Только полчаса назад закончилось заседание райисполкома. Почти целый день за столом, почти сорок вопросов! Голова идет кругом. Особенно жаркие споры, как всегда, вокруг строительства и архитектурных проектов. Каждый мнит себя в этом деле специалистом. Это как к танцам и песням. Все поют, все танцуют. Вот и выходит, что все специалисты!..
Надзадзе дышал глубоко, по-физкультурному, — морской бриз не успел еще остудить его грудь. Но говорил он спокойно, взвешивая слова, делая особые ударения на некоторых из них, важных, по его мнению.
Нотариус слушал его снисходительно, как старший младшего. Время от времени молча кивал, то есть молча соглашался. Или же вставлял короткую фразу.
По мнению Надзадзе выходило, что новую гостиницу будут строить ускоренными темпами, но, как видно, за счет затягивания ввода двух новых многоэтажных жилых домов. А почему? Да все потому же: строительная организация слаба, механизмов маловато, а окончание домостроительного завода еще далеко за горами. А завод мог бы помочь, и даже очень!
Строители пытались всю вину свалить на архитекторов, будто те виновны в чрезмерном усложнении некоторых конструкций. А на самом деле случилось неожиданное, а именно: грунты под фундаментом оказались значительно слабее, чем предполагалось, — почти плывуны. Понадобились сваи, пришлось пересчитывать фундаменты и так далее.
Нотариус вдруг остановился, приложил руку к груди.
— Что-то мутит меня, — прошептал он.
— Выпили чего-нибудь? — пошутил архитектор. Нотариус отрицательно покачал головой.
— Наверное, съел что-то. Но что?.. — Вдруг он вспомнил: — Чебуреки! Горячие чебуреки. От них такая изжога и мутит. Под ложечкой больно, — почти простонал он. Прислонился спиною к высоченному эвкалипту. Несколько раз тяжело вздохнул.
На него падал голубоватый лунный свет. Возможно, именно поэтому лицо нотариуса показалось Надзадзе особенно бледным.
— Проводить домой? — спросил архитектор.
— Не знаю...
Вдруг нотариуса стало рвать, да так, что, казалось, все внутренности извергнутся наружу. Он едва держался на ногах, щупленькое тело содрогалось, будто его трясли на камнедробилке.
Архитектор растерялся, тем более что щепетильный нотариус подавал ему знаки: дескать, уйдите, отойдите... Наконец рвота прекратилась, однако нотариус, видимо, никакого облегчения не почувствовал.
— Под ложечкой... Под ложечкой... — простонал он громко.
Он попросил проводить его к морю, поближе к воде. Архитектор помог ему спуститься с крутого берега, уложил на прохладную гальку. Смочил водой платок и подал нотариусу, который дышал судорожно, точно рыба, выброшенная на берег, — широко открытым ртом.
Архитектор решил вызвать «Скорую помощь». Но как оставить нотариуса одного? Невдалеке стояли молодые люди.
— Сюда! Сюда! Скорее! — позвал их Надзадзе. Они быстро приближались.
А нотариус лежал тихий, успокоившийся после страшной рвоты. И даже на боль под ложечкой не жаловался.
— Ребята, — обратился к незнакомцам архитектор, — плохо человеку стало. Вызовите «Скорую помощь». Но только быстрее.
Двое парней бросились вверх, к телефону-автомату.
— Ну как? — Надзадзе наклонился к нотариусу.
Тот тяжело дышал. Архитектор взял его руку, пытался нащупать пульс, но не мог его обнаружить. От волнения, должно быть.Луна поливала берег ровным голубоватым светом, весело бежали маленькие прозрачные облака по широкому
небу. Море было тяжелое, неподвижное, точно мед в огромной чаше. В подлунной шири царила умиротворяющая торжественность. Архитектор, по молодости своей больше привыкший к свадьбам да товарищеским пирушкам, не понимал, что смерть уже рядом, что тот, кто лежит на прохладной гальке, больше никогда не сможет любоваться лунным вечером, недостаточно оцененным им при жизни.
Первую весточку на пятачок принес Обезьяна: он рассказал о том, что нотариус, такой щупленький, чуть горбатенький, «окочурился на берегу». Когда приехала «Скорая», он уже был на том свете.
— Послушайте, — вещал Обезьяна, — знаете ли вы, что такое человеческая жизнь? Чепуха! Раз, два — и ваших нет!
Слушатели его — любители кофе — согласились с ним в одном: «Раз, два — и ваших нет!» Но что до «чепухи», то это не совсем так. Как это понимать? Значит, работа — чепуха, семья — чепуха, даже и кофе — чепуха?..
— Да! — воскликнул Обезьяна. — Все чепуха!
