Попомни мои слова: этот Рыжий дошел до точки со своей честностью, а скоро пойдет и дальше.
Пате-ипа вздрогнул:
— Куда же дальше?
Чуваз, хохоча, вытянул руку и нацелил ее прямо на луну. Они вышли на песчаную дорожку. Чуваз осмотрелся, похвалил лунный вечер.
— Что там? — спросил он.
Впереди, чуть слева, на каменном парапете мелькали женские фигуры. Чуваз попристальнее пригляделся к ним.
— Закан.
— Слушаю.
— Ты помнишь это место?
Пате-ипа, разумеется, помнил. Здесь, правее, стоял цирк, пахло конюшнями, по воскресным дпям недалеко отсюда играл духовой оркестр. Давным-давно это было...
— Да нет же, — сказал Чуваз. — При чем здесь цирк? При чем духовой оркестр? Ты бабенок помнишь? Они тут околачивались по вечерам.
— Кажется, было такое...
— А сейчас? Как ты сейчас? Не позабылось мужское ремесло?
— Кто его знает?..
Чуваз не слушал его. Ему было неинтересно, что ответит Заканбей Пате-ипа. Все его существо тянулось к фигурам на парапете. Словно олень весною, он чуял то, что чуял.Поздним вечером — часов в одиннадцать — неожиданно заявился Григорий Груапш. Вроде бы трезвый. Но чем-то явно возбужденный.Постучался, вошел, повалился на стул. Пате-ипа предложил чаю. Груапш — ни да, ни нет. Желваки ходят по щекам, нос оранжевый.
Пате-ипа все-таки поставил перед ним чашку крепкого чая, а сам устроился на кровати, совсем рядом.
— Вот так вся жизнь... — проговорил Рыжий. Пате-ипа не понял, о чем это он. Просто поддакнул:
«Да, да!» Груапш скосил па него глаза и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— А ты?
— Я — ничего. Просто так. Сорвалось. Думал о той самой реке — и сорвалось.
— О какой реке, Гриша?
— О спящей. О какой же еще?! Вот ты, Закан, по-моему, на самом деле видел ее, а мы — нет. Мы просто обманывали друг друга. Перед глазами у меня весь наш класс. Наверное, ты единственный счастливчик. Или вроде того. — Рыжий отпил глоток чаю.
Пате-ипа сказал:
— По-моему, ты преувеличиваешь, так жестко проводя грань между мною и...
Груапш перебил его:
— Я знаю, что говорю. Спящую реку видел ты один.
— Но ведь все кричали, Гриша.
— Кричали, кричали, — глухо произнес Груапш. — А что на поверку? Кто ее видел? Выходит, ты один и видел.
Груапш отпил еще глоток чаю, поперхнулся. И рассердился сам на себя. Во всем виноват сам. Груапш и этот чай. Нет ли вина какого-нибудь?.. Пате-ипа достал бутылку болгарского. Груапш вылил чай в распахнутое окно, на куст сирени, и налил вина. Глотнул.
— Это дело другое, — сказал он. Взялся было снова за бутылку, да почему-то раздумал. Возвращаясь к своей мысли, продолжал: — Так вот, я уверен, что ты видел ее. Посмотри на себя в зеркало: ты выглядишь моложе всех нас, ты здоровее, у тебя семья неплохая, хочешь — живешь в Свердловске, хочешь — здесь. Другое дело мы, которые обманывали друг друга... Нет, никакой реки мы не видели... Вот еще Чуваз. Он тоже, наверное, видел. Он живет легко и умрет легко. Над ним гром не загремит. А ежели и загремит, то Чуваз отделается легким испугом. А что — нет? Вот он блаженствовал на казенных, можно сказать, харчах тридцать лет и три года. Всю жизнь ему почет. А за какие такие заслуги? Он умнее нас? Он честнее нас? Ловчее? Именно! Это — да! Вот сняли его да бросили в самый рай, на птицеферму. Бедные куры! Он всех передушит, как лиса. Подыскали наказание. Нечего сказать!
