в Европу. Молю Всевышнего лишь о том, чтобы хватило скромных способностей запечатлеть…
– Не перебарщивайте, голубчик мой. – Патиссон поморщился, в глазах блеснула светлая искорка, свидетельствовавшая о том, что за благодушной физиономией простака таился проницательный ум. Он видел меня насквозь. – Речь не о ваших способностях. Как ни крути, сударь мой, вы принадлежите к категории руссиянских интеллигентов, а это порченая порода. На ней иудина печать. Признаюсь, всё ваше поведение пробудило во мне исследовательский зуд. Хочется установить с научной достоверностью, возможно ли в опустошённой, циничной душе, порабощенной дьяволом, пробудить хотя бы отблеск искреннего христианского чувства.
Если пользоваться старинным слогом, у меня глаза на лоб полезли от удивления. Ну что тут можно добавить?
Заглядывала и бесстрашная Изаура Петровна, дабы поддержать морально. Меня вернули в прежние покои, но в коридоре обязательно дежурил охранник из гвардии Гаты, Абдулла или ему подобный. Изаура Петровна навещала меня среди ночи, наспех склоняла к соитию (не зажигая света) и поспешно убегала. Мы даже не успевали покалякать ни о чём. Так повторялось два-три раза за ночь, причём и тогда, когда Леонид Фомич был в наличии. Я не удержался, спросил:
– Как ты не боишься, вдруг донесут?
Она жеманно захихикала:
– Не волнуйся, ягодка, Оболдуюшка не ревнивый.
На второй раз, когда пристал с тем же вопросом, ответила раздражённо:
– Хоть ты и писатель, но должен немного соображать. Неужели ничего не понял?
– А что такое, Иза?
– Дурашка, да он сам меня подсылает…
После долгого раздумья, уже в процессе коитуса, я обронил любимое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109