У него хорошо подвешен язык.
— Скажи лучше: демагог!
— Если тебе это больше нравится — демагог. Но есть у него одна хорошая черта: он хлебосольный человек. А это в наших условиях немаловажный фактор...
— Послушай, послушай, Саша! — перебил Коста. — А как обстоит вопрос с этими знаменитыми утками, которых и кормить не надо, а только успевать мясо заготавливать?
— Насчет лягушек, что ли?
— Вот именно!
— Так же, как со свиньями.
— Какими еще свиньями? Надзадзе чокнулся с друзьями:
— Какими? Самыми обыкновенными. Абхазской породы. Они живут в лесах, едят коренья, а на убой сами заявляются в колхозы и совхозы.
Рауф отпил коньяку и спросил вполне серьезно:
— А куда чаще: в колхозы или совхозы?
— Туда, где ножи поострее, — в тон ему ответил Надзадзе.
— О боже! — воскликнул Коста и чуть не упал с шаткого стула. — А что ему надо в ресторане?
Надзадзе объяснил, что, вероятно, ожидаются гости и Чуваз приехал подготовить почву, заказать все необходимое. А кутит он обычно наверху, в специальном уголке, подальше от посторонних глаз.
— А все-таки в нем есть хоть что-нибудь хорошее, кроме хлебосольства? — спросил Коста.
— Есть, — ответил Надзадзе. — Наглость.
— Я не согласен! — Рауф накрыл ладонью рюмку с коньяком и заговорил серьезно, без улыбки, без шуток: — Наглость здесь ни при чем. Ведь кто-то ценит его, кто-то спасает от разоблачения, поддерживает. Не мы же с вами! Значит, кому-то он нравится, кому-то по душе, кто-то в нем души не чает... Наверное, и планы он выполняет. А?
— А кто не выполняет? — буркнул Надзадзе. — Все выполняют. И без товарища Чуваза район не пропал бы.
— Ан нет! — возразил Рауф. — Стало быть, пропал бы, ежели всю жизнь на машине казенной раскатывает, всю жизнь кутит и смешит людей своими прожектами.
— Он просто в рубашке родился. В этом весь секрет.
— Возможно.
В это время товарищ Чуваз, не глядя по сторонам, вышел тем же путем, каким и вошел в ресторан. Архитекторы проводили его долгим взглядом.
— Типичный авантюрист, — сказал Надзадзе.
Погода стояла пасмурная: еще часок — и, казалось, пойдет дождь, веселый майский дождик. Море как бы замерло, точно чувствовало, что на него вот-вот прольются звонкие капли. Григорий Груапш стоял под финиковой пальмой. На нем была белая сорочка с короткими рукавами и серые парусиновые брюки. Он курил и ждал Обезьяну, который начисто лишен чувства времени. Полчаса назад они должны были встретиться именно на этом месте, Груапш предупредил, что дело важное, и даже очень. «Буду как штык», — пообещал Обезьяна, да, видно, эти бездельники-болтуны задержали его.
Когда же наконец он показался на бульварной песча-пой дорожке, Груапш кипел от негодования.
— Слушай! — крикнул он. — Обезьяна твоя кличка, не правда ли? Но ты не совсем настоящая обезьяна; у тебя имеются часы, а у нее — нет.
Обезьяна подошел, вытер потное лицо ладонью.
— Они заставили меня выпить вина, — сказал он. — У них горе какое-то.
— Ври больше, — буркнул Груапш.
— Честно.
— Так что же за горе? И у кого это «у них»?
— У них — значит у пятачкового народа. А горе простое: человек умер, и его помянули. Дай только повод, а выпивохи найдутся.
— Кто же умер, Обезьяна?
— А это, знаешь, пузач такой... Постой, ты его хорошо знаешь... Этот самый. Как его?.. Да рыбачит он часто тут... Вспомнил: Тараш Сниада.
— Умер Тараш?
— Да. Сегодня утром. Что-то с головой стряслось... В два счета...
Груапш закашлялся: в груди у него забулькало. Он закатил глаза, показал пальцем на горло: дескать, задыхаюсь. Обезьяна не придал особого значения ни этому кашлю, ни встрече своей с Груапшем под сенью финиковой пальмы. Он привык к тому, что вечно кому-то нужен.