Груапш говорил зло, с внутренним надрывом. Можно было подумать, что Чуваз изрядно насолил лично ему. Пате-ипа внимательно прислушался к словам Рыжего, присматривался к выражению его лица. Может, дать ему что-либо успокоительное? Валокордин, например...
— Вот оно, успокоительное, — криво усмехнулся Груапш, кивнув в сторону бутылки. Но к ней не прикоснулся. — Это все пустое, Закан, я вовсе не волнуюсь. Я даже удивительно спокоен. Просто потянуло меня к тебе. Не знаю, что это значит. Может, ты спать хочешь?
Пате-ипа встал с кровати, присел за стол. Потом полез в буфет, достал сыру, хлеба, зеленого лука, налил в стаканы вина.
— Нам надо выпить, — сказал он.
— Нет, — возразил Груапш, — нам надо поговорить. А точнее — мне надо выговориться.
Пате-ипа не согласился с ним, предложил обычный, как говорится, рутинный абхазский тост. Бросил несколько бодрых словечек, словно медяшки на тарелочку нищего. Но, посмотрев в глаза своему другу, понял, сколь жалки и совершенно неподходящи стертые слова-пятаки. Умный, чуткий Груапш дал это понять одним взглядом своих больших и мутных глаз.
Хозяин почувствовал явную неловкость.
— Гриша, — сказал он, — я что хочу сказать? Не тан все ужасно, как тебе кажется,
Груапш нахохлился.
— Разве я употребил это слово? Я предельно объективен. Во всяком случае, стараюсь быть объективным. Что я сказал особенного? Что ты счастливчик? Что не терплю Чуваза? Или открыто поношу Возбу и других жуликов? Я выражаю свои мысли вслух. Но могу и заткнуться.
— Ну что ты, что ты, Гриша! — Пате-ипа поднял стакан. — Я солидарен с тобою во многом. Я не согласен в одном: ты переоцениваешь мои радости и слишком мрачно оцениваешь свою жизнь. Все зависит от себя. Природа тебя ничем не обидела, не обделила. К тебе все относятся хорошо. Дома у тебя, слава богу, вроде бы неплохо...
— Нет, плохо, — перебил Груапш.
— Как это — плохо?
— Очень плохо, Закан: я в тягость жене, в тягость сыну, наверное, и соседям. Да, да! И не пытайся меня разуверять. Клянусь вот этим куском хлеба — я прав. Я всю жизнь кичился своей честностью. Нес ее точно знамя. Высоко.
— Это же хорошо, Гриша. Груапш махнул рукой.
— Этого мало, очень мало, Закан! Надо за честность драться, бороться за нее, добывать ее и для себя, и для других. Сидеть на шее у жены и клясться честностью — это хорошо? Эксплуатировать сына — хорошо? У друзей стрелять на сто граммов — хорошо? Это и есть честность? Я сегодня вижу себя как на рентгене. Насквозь! Стою в сторонке и смотрю на себя. И сам я себе противен. Ненавижу себя!
— Во-первых, — заметил Пате-ипа, — не сгущай чрезмерно краски. Это ни к чему. Во-вторых, осмотрись вокруг повнимательней — и ты поймешь, что друзья добрее к тебе, чем кажется.
— Допустим, Закан.
— Не допустим, а это так... И вообще, на твоем месте я бы пошел работать.
— А силенки?
— Оставь, ты здоров, Гриша. Они чокнулись. Выпили без слов.
— Гриша, — сказал Пате-ипа, — я на днях уеду. Хочешь, оставлю тебе ключи от дома?
— Зачем? — безучастно спросил Груапш.
— Иногда поживешь здесь... Если надоест дома. Да мало ли что!.. Хата всегда пригодится.
— Хата? — Груапш покачал головой. — Нет, нет. Те времена давно прошли. А впрочем... — Он перевел взгляд на Заканбея и некоторое время что-то обдумывал. — Я могу сойти за сторожа.
