Разве не так?
— Так, так! — ответили ему хором.
— Вот это единогласие! Если бы меня так же хором в председатели выбирали...
— А что, ты можешь пожаловаться? — спросил Пате-ипа.
— Черта с два! — сказал Хуат Гуатас-ипа. — Он наш любимец. Но даже родители не все время ласкают дитя. И за уши его дерут порой.
Зухба снял шапку, широко склонился и подставил ухо старику. Хуат обнял его и поцеловал в лоб;
— Ай, спасибо! — повеселел Зухба. — Считайте, я награжден сверх меры.
Всех пригласил к столу, покрытому белоснежной скатертью. Две девушки — ярко-розовые, большеглазые, туго-икрые — стояли наготове с кувшинами воды и полотенцами. Началась церемония мытья рук.
Пате-ипа сказал про себя: «Вот чистая, искрометная, не знающая ни предела, ни угасания жизнь. Она беспредельна. Она не кончится никогда, ибо каждый предыдущий продолжает жизнь в последующем. Ибо каждый из них — в труде. Каждый ест свой хлеб, добытый в поту. Каждый герой, и каждый живет для себя и для всех. И старость здесь хороша. Она правомерна и даже желанна и почетна... Сейчас начнется застолье, первое слово — старшему, любовь и доверие — младшему... Словом, жизнь как жизнь...»
И когда настал его черед мыть руки, Пате-ипа увидел перед собой два бездонных глаза — молодых, добрых, и на сердце у него стало покойно и радостно. Между тем Владимир Зухба негромко отдавал распоряжения, и гости чинно рассаживались по местам...
Пятачок уже гудел, взбудораженный новостью: Возба, сам Возба арестован! Вокруг высоких столиков за чашкой кофе и тайной рюмкой коньяка велись оживленные дебаты. Высоченный детина в косоворотке и лихо расклешенных брюках ежеминутно подбрасывал вверх наползавший на глаза вихор, шумел больше всех.
— За что? — кричал он. — Что он, мало вас кормил, поил и целовал, несмотря на то, что от ваших щек несет потом и пылью? Он чурался вас? Чего вы ехидно ухмыляетесь? Такое со всяким может случиться.
Его пытались урезонить. Один тип в серой кепке, похожей на огромное блюдо, покуривал сигарету и, уже побагровевший от выпитого коньяка и кофе, методично твердил:
— Ты, Лерик, не суй нос, куда не следует. — И озирался вокруг.
Двое других, стоявших за этим же столиком, но соглашались с высоченным детиной. Они считали, что Возба хороший друг и товарищ, но надо и меру знать. В последнее время он вовсе потерял голову. Зачем по-надобились жулики из Сухуми и Кутаиси? Зачем он полез к дельцам из Сочи? Мало ему было кислорода здесь? Что он, задыхался? Ему кушать, бедненькому, было нечего?
— Левый товар — это смерть, — говорили они. — Что он, маленький? Взял раз, взял другой, третий. ^ Ну успокойся!
Мудрец в серой кепке сказал:
— Он парень рискованный, горячий. Вот и споткнулся! Бывает же в жизни такое. — И осмотрелся вокруг,
Высокий, в косоворотке, утверждал:
— Разве он один кушал? А? Один, совсем один? — При этом размахивал руками так, точно обвинял в соучастии весь мир.
Тот, что в серой кепке, посмотрел на все суровым взглядом: но куда там, расходился совсем этот верзила! К столику подошел Обезьяна с газетой в руке. Его лицо выражало крайнее удивление. Он высоко поднял голову и негромко сказал:
— Ребята, что же это такое? Вы ничего не знаете?
Четверо за столиком приумолкли, исподлобья взглянули на Обезьяну.
— Возбу посадили...
— Знаем, — полубрезгливо сказал в серой кепке.
— В газете все написано... — Обезьяна протянул газету. — Секретаря райисполкома сняли...
Вот тут серая кепка вздрогнула:
— Как сняли?
— Вот так и сняли.
— Об этом тоже написано в газете?
— Нет, это новость совсем свежая. — Обезьяна, казалось, сам был поражен. — Ай да Возба! Кругленькую сумму положил себе в карман!
— Дурак! — пробормотал человек в кепке и вырвал у него газету.
Обезьяна потолкался немного и пошел к другому столику, предупредив, что вернется за газетой. Заметку прочитали вслух и газету вернули владельцу.
— Хамская статья, — возмутилась серая кепка.
— Верно! — подхватила косоворотка.
Остальные промолчали. Но чуть позже один из присутствующих нарушил молчание:
— Надо же знать меру...
Вокруг других столиков тоже продолжалось обсуждение происшедшего. Неожиданное снятие секретаря райисполкома озадачивало больше, чем арест Возбы. Секретарь райисполкома и Возба — два неразлучных друга. Надо ли приписывать именно этой дружбе внезапный поворот в судьбе секретаря райисполкома? Какая тут связь? Но она, несомненно, имеется. Наверняка!
К этому единодушному выводу пришел весь пятачок. И возбуждение, естественно, усугубилось. Все, казалось бы, ясно и понятно, если бы не мрачное заявление Рыжего. Он дословно сказал следующее (притом довольно громко):
— Это всего-навсего начало. За Возбой последуют другие.
Эти слова были сказаны столь многозначительно, что кое-кто на пятачке призадумался. И, надо сказать, крепко.
— Эй, Рыжий, — буркнул человек в серой кепке, — типун тебе на язык! Слышишь?
Вечером к Пате-ипа зашла двоюродная сестра — дородная женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было круглое, как луна, глаза тоже круглые, рыбьи, и губы большие, африканские. На ушах висели массивные серьги, достававшие до плеч. Черные волосы так пышно были начесаны, что лицо ее казалось большим и плоским. Могучее тело держалось на могучих ногах. Японский зонтик в руке казался игрушечным.
— Слушай, — начала она прямо с порога, — я была у тебя несколько дней назад. Сказали, что ты укатил в деревню.
— Да, было такое. Два дня почти не вставал из-за стола.
— Тебя еще хватает на это? — Как видишь, Сонечка.
— К тебе Ризабей приезжал?
— Да, Ризабей и его председатель. Они тут по делам бегали.
— И успешно?
— Да. После вмешательства райкома.
— Уф! — Сонечка бросилась на старинный диван. — Какой вечер, Закан, какая луна! Вот это волшебный край, чудесная земля! Я даже начинаю гордиться ею.
— Что-то поздновато спохватилась, Сонечка, — сказал Пате-ипа. — Чего это тебя черт носит по вечерам? Где твой муж? Он отпускает тебя одну?
— Меня? — Соня жеманно улыбнулась. — Апба доверяет мне. Это раз! А я у него отпрашиваться и не подумаю. Это два!
— Ого! Какая храбрая!
— Храбрая не храбрая, а уж пятый десяток пошел. Притом хорошо пошел. — Она откинулась на спинку дивана, звонко захохотала. — Кому я нужна? Вот мой и не ревнует.
— А сам?
— Что сам. Как все вы. Бегает за каждой юбкой, задравши хвост.
Пате-ипа зажег большую старомодную люстру, комнату залил лимонно-желтый свет.
— Как это понимать: «Как все вы»?
— Так и понимать!
Пате-ипа был в пижаме, в домашних тапочках.
— Чем тебя угостить, Соня? Вином? Больше ничего нет.
— Послушай, Закан. — Соня Апба открыла большой лакированный ридикюль, достала пудреницу, погляделась в зеркальце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Так, так! — ответили ему хором.
— Вот это единогласие! Если бы меня так же хором в председатели выбирали...
— А что, ты можешь пожаловаться? — спросил Пате-ипа.
— Черта с два! — сказал Хуат Гуатас-ипа. — Он наш любимец. Но даже родители не все время ласкают дитя. И за уши его дерут порой.
Зухба снял шапку, широко склонился и подставил ухо старику. Хуат обнял его и поцеловал в лоб;
— Ай, спасибо! — повеселел Зухба. — Считайте, я награжден сверх меры.
Всех пригласил к столу, покрытому белоснежной скатертью. Две девушки — ярко-розовые, большеглазые, туго-икрые — стояли наготове с кувшинами воды и полотенцами. Началась церемония мытья рук.
Пате-ипа сказал про себя: «Вот чистая, искрометная, не знающая ни предела, ни угасания жизнь. Она беспредельна. Она не кончится никогда, ибо каждый предыдущий продолжает жизнь в последующем. Ибо каждый из них — в труде. Каждый ест свой хлеб, добытый в поту. Каждый герой, и каждый живет для себя и для всех. И старость здесь хороша. Она правомерна и даже желанна и почетна... Сейчас начнется застолье, первое слово — старшему, любовь и доверие — младшему... Словом, жизнь как жизнь...»
И когда настал его черед мыть руки, Пате-ипа увидел перед собой два бездонных глаза — молодых, добрых, и на сердце у него стало покойно и радостно. Между тем Владимир Зухба негромко отдавал распоряжения, и гости чинно рассаживались по местам...
Пятачок уже гудел, взбудораженный новостью: Возба, сам Возба арестован! Вокруг высоких столиков за чашкой кофе и тайной рюмкой коньяка велись оживленные дебаты. Высоченный детина в косоворотке и лихо расклешенных брюках ежеминутно подбрасывал вверх наползавший на глаза вихор, шумел больше всех.
— За что? — кричал он. — Что он, мало вас кормил, поил и целовал, несмотря на то, что от ваших щек несет потом и пылью? Он чурался вас? Чего вы ехидно ухмыляетесь? Такое со всяким может случиться.
Его пытались урезонить. Один тип в серой кепке, похожей на огромное блюдо, покуривал сигарету и, уже побагровевший от выпитого коньяка и кофе, методично твердил:
— Ты, Лерик, не суй нос, куда не следует. — И озирался вокруг.
Двое других, стоявших за этим же столиком, но соглашались с высоченным детиной. Они считали, что Возба хороший друг и товарищ, но надо и меру знать. В последнее время он вовсе потерял голову. Зачем по-надобились жулики из Сухуми и Кутаиси? Зачем он полез к дельцам из Сочи? Мало ему было кислорода здесь? Что он, задыхался? Ему кушать, бедненькому, было нечего?
— Левый товар — это смерть, — говорили они. — Что он, маленький? Взял раз, взял другой, третий. ^ Ну успокойся!
Мудрец в серой кепке сказал:
— Он парень рискованный, горячий. Вот и споткнулся! Бывает же в жизни такое. — И осмотрелся вокруг,
Высокий, в косоворотке, утверждал:
— Разве он один кушал? А? Один, совсем один? — При этом размахивал руками так, точно обвинял в соучастии весь мир.
Тот, что в серой кепке, посмотрел на все суровым взглядом: но куда там, расходился совсем этот верзила! К столику подошел Обезьяна с газетой в руке. Его лицо выражало крайнее удивление. Он высоко поднял голову и негромко сказал:
— Ребята, что же это такое? Вы ничего не знаете?
Четверо за столиком приумолкли, исподлобья взглянули на Обезьяну.
— Возбу посадили...
— Знаем, — полубрезгливо сказал в серой кепке.
— В газете все написано... — Обезьяна протянул газету. — Секретаря райисполкома сняли...
Вот тут серая кепка вздрогнула:
— Как сняли?
— Вот так и сняли.
— Об этом тоже написано в газете?
— Нет, это новость совсем свежая. — Обезьяна, казалось, сам был поражен. — Ай да Возба! Кругленькую сумму положил себе в карман!
— Дурак! — пробормотал человек в кепке и вырвал у него газету.
Обезьяна потолкался немного и пошел к другому столику, предупредив, что вернется за газетой. Заметку прочитали вслух и газету вернули владельцу.
— Хамская статья, — возмутилась серая кепка.
— Верно! — подхватила косоворотка.
Остальные промолчали. Но чуть позже один из присутствующих нарушил молчание:
— Надо же знать меру...
Вокруг других столиков тоже продолжалось обсуждение происшедшего. Неожиданное снятие секретаря райисполкома озадачивало больше, чем арест Возбы. Секретарь райисполкома и Возба — два неразлучных друга. Надо ли приписывать именно этой дружбе внезапный поворот в судьбе секретаря райисполкома? Какая тут связь? Но она, несомненно, имеется. Наверняка!
К этому единодушному выводу пришел весь пятачок. И возбуждение, естественно, усугубилось. Все, казалось бы, ясно и понятно, если бы не мрачное заявление Рыжего. Он дословно сказал следующее (притом довольно громко):
— Это всего-навсего начало. За Возбой последуют другие.
Эти слова были сказаны столь многозначительно, что кое-кто на пятачке призадумался. И, надо сказать, крепко.
— Эй, Рыжий, — буркнул человек в серой кепке, — типун тебе на язык! Слышишь?
Вечером к Пате-ипа зашла двоюродная сестра — дородная женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было круглое, как луна, глаза тоже круглые, рыбьи, и губы большие, африканские. На ушах висели массивные серьги, достававшие до плеч. Черные волосы так пышно были начесаны, что лицо ее казалось большим и плоским. Могучее тело держалось на могучих ногах. Японский зонтик в руке казался игрушечным.
— Слушай, — начала она прямо с порога, — я была у тебя несколько дней назад. Сказали, что ты укатил в деревню.
— Да, было такое. Два дня почти не вставал из-за стола.
— Тебя еще хватает на это? — Как видишь, Сонечка.
— К тебе Ризабей приезжал?
— Да, Ризабей и его председатель. Они тут по делам бегали.
— И успешно?
— Да. После вмешательства райкома.
— Уф! — Сонечка бросилась на старинный диван. — Какой вечер, Закан, какая луна! Вот это волшебный край, чудесная земля! Я даже начинаю гордиться ею.
— Что-то поздновато спохватилась, Сонечка, — сказал Пате-ипа. — Чего это тебя черт носит по вечерам? Где твой муж? Он отпускает тебя одну?
— Меня? — Соня жеманно улыбнулась. — Апба доверяет мне. Это раз! А я у него отпрашиваться и не подумаю. Это два!
— Ого! Какая храбрая!
— Храбрая не храбрая, а уж пятый десяток пошел. Притом хорошо пошел. — Она откинулась на спинку дивана, звонко захохотала. — Кому я нужна? Вот мой и не ревнует.
— А сам?
— Что сам. Как все вы. Бегает за каждой юбкой, задравши хвост.
Пате-ипа зажег большую старомодную люстру, комнату залил лимонно-желтый свет.
— Как это понимать: «Как все вы»?
— Так и понимать!
Пате-ипа был в пижаме, в домашних тапочках.
— Чем тебя угостить, Соня? Вином? Больше ничего нет.
— Послушай, Закан. — Соня Апба открыла большой лакированный ридикюль, достала пудреницу, погляделась в зеркальце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30