Аморн мрачно подумал, что Кергорн вряд ли видел когда-нибудь, как обставлена эта комната. Иначе бы он, верно, содрал со стен бархатные завесы и выкинул прочь кресла и кушетки, чтобы пленник спал на голом каменном полу. По счастью, башня узкая и высокая, а наверх ведет причудливо вьющаяся винтовая лестница. Кергорн со своими копытами и неуклюжим конским телом вряд ли сумел бы вскарабкаться по такой лестнице. По крайней мере Аморн здесь избавлен от унизительных выходок архимага — тем лучше, если вспомнить все его добродетельные речи об избавлении несчастных обитателей сего мира от их врожденного стремления к самоуничтожению.
Когда солнце тихо угасло в облаке и в долину бесшумно вползли сумерки, Аморн отвернулся от окна, подбросил дров в камин и зажег свечи на столе. Ужин ему принесли уже давно, и теперь он, сняв крышки с блюд, обнаружил суп, копченую форель, жареную гусятину с овощами и на десерт — вымоченные в вине лесные ягоды и щедрый ломоть местного сыра. Аморн принялся за еду. По давней, как мир, традиции последний ужин приговоренного был настоящим пиршеством, и он не видел смысла в том, чтобы все эти яства пропали втуне. Кроме того, хотя будущее виделось Аморну недолгим и мрачным, он все же окончательно не потерял надежду. Казалось непостижимым, что ему суждено умереть, и так, он знал, будет до самой последней минуты его существования. Если каким-то чудом ему этой ночью удастся бежать или же его, вопреки всему, спасут, ему не придется удирать отсюда на пустой желудок.
Аморн громко рассмеялся над собственной глупостью. Приговоренный к смерти на заре все еще думает о еде и бегстве! Что ж, быть может, такое происходит со всеми в их последние часы. Он отхлебнул превосходного вина, дивясь тому, что кто-то решил угостить такой ценностью человека, осужденного на смерть. Пожав плечами, Аморн поднял чашу за Авеолу — единственную, кто действительно понимала и любила его. О чем сейчас думает она? Если эта башня — единственная тюрьма во всем Гендивале, куда же поместил ее Кергорн? Из чистой жестокости Авеолу сегодня вынудили смотреть на его окончательное унижение. Аморн почти не запомнил сцену суда — лишь окаменевшее, бледное как смерть лицо Авеолы в оправе иссиня-черных волос. Хотя ее хрупкие плечи ссутулились под тяжестью беды, в глазах ее сверкали гневные искры, загасить которые не мог никто — ни ее собратья-чародеи, ни даже сам Кергорн.
Суд проходил на берегу мрачного Верхнего озера, чьи ледяные бездонные воды были так же угрюмы, как вечное облако, нависшее над кольцом прибрежных скал и черными кронами сосен. Аморн подумал, что этот зловещий пейзаж как нельзя лучше подходит для такого события. К тому же все собрания Совета, посвященные делам наивысшей важности, проходили на открытом воздухе, поскольку большинство чародеев не принадлежало к человеческой расе. Одни были чересчур велики, чтобы поместиться в самом просторном здании, другие — афанки и прочие обитатели вод — попросту не могли покидать свою родную стихию.
Так много глаз смотрели на Аморна — с берега, из воды, из крон деревьев, из сумеречного воздуха над скалами. Афанк колыхался в воде, высоко подняв голову, и его длинная черно-зеленая грива струилась вдоль гибкой блестящей шеи; он был суров и печален. Хотя селки и дельфины не осмелились подняться так высоко вверх по пресной воде, на отмели возлежали несколько добарков — круглые, поросшие мехом лица, в ярких темных глазах ни тени обычного лукавого веселья.
На глубине, держась на приличном расстоянии от берега, покачивалась нереида — единственная из этого народца, кому Кергорн позволил присутствовать на суде. Хотя архимаг, как и многие существа, дышащие воздухом, испытывал к нереидам только страх и презрение, сейчас даже ее бледное, заостренное, нечеловеческое лицо окаменело в ледяном неодобрении. Для такого случая она приглушила свой манящий голос, и разум ее в кои-то веки был занят чем-то иным, кроме как заманивать жителей земли под воду, на верную смерть, дабы утолить свою ненасытную похоть.
Кентавры, стоявшие на берегу — подруга Кергорна и их сын и дочь, — взирали на Аморна с неподдельной ненавистью, за что он не мог их винить. Хвала провидению, что нечеловеческие, хитиновые физиономии георнов и альвов не могли изменять выражения… хотя багровый блеск в глазах георна и свернувшиеся спиралью усики двоих крупных альвов были недвусмысленным признаком враждебности.
Были здесь и некоторые из обитателей воздуха. Краем глаза Аморн видел беглое мерцание стайки фей, а в небе над берегом лениво чертили зигзаги ангелы, расправив огромные, в два человеческих роста, крылья. Их струящиеся тела, попросту неспособные надолго зависать на одном месте, скользили по ветру с изяществом воздушных змеев, а поскольку они были плоскими, невольно напрашивалось сравнение с камбалой.
Драконы, слишком зависевшие от яркого солнца, редко покидали свои родные пустыни, но в этом случае они сделали исключение. Их сверкающие золотом тела заняли большую часть берега и, казалось, принесли в это мрачное место ослепительный жар пустынного солнца. Племя Огня представляли два дракона — экая честь, кисло подумал Аморн, тем более что один из них — Чаала, пожилая драконья провидица. Она прожила на свете так много лет, что цвет малоподвижного дряхлого тела из золотого понемногу становился серебряным. Аморн понимал, что тяжелое, изнурительное путешествие стоило ей дорого, и дивился тому, что она вообще решилась на такое. Она скоро умрет, осознал он вдруг с тенью печали, и должна перед тем передать свою необъятную память молодому наследнику, который тоже обладает даром — или проклятием? — провидца. Когда Чаала взглянула на Аморна, ему почудилось, что в ее рубиново-алых глазах блеснуло едва заметное сочувствие — или это была лишь игра воображения?
Для тех членов Тайного Совета, которые не могли телесно присутствовать на собрании — могучих океанских левиафанов и огненных изменчивых саламандр, которые живут в недрах вулканов, — сцена суда передавалась посредством альсеома. Эти хрустальные шары размером чуть больше человеческой головы были наследием технологии (или магии) Древних, и никто толком не знал, как они работают. Неким хитроумным способом звук и изображение передавались от одного шара к другому; что «видел» и «слышал» один шар, то повторяли остальные, как бы далеко друг от друга они ни были.
На лицах всех существ, которые, по человеческим понятиям, обладали хоть каким-то подобием лица, было одно выражение — ненависть, вражда, осуждение. Из трех с лишним сотен чародеев и мастеров на стороне Аморна была только одна женщина — и она, если пожелает Кергорн, могла пострадать за свою верность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126