— Какой сторож?! — возмутился Пате-ипа. — Кому нужен сторож? За домом присмотрят соседи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Пате-ипа вздрогнул:
— Куда же дальше?
Чуваз, хохоча, вытянул руку и нацелил ее прямо на луну. Они вышли на песчаную дорожку. Чуваз осмотрелся, похвалил лунный вечер.
— Что там? — спросил он.
Впереди, чуть слева, на каменном парапете мелькали женские фигуры. Чуваз попристальнее пригляделся к ним.
— Закан.
— Слушаю.
— Ты помнишь это место?
Пате-ипа, разумеется, помнил. Здесь, правее, стоял цирк, пахло конюшнями, по воскресным дпям недалеко отсюда играл духовой оркестр. Давным-давно это было...
— Да нет же, — сказал Чуваз. — При чем здесь цирк? При чем духовой оркестр? Ты бабенок помнишь? Они тут околачивались по вечерам.
— Кажется, было такое...
— А сейчас? Как ты сейчас? Не позабылось мужское ремесло?
— Кто его знает?..
Чуваз не слушал его. Ему было неинтересно, что ответит Заканбей Пате-ипа. Все его существо тянулось к фигурам на парапете. Словно олень весною, он чуял то, что чуял.Поздним вечером — часов в одиннадцать — неожиданно заявился Григорий Груапш. Вроде бы трезвый. Но чем-то явно возбужденный.Постучался, вошел, повалился на стул. Пате-ипа предложил чаю. Груапш — ни да, ни нет. Желваки ходят по щекам, нос оранжевый.
Пате-ипа все-таки поставил перед ним чашку крепкого чая, а сам устроился на кровати, совсем рядом.
— Вот так вся жизнь... — проговорил Рыжий. Пате-ипа не понял, о чем это он. Просто поддакнул:
«Да, да!» Груапш скосил па него глаза и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— А ты?
— Я — ничего. Просто так. Сорвалось. Думал о той самой реке — и сорвалось.
— О какой реке, Гриша?
— О спящей. О какой же еще?! Вот ты, Закан, по-моему, на самом деле видел ее, а мы — нет. Мы просто обманывали друг друга. Перед глазами у меня весь наш класс. Наверное, ты единственный счастливчик. Или вроде того. — Рыжий отпил глоток чаю.
Пате-ипа сказал:
— По-моему, ты преувеличиваешь, так жестко проводя грань между мною и...
Груапш перебил его:
— Я знаю, что говорю. Спящую реку видел ты один.
— Но ведь все кричали, Гриша.
— Кричали, кричали, — глухо произнес Груапш. — А что на поверку? Кто ее видел? Выходит, ты один и видел.
Груапш отпил еще глоток чаю, поперхнулся. И рассердился сам на себя. Во всем виноват сам. Груапш и этот чай. Нет ли вина какого-нибудь?.. Пате-ипа достал бутылку болгарского. Груапш вылил чай в распахнутое окно, на куст сирени, и налил вина. Глотнул.
— Это дело другое, — сказал он. Взялся было снова за бутылку, да почему-то раздумал. Возвращаясь к своей мысли, продолжал: — Так вот, я уверен, что ты видел ее. Посмотри на себя в зеркало: ты выглядишь моложе всех нас, ты здоровее, у тебя семья неплохая, хочешь — живешь в Свердловске, хочешь — здесь. Другое дело мы, которые обманывали друг друга... Нет, никакой реки мы не видели... Вот еще Чуваз. Он тоже, наверное, видел. Он живет легко и умрет легко. Над ним гром не загремит. А ежели и загремит, то Чуваз отделается легким испугом. А что — нет? Вот он блаженствовал на казенных, можно сказать, харчах тридцать лет и три года. Всю жизнь ему почет. А за какие такие заслуги? Он умнее нас? Он честнее нас? Ловчее? Именно! Это — да! Вот сняли его да бросили в самый рай, на птицеферму. Бедные куры! Он всех передушит, как лиса. Подыскали наказание. Нечего сказать!