Кто знал водопроводчика по фамилии Ванача? Нет, не водопроводчика, а газовщика? Водопроводчик — тот другой. А вот газовщик — Ванача! Этот, значит, поставил в двух квартирах газовые баллоны и захотел выпить воды. Совсем недалеко отсюда. У киоска с газированной водой. И только протянул руку за стаканом... А в нем, значит, в Ваначе, косая сажень в плечах, здоров, как биндюжник. И только он это палец к стакану протянул, как тут же свалился.
— Раз, два — и ваших нет! — глубокомысленно повторил Обезьяна.
— Ну, что с того? — угрюмо спросил обросший щетиною Григорий Груапш. Он разминал в пальцах сигарету.
— Как что? — удивился Обезьяна. — Человек вроде птички: он может и на ходу скапутиться.
— Ну, что с того?
Обезьяна обвел слушателей недоуменным взглядом: разве он изъясняется неясно? Разве тут есть о чем спорить? Все же ясно, как день.
— Я не о том, — прохрипел Груапш. — Я насчет «чепухи». Если все подвести под чепуху — тогда живьем в могилу надо лечь. Но жизнь есть жизнь. Так уж она создана. Вот ты, Обезьяна, небось десятку зашибаешь в день? Зашибаешь. Не отрицай. А разве это «чепуха»? Ежели чепуха — гони ее нам. Мы тут с ней быстро разделаемся.
Груапша поддержали хором. Однако Обезьяна не сдавался. Он был философом в той мере, в какой это было необходимо, чтобы пользоваться на пятачке соответствующим авторитетом. А что такое авторитет? Прежде всего доверие к тебе. А кто может не доверять Обезьяне? Только чокнутый, только малахольный. О чем речь?
— Если человек ходит на своих на двоих, — развивал свою мысль Обезьяна, — и ему кажется, что дотянет до ста, а он вдруг тут же скапутится, что это такое? — Он сделал паузу. — Это и есть чепуха!
— Сократ, Сократ, — съязвил Рыжий.
— А почему бы и нет?.. Впрочем, ты, Рыжий, сегодня поешь совсем другую песню, чем раньше.
Кто-то заказал кофе для Обезьяны, и ему принесли чашку с одним куском сахара — такой был его вкус. Да, и холодной воды со льдом принесли. Был будничный полдень, народу на пятачке было немного, и совсем не было настоящих философов, которые имели свой определенный взгляд на жизнь.
Григорий Груапш был нынче мрачен. Он истово курил. По щекам его ходили острые желваки, глаза были влажные, рыжие волосы торчком торчали.
— Вот что я скажу... — Груапш задумался на секунду. — Конечно, человеческая жизнь — копейка. В каком смысле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Надзадзе дышал глубоко, по-физкультурному, — морской бриз не успел еще остудить его грудь. Но говорил он спокойно, взвешивая слова, делая особые ударения на некоторых из них, важных, по его мнению.
Нотариус слушал его снисходительно, как старший младшего. Время от времени молча кивал, то есть молча соглашался. Или же вставлял короткую фразу.
По мнению Надзадзе выходило, что новую гостиницу будут строить ускоренными темпами, но, как видно, за счет затягивания ввода двух новых многоэтажных жилых домов. А почему? Да все потому же: строительная организация слаба, механизмов маловато, а окончание домостроительного завода еще далеко за горами. А завод мог бы помочь, и даже очень!
Строители пытались всю вину свалить на архитекторов, будто те виновны в чрезмерном усложнении некоторых конструкций. А на самом деле случилось неожиданное, а именно: грунты под фундаментом оказались значительно слабее, чем предполагалось, — почти плывуны. Понадобились сваи, пришлось пересчитывать фундаменты и так далее.
Нотариус вдруг остановился, приложил руку к груди.
— Что-то мутит меня, — прошептал он.
— Выпили чего-нибудь? — пошутил архитектор. Нотариус отрицательно покачал головой.
— Наверное, съел что-то. Но что?.. — Вдруг он вспомнил: — Чебуреки! Горячие чебуреки. От них такая изжога и мутит. Под ложечкой больно, — почти простонал он. Прислонился спиною к высоченному эвкалипту. Несколько раз тяжело вздохнул.
На него падал голубоватый лунный свет. Возможно, именно поэтому лицо нотариуса показалось Надзадзе особенно бледным.
— Проводить домой? — спросил архитектор.
— Не знаю...
Вдруг нотариуса стало рвать, да так, что, казалось, все внутренности извергнутся наружу. Он едва держался на ногах, щупленькое тело содрогалось, будто его трясли на камнедробилке.
Архитектор растерялся, тем более что щепетильный нотариус подавал ему знаки: дескать, уйдите, отойдите... Наконец рвота прекратилась, однако нотариус, видимо, никакого облегчения не почувствовал.
— Под ложечкой... Под ложечкой... — простонал он громко.
