И когда тот кончил свой грустный рассказ, Груапш начал с ходу:
— А чему, собственно говоря, ты удивляешься? Она обожает мужей-воришек. Какое ей дело до окладов? Главное — тащи в дом! А там видно будет. Она же не осудила Возбу? Или осудила?
Пате-ипа махнул рукой:
— Куда там! Она полагает, что все это чьи-то козни. Кто-то мстит Возбе. Нет, она его не осуждает. Она жалеет его, считает, что ему надо помочь. У него жена и дети.
Груапш поглядел на Пате-ипа и сказал сквозь зубы:
— А золото и серебро, а хрусталь и новенькие гарнитуры самой дорогой мебели? Откуда все это? Она спросила его — откуда?
— А зачем спрашивать? Он просто бедненький, его надо выручить. Если надо, для прокурора и следователей готовенькие денежки лежат. Сколько нужно.
Груапш побагровел, погрозил кому-то кулаком.
— А ведь говорили ему. Предупреждали. Куда там! Тягай, валяй! Вокруг дружки, свои. А где они теперь? Где, спрашиваю? Притаились? Хвост поджали? Суки! Я ненавижу хапуг, взяточников и негодяев! Возба окончательно потерял и честь и совесть. Один дом выстроил для матери. Другой — для себя. Третий — для детей. Ишь, какой сердобольный, какой добренький!.. Одну машину приобрел для себя, другую — разумеется, для старшего сына, третью — для младшего, четвертую — для зятя! Потому что, видишь ли, сердце у него болит за родию! Пусть теперь расхлебывает! Нет у меня к нему ни жалости, ни сострадания. Я как-то сказал ему спьяну, чтобы перестал наконец воровать.
— А он?
— С него как с гуся вода. «Жить, — говорит, — не умеешь, а только другим завидуешь». Это я-то завидую? Я запустил в него бутылкой. Не попал. Он встал весь бледный, дрожал от злости. И прошипел: «Твое счастье, что ты мой школьный друг, а не то разговор был бы короткий». Ты разве не знаешь, что он сделал с одним парнем, который вздумал ухаживать за его молоденькой невесткой?
— Нет, не знаю.
— Вместе со своими дружками вывез его ночью за город и чуть не пристрелил. То есть он был уверен, что пристрелил, но, оказывается, всего лишь тяжело ранил.
— Что же дальше? — спросил Пате-ипа. Груапш швырнул окурок подальше на воду:
— Дальше? Что дальше? Ничего...
— Как ничего? Потерпевший пожаловался?
— Держи карман шире! Язык прикусил, сказал «большое спасибо» за то, что жив остался.
— М-да-а...
Рыжий прилег на бетон, как на траву:
— И все это наш Возба. Тот самый парнишка, который дружил с нами. Сейчас ему все боком выйдет,
— А может, выкрутится? Рыжий сказал уверенно:
— Нет! Ты знаешь, что сняли секретаря райисполкома, этого картежника и покровителя всякой городской нечисти? О, это был всесильный! У него тесть в Сухуми, у него братья в милиции. И все-таки сняли молодчика. Я думаю, что его еще и арестуют.
Пате-ипа вспомнил заметку в газете.
— Там имелись Кое-какие намеки.
— Еще бы! Вот увидишь, что с ним будет.
— Значит, Рыжий, идти к прокурору не советуешь?
— Почему же? Сходи и скажи ему: «Джото, чтобы все было по закону. А иначе — удачи тебе не видать. Как в одной песне».
Рыжий засмеялся, обнажив ряд попорченных, желтоватых зубов. Луна вползла на крутой небосклон, побелела, посветлела, и море под нею сделалось бело-мраморным.
— Слушай, Рыжий, — сказал Пате-ипа, — помнишь, однажды пошли мы за город всем классом и увидели спящую реку?
— Что увидели?
— Спящую реку. Ну, вспомни!
Груапш сопел, унесясь мыслями в далекую, счастливую пору детства, когда не было разговора о жуликах, когда все казалось простым и приятным.
— А ты напомни, Закан...
— Послушай, мы увидели речку и закричали в один голос: «Вот спящая река, вот спящая река!» Нам показалось, что она застыла на миг, превратилась в твердую, как хрусталь, массу.
— Так, так, так... Дальше?
— Это же, Гриша, добрая примета. Народная. И мы решили, что все будем счастливчиками на всю жизнь. Помнишь?
— Верно, что-то припоминаю.
— А теперь посуди сам: половина тех счастливчиков лежит в земле — в Керчи, на Клухорском перевале, в Белоруссии и на Украине. Теперь этот Возба и другие... Посчитай сам на пальцах, сколько же счастливчиков?
Поглядел Рыжий на луну и сказал равнодушно:
— Чепуха эта примета! На живых примерах видно, что чепуха.
Он вскочил.
— Бетон холодеет.
Друзья медленно двинулись по волнорезу к берегу. В спину им ярко светила наверняка счастливая луна. Воскресенье. Одиннадцать утра. Солнце на стене и на полу. Жаркое, почти летнее солнце. Открыты настежь окна и дверь, а все-таки душно.
Григорий Груапш лежит в постели, курит, уставясь в потолок. Рядом с кроватью стул, на стуле пепельница стеклянная, наподобие морской раковины. Она уже полна окурков. Груапш надсадно кашляет. В это время в дверях появляется его жена — высокая худощавая женщина — и с укоризной говорит:
— Гриша, до чего же ты себя доводишь?
Он молчит, пускает дым колечками. Будто и не слышит ее. У нее в руках какое-то белье. Видно, сердится она, но в то же время жалость одолевает. Что он, в самом деле, решил уморить себя голодом и никотином?.. Рыжая голова на белой подушке горит, точно костер. До боли знакомые черты... Изуродованное временем лицо и тем не менее напоминающее того юного беззаботного Гришу.
Женщина садится за стол, покрытый бархатной скатертью, откладывает в сторону белье. Губы ее дрожат.
Он не обращает на нее никакого внимания.
— Гриша... — тихо говорит она. Молчание.
Он лениво скашивает на нее большие грустные глаза.
— Гриша, мне хочется поговорить с тобой. Груапш, кажется, с трудом узнает жену. Что с ним?
Вчера он явился совершенно трезвый, спокойный. Почитал немного, лег спать.
— Одиннадцать часов, Гриша.
— Что же с того? — Голос у него хриплый, басовитый. И усталость в каждом движении. Смертельная усталость в глазах.
— Ты ничего не ел...
— Не хочу.
— Гриша, выпей чаю.
— Зачем?
— Как зачем? — мягко говорит она. — Чтобы жить хотя бы.
— Вот именно: хотя бы.
Он криво усмехается, затягивается сигаретой и снова смотрит на потолок.
— Да, да! — говорит она. — Чтобы жить. Разве этого мало? У тебя сын. Он нуждается в отцовском глазе. Разве этого мало?
Он отвечает с глухим придыханием:
— Я не понимаю твоего вопроса: «Разве этого мало?» Что — мало? Нельзя ли поточнее? Ты хочешь сказать, что сын — немалый стимул, чтобы жить?
— Не знаю. Я не филолог. Это ты филолог. Я говорю как думаю.
— О боже! — Груапш гасит сигарету, проводит ладонью по шершавым, обветренным губам. — Каждый кичится своей неграмотностью. Что значит «как думаю»? Мало ли кто как думает? Важно, как и что говорит. А впрочем... — Он безнадежно машет рукой. — Впрочем, неважно, кто и что говорит... Это тоже неважно...
— Что же, по-твоему, важно? — Она достает из широкого кармана платочек и слегка касается им своих глаз, будто смахивает невидимую слезинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— А чему, собственно говоря, ты удивляешься? Она обожает мужей-воришек. Какое ей дело до окладов? Главное — тащи в дом! А там видно будет. Она же не осудила Возбу? Или осудила?
Пате-ипа махнул рукой:
— Куда там! Она полагает, что все это чьи-то козни. Кто-то мстит Возбе. Нет, она его не осуждает. Она жалеет его, считает, что ему надо помочь. У него жена и дети.
Груапш поглядел на Пате-ипа и сказал сквозь зубы:
— А золото и серебро, а хрусталь и новенькие гарнитуры самой дорогой мебели? Откуда все это? Она спросила его — откуда?
— А зачем спрашивать? Он просто бедненький, его надо выручить. Если надо, для прокурора и следователей готовенькие денежки лежат. Сколько нужно.
Груапш побагровел, погрозил кому-то кулаком.
— А ведь говорили ему. Предупреждали. Куда там! Тягай, валяй! Вокруг дружки, свои. А где они теперь? Где, спрашиваю? Притаились? Хвост поджали? Суки! Я ненавижу хапуг, взяточников и негодяев! Возба окончательно потерял и честь и совесть. Один дом выстроил для матери. Другой — для себя. Третий — для детей. Ишь, какой сердобольный, какой добренький!.. Одну машину приобрел для себя, другую — разумеется, для старшего сына, третью — для младшего, четвертую — для зятя! Потому что, видишь ли, сердце у него болит за родию! Пусть теперь расхлебывает! Нет у меня к нему ни жалости, ни сострадания. Я как-то сказал ему спьяну, чтобы перестал наконец воровать.
— А он?
— С него как с гуся вода. «Жить, — говорит, — не умеешь, а только другим завидуешь». Это я-то завидую? Я запустил в него бутылкой. Не попал. Он встал весь бледный, дрожал от злости. И прошипел: «Твое счастье, что ты мой школьный друг, а не то разговор был бы короткий». Ты разве не знаешь, что он сделал с одним парнем, который вздумал ухаживать за его молоденькой невесткой?
— Нет, не знаю.
— Вместе со своими дружками вывез его ночью за город и чуть не пристрелил. То есть он был уверен, что пристрелил, но, оказывается, всего лишь тяжело ранил.
— Что же дальше? — спросил Пате-ипа. Груапш швырнул окурок подальше на воду:
— Дальше? Что дальше? Ничего...
— Как ничего? Потерпевший пожаловался?
— Держи карман шире! Язык прикусил, сказал «большое спасибо» за то, что жив остался.
— М-да-а...
Рыжий прилег на бетон, как на траву:
— И все это наш Возба. Тот самый парнишка, который дружил с нами. Сейчас ему все боком выйдет,
— А может, выкрутится? Рыжий сказал уверенно:
— Нет! Ты знаешь, что сняли секретаря райисполкома, этого картежника и покровителя всякой городской нечисти? О, это был всесильный! У него тесть в Сухуми, у него братья в милиции. И все-таки сняли молодчика. Я думаю, что его еще и арестуют.
Пате-ипа вспомнил заметку в газете.
— Там имелись Кое-какие намеки.
— Еще бы! Вот увидишь, что с ним будет.
— Значит, Рыжий, идти к прокурору не советуешь?
— Почему же? Сходи и скажи ему: «Джото, чтобы все было по закону. А иначе — удачи тебе не видать. Как в одной песне».
Рыжий засмеялся, обнажив ряд попорченных, желтоватых зубов. Луна вползла на крутой небосклон, побелела, посветлела, и море под нею сделалось бело-мраморным.
— Слушай, Рыжий, — сказал Пате-ипа, — помнишь, однажды пошли мы за город всем классом и увидели спящую реку?
— Что увидели?
— Спящую реку. Ну, вспомни!
Груапш сопел, унесясь мыслями в далекую, счастливую пору детства, когда не было разговора о жуликах, когда все казалось простым и приятным.
— А ты напомни, Закан...
— Послушай, мы увидели речку и закричали в один голос: «Вот спящая река, вот спящая река!» Нам показалось, что она застыла на миг, превратилась в твердую, как хрусталь, массу.
— Так, так, так... Дальше?
— Это же, Гриша, добрая примета. Народная. И мы решили, что все будем счастливчиками на всю жизнь. Помнишь?
— Верно, что-то припоминаю.
— А теперь посуди сам: половина тех счастливчиков лежит в земле — в Керчи, на Клухорском перевале, в Белоруссии и на Украине. Теперь этот Возба и другие... Посчитай сам на пальцах, сколько же счастливчиков?
Поглядел Рыжий на луну и сказал равнодушно:
— Чепуха эта примета! На живых примерах видно, что чепуха.
Он вскочил.
— Бетон холодеет.
Друзья медленно двинулись по волнорезу к берегу. В спину им ярко светила наверняка счастливая луна. Воскресенье. Одиннадцать утра. Солнце на стене и на полу. Жаркое, почти летнее солнце. Открыты настежь окна и дверь, а все-таки душно.
Григорий Груапш лежит в постели, курит, уставясь в потолок. Рядом с кроватью стул, на стуле пепельница стеклянная, наподобие морской раковины. Она уже полна окурков. Груапш надсадно кашляет. В это время в дверях появляется его жена — высокая худощавая женщина — и с укоризной говорит:
— Гриша, до чего же ты себя доводишь?
Он молчит, пускает дым колечками. Будто и не слышит ее. У нее в руках какое-то белье. Видно, сердится она, но в то же время жалость одолевает. Что он, в самом деле, решил уморить себя голодом и никотином?.. Рыжая голова на белой подушке горит, точно костер. До боли знакомые черты... Изуродованное временем лицо и тем не менее напоминающее того юного беззаботного Гришу.
Женщина садится за стол, покрытый бархатной скатертью, откладывает в сторону белье. Губы ее дрожат.
Он не обращает на нее никакого внимания.
— Гриша... — тихо говорит она. Молчание.
Он лениво скашивает на нее большие грустные глаза.
— Гриша, мне хочется поговорить с тобой. Груапш, кажется, с трудом узнает жену. Что с ним?
Вчера он явился совершенно трезвый, спокойный. Почитал немного, лег спать.
— Одиннадцать часов, Гриша.
— Что же с того? — Голос у него хриплый, басовитый. И усталость в каждом движении. Смертельная усталость в глазах.
— Ты ничего не ел...
— Не хочу.
— Гриша, выпей чаю.
— Зачем?
— Как зачем? — мягко говорит она. — Чтобы жить хотя бы.
— Вот именно: хотя бы.
Он криво усмехается, затягивается сигаретой и снова смотрит на потолок.
— Да, да! — говорит она. — Чтобы жить. Разве этого мало? У тебя сын. Он нуждается в отцовском глазе. Разве этого мало?
Он отвечает с глухим придыханием:
— Я не понимаю твоего вопроса: «Разве этого мало?» Что — мало? Нельзя ли поточнее? Ты хочешь сказать, что сын — немалый стимул, чтобы жить?
— Не знаю. Я не филолог. Это ты филолог. Я говорю как думаю.
— О боже! — Груапш гасит сигарету, проводит ладонью по шершавым, обветренным губам. — Каждый кичится своей неграмотностью. Что значит «как думаю»? Мало ли кто как думает? Важно, как и что говорит. А впрочем... — Он безнадежно машет рукой. — Впрочем, неважно, кто и что говорит... Это тоже неважно...
— Что же, по-твоему, важно? — Она достает из широкого кармана платочек и слегка касается им своих глаз, будто смахивает невидимую слезинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30