Груапш говорил зло, с внутренним надрывом. Можно было подумать, что Чуваз изрядно насолил лично ему. Пате-ипа внимательно прислушался к словам Рыжего, присматривался к выражению его лица. Может, дать ему что-либо успокоительное? Валокордин, например...
— Вот оно, успокоительное, — криво усмехнулся Груапш, кивнув в сторону бутылки. Но к ней не прикоснулся. — Это все пустое, Закан, я вовсе не волнуюсь. Я даже удивительно спокоен. Просто потянуло меня к тебе. Не знаю, что это значит. Может, ты спать хочешь?
Пате-ипа встал с кровати, присел за стол. Потом полез в буфет, достал сыру, хлеба, зеленого лука, налил в стаканы вина.
— Нам надо выпить, — сказал он.
— Нет, — возразил Груапш, — нам надо поговорить. А точнее — мне надо выговориться.
Пате-ипа не согласился с ним, предложил обычный, как говорится, рутинный абхазский тост. Бросил несколько бодрых словечек, словно медяшки на тарелочку нищего. Но, посмотрев в глаза своему другу, понял, сколь жалки и совершенно неподходящи стертые слова-пятаки. Умный, чуткий Груапш дал это понять одним взглядом своих больших и мутных глаз.
Хозяин почувствовал явную неловкость.
— Гриша, — сказал он, — я что хочу сказать? Не тан все ужасно, как тебе кажется,
Груапш нахохлился.
— Разве я употребил это слово? Я предельно объективен. Во всяком случае, стараюсь быть объективным. Что я сказал особенного? Что ты счастливчик? Что не терплю Чуваза? Или открыто поношу Возбу и других жуликов? Я выражаю свои мысли вслух. Но могу и заткнуться.
— Ну что ты, что ты, Гриша! — Пате-ипа поднял стакан. — Я солидарен с тобою во многом. Я не согласен в одном: ты переоцениваешь мои радости и слишком мрачно оцениваешь свою жизнь. Все зависит от себя. Природа тебя ничем не обидела, не обделила. К тебе все относятся хорошо. Дома у тебя, слава богу, вроде бы неплохо...
— Нет, плохо, — перебил Груапш.
— Как это — плохо?
— Очень плохо, Закан: я в тягость жене, в тягость сыну, наверное, и соседям. Да, да! И не пытайся меня разуверять. Клянусь вот этим куском хлеба — я прав. Я всю жизнь кичился своей честностью. Нес ее точно знамя. Высоко.
— Это же хорошо, Гриша. Груапш махнул рукой.
— Этого мало, очень мало, Закан! Надо за честность драться, бороться за нее, добывать ее и для себя, и для других. Сидеть на шее у жены и клясться честностью — это хорошо? Эксплуатировать сына — хорошо? У друзей стрелять на сто граммов — хорошо? Это и есть честность? Я сегодня вижу себя как на рентгене. Насквозь! Стою в сторонке и смотрю на себя. И сам я себе противен. Ненавижу себя!
— Во-первых, — заметил Пате-ипа, — не сгущай чрезмерно краски. Это ни к чему. Во-вторых, осмотрись вокруг повнимательней — и ты поймешь, что друзья добрее к тебе, чем кажется.
— Допустим, Закан.
— Не допустим, а это так... И вообще, на твоем месте я бы пошел работать.
— А силенки?
— Оставь, ты здоров, Гриша. Они чокнулись. Выпили без слов.
— Гриша, — сказал Пате-ипа, — я на днях уеду. Хочешь, оставлю тебе ключи от дома?
— Зачем? — безучастно спросил Груапш.
— Иногда поживешь здесь... Если надоест дома. Да мало ли что!.. Хата всегда пригодится.
— Хата? — Груапш покачал головой. — Нет, нет. Те времена давно прошли. А впрочем... — Он перевел взгляд на Заканбея и некоторое время что-то обдумывал. — Я могу сойти за сторожа.
— Какой сторож?! — возмутился Пате-ипа. — Кому нужен сторож? За домом присмотрят соседи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30