Он попросил проводить его к морю, поближе к воде. Архитектор помог ему спуститься с крутого берега, уложил на прохладную гальку. Смочил водой платок и подал нотариусу, который дышал судорожно, точно рыба, выброшенная на берег, — широко открытым ртом.
Архитектор решил вызвать «Скорую помощь». Но как оставить нотариуса одного? Невдалеке стояли молодые люди.
— Сюда! Сюда! Скорее! — позвал их Надзадзе. Они быстро приближались.
А нотариус лежал тихий, успокоившийся после страшной рвоты. И даже на боль под ложечкой не жаловался.
— Ребята, — обратился к незнакомцам архитектор, — плохо человеку стало. Вызовите «Скорую помощь». Но только быстрее.
Двое парней бросились вверх, к телефону-автомату.
— Ну как? — Надзадзе наклонился к нотариусу.
Тот тяжело дышал. Архитектор взял его руку, пытался нащупать пульс, но не мог его обнаружить. От волнения, должно быть.Луна поливала берег ровным голубоватым светом, весело бежали маленькие прозрачные облака по широкому
небу. Море было тяжелое, неподвижное, точно мед в огромной чаше. В подлунной шири царила умиротворяющая торжественность. Архитектор, по молодости своей больше привыкший к свадьбам да товарищеским пирушкам, не понимал, что смерть уже рядом, что тот, кто лежит на прохладной гальке, больше никогда не сможет любоваться лунным вечером, недостаточно оцененным им при жизни.
Первую весточку на пятачок принес Обезьяна: он рассказал о том, что нотариус, такой щупленький, чуть горбатенький, «окочурился на берегу». Когда приехала «Скорая», он уже был на том свете.
— Послушайте, — вещал Обезьяна, — знаете ли вы, что такое человеческая жизнь? Чепуха! Раз, два — и ваших нет!
Слушатели его — любители кофе — согласились с ним в одном: «Раз, два — и ваших нет!» Но что до «чепухи», то это не совсем так. Как это понимать? Значит, работа — чепуха, семья — чепуха, даже и кофе — чепуха?..
— Да! — воскликнул Обезьяна. — Все чепуха!
Кто знал водопроводчика по фамилии Ванача? Нет, не водопроводчика, а газовщика? Водопроводчик — тот другой. А вот газовщик — Ванача! Этот, значит, поставил в двух квартирах газовые баллоны и захотел выпить воды. Совсем недалеко отсюда. У киоска с газированной водой. И только протянул руку за стаканом... А в нем, значит, в Ваначе, косая сажень в плечах, здоров, как биндюжник. И только он это палец к стакану протянул, как тут же свалился.
— Раз, два — и ваших нет! — глубокомысленно повторил Обезьяна.
— Ну, что с того? — угрюмо спросил обросший щетиною Григорий Груапш. Он разминал в пальцах сигарету.
— Как что? — удивился Обезьяна. — Человек вроде птички: он может и на ходу скапутиться.
— Ну, что с того?
Обезьяна обвел слушателей недоуменным взглядом: разве он изъясняется неясно? Разве тут есть о чем спорить? Все же ясно, как день.
— Я не о том, — прохрипел Груапш. — Я насчет «чепухи». Если все подвести под чепуху — тогда живьем в могилу надо лечь. Но жизнь есть жизнь. Так уж она создана. Вот ты, Обезьяна, небось десятку зашибаешь в день? Зашибаешь. Не отрицай. А разве это «чепуха»? Ежели чепуха — гони ее нам. Мы тут с ней быстро разделаемся.
Груапша поддержали хором. Однако Обезьяна не сдавался. Он был философом в той мере, в какой это было необходимо, чтобы пользоваться на пятачке соответствующим авторитетом. А что такое авторитет? Прежде всего доверие к тебе. А кто может не доверять Обезьяне? Только чокнутый, только малахольный. О чем речь?
— Если человек ходит на своих на двоих, — развивал свою мысль Обезьяна, — и ему кажется, что дотянет до ста, а он вдруг тут же скапутится, что это такое? — Он сделал паузу. — Это и есть чепуха!
— Сократ, Сократ, — съязвил Рыжий.
— А почему бы и нет?.. Впрочем, ты, Рыжий, сегодня поешь совсем другую песню, чем раньше.
Кто-то заказал кофе для Обезьяны, и ему принесли чашку с одним куском сахара — такой был его вкус. Да, и холодной воды со льдом принесли. Был будничный полдень, народу на пятачке было немного, и совсем не было настоящих философов, которые имели свой определенный взгляд на жизнь.
Григорий Груапш был нынче мрачен. Он истово курил. По щекам его ходили острые желваки, глаза были влажные, рыжие волосы торчком торчали.
— Вот что я скажу... — Груапш задумался на секунду. — Конечно, человеческая жизнь — копейка. В каком смысле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30