Груапш глубоко вздохнул, прислонился к пальме.
— Обезьяна, — хрипло произнес он, — где твоя лодка?
Вопрос этот удивил Обезьяну.
— Лодка, говорю, где?
— Моя?
— Да, твоя.
— Так я же загнал ее давным-давно,
— Плохо...
— Деньги нужны были...
— Понятно... — Груапш облизнул губы, обветренные, потрескавшиеся губы. — Ты мне друг?
— Друг, — без обиняков ответил Обезьяна.
— Тогда найди лодку.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Но ведь дождик собирается... — Обезьяна взглянул на небо.
— Неважно. Не сахарные, не растаем. Очень хочется в море. — Груапш посмотрел на друга большими печальными глазами. В них было столько грусти, а может, отчаяния, что Обезьяна не устоял.
— Лодку я достану, — успокоил он Рыжего.
— У меня нет денег. — Подумав немного, Груапш добавил: — Сейчас нету. Ты меня понял?
Обезьяна кивнул, размышляя, у кого бы взять лодку на дармовщинку.
— На час? — спросил он.
— Да, на час.
— У Жорки Кривого возьму.
— Хорошо.
— Вон там его лодка.
— Давай командуй.
Обезьяна начал спускаться к пляжу. За ним последовал Груапш.
— Рыжий, — сказал Обезьяна, — не упади. Ты сегодня что-то не в форме.
— Ты прав.
Обезьяна договорился с Жоркой Кривым, который сидел в каком-то странном вагончике и даже не пожелал выползти из него. Только попросил сигарету. На носу лодки была надпись: «Ласточка». Обезьяна первым прыгнул в лодку и подал руку Груапшу:
— Садись, Рыжий, смелее!
И отвалил от дощатой лодочной пристани. .
— Держи курс вон на тот бакен, — сказал Рыжий. Первая капля — теплая и крупная — упала ему на лоб. Он повернулся лицом к городу.
Море было до странности спокойное — ни малейшей волны, ни ряби, ни мертвой зыби. Почти пруд или озеро. Сквозь зеленоватую толщу проглядывало галечное пестрое дно. Но вскоре — два-три взмаха веслами — и вода сделалась темно-зеленой, совсем непрозрачной.
Обезьяна греб как настоящий черноморец. Берег отдалялся довольно быстро, и спустя несколько минут глаз мог охватить весь город, утопающий в зелени.
Груапш кивнул на берег:
— Красиво, Обезьяна, правда?
— Не знаю.
— Как ты не знаешь?
— Очень просто. Городишко маленький. Люди неплохие. Это что, удивительно?
— Нет, Обезьяна.
— Чего же тогда спрашиваешь?
— Просто так.
— Эти пенсионеры тоже болтали просто так. Несли всякий вздор. Они уже никому не нужны — вот и болтают. И даже Тараша оплакивают. А раньше, когда в силе были, друг друга без пощады душили. А нынче такие добренькие... Как монахи афонские.
— Ты же не знал монахов.
— Ну и что же, что не знал? Так говорят умные люди.
— Это другое дело...
— А еще пенсионеры радовались, Рыжий.
— Чему же?
— Дают им какое-то кафе, где будут табуретки и газеты. Это, говорят, большая победа.
— Только и всего?
— Они смогут сидя пить кофе и сидя болтать.
— Может, они за это пили, а вовсе не за помин души Тараша?
— Возможно, — безразличным тоном ответил Обезьяна.
Груапш пожал плечами. Знакомый до боли город уходил все дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Скажи лучше: демагог!
— Если тебе это больше нравится — демагог. Но есть у него одна хорошая черта: он хлебосольный человек. А это в наших условиях немаловажный фактор...
— Послушай, послушай, Саша! — перебил Коста. — А как обстоит вопрос с этими знаменитыми утками, которых и кормить не надо, а только успевать мясо заготавливать?
— Насчет лягушек, что ли?
— Вот именно!
— Так же, как со свиньями.
— Какими еще свиньями? Надзадзе чокнулся с друзьями:
— Какими? Самыми обыкновенными. Абхазской породы. Они живут в лесах, едят коренья, а на убой сами заявляются в колхозы и совхозы.
Рауф отпил коньяку и спросил вполне серьезно:
— А куда чаще: в колхозы или совхозы?
— Туда, где ножи поострее, — в тон ему ответил Надзадзе.
— О боже! — воскликнул Коста и чуть не упал с шаткого стула. — А что ему надо в ресторане?
Надзадзе объяснил, что, вероятно, ожидаются гости и Чуваз приехал подготовить почву, заказать все необходимое. А кутит он обычно наверху, в специальном уголке, подальше от посторонних глаз.
— А все-таки в нем есть хоть что-нибудь хорошее, кроме хлебосольства? — спросил Коста.
— Есть, — ответил Надзадзе. — Наглость.
— Я не согласен! — Рауф накрыл ладонью рюмку с коньяком и заговорил серьезно, без улыбки, без шуток: — Наглость здесь ни при чем. Ведь кто-то ценит его, кто-то спасает от разоблачения, поддерживает. Не мы же с вами! Значит, кому-то он нравится, кому-то по душе, кто-то в нем души не чает... Наверное, и планы он выполняет. А?
— А кто не выполняет? — буркнул Надзадзе. — Все выполняют. И без товарища Чуваза район не пропал бы.
— Ан нет! — возразил Рауф. — Стало быть, пропал бы, ежели всю жизнь на машине казенной раскатывает, всю жизнь кутит и смешит людей своими прожектами.
— Он просто в рубашке родился. В этом весь секрет.
— Возможно.
В это время товарищ Чуваз, не глядя по сторонам, вышел тем же путем, каким и вошел в ресторан. Архитекторы проводили его долгим взглядом.
— Типичный авантюрист, — сказал Надзадзе.
Погода стояла пасмурная: еще часок — и, казалось, пойдет дождь, веселый майский дождик. Море как бы замерло, точно чувствовало, что на него вот-вот прольются звонкие капли. Григорий Груапш стоял под финиковой пальмой. На нем была белая сорочка с короткими рукавами и серые парусиновые брюки. Он курил и ждал Обезьяну, который начисто лишен чувства времени. Полчаса назад они должны были встретиться именно на этом месте, Груапш предупредил, что дело важное, и даже очень. «Буду как штык», — пообещал Обезьяна, да, видно, эти бездельники-болтуны задержали его.
Когда же наконец он показался на бульварной песча-пой дорожке, Груапш кипел от негодования.
— Слушай! — крикнул он. — Обезьяна твоя кличка, не правда ли? Но ты не совсем настоящая обезьяна; у тебя имеются часы, а у нее — нет.
Обезьяна подошел, вытер потное лицо ладонью.
— Они заставили меня выпить вина, — сказал он. — У них горе какое-то.
— Ври больше, — буркнул Груапш.
— Честно.
— Так что же за горе? И у кого это «у них»?
— У них — значит у пятачкового народа. А горе простое: человек умер, и его помянули. Дай только повод, а выпивохи найдутся.
— Кто же умер, Обезьяна?
— А это, знаешь, пузач такой... Постой, ты его хорошо знаешь... Этот самый. Как его?.. Да рыбачит он часто тут... Вспомнил: Тараш Сниада.
— Умер Тараш?
— Да. Сегодня утром. Что-то с головой стряслось... В два счета...
Груапш закашлялся: в груди у него забулькало. Он закатил глаза, показал пальцем на горло: дескать, задыхаюсь. Обезьяна не придал особого значения ни этому кашлю, ни встрече своей с Груапшем под сенью финиковой пальмы. Он привык к тому, что вечно кому-то нужен.
Груапш глубоко вздохнул, прислонился к пальме.
— Обезьяна, — хрипло произнес он, — где твоя лодка?
Вопрос этот удивил Обезьяну.
— Лодка, говорю, где?
— Моя?
— Да, твоя.
— Так я же загнал ее давным-давно,
— Плохо...
— Деньги нужны были...
— Понятно... — Груапш облизнул губы, обветренные, потрескавшиеся губы. — Ты мне друг?
— Друг, — без обиняков ответил Обезьяна.
— Тогда найди лодку.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Но ведь дождик собирается... — Обезьяна взглянул на небо.
— Неважно. Не сахарные, не растаем. Очень хочется в море. — Груапш посмотрел на друга большими печальными глазами. В них было столько грусти, а может, отчаяния, что Обезьяна не устоял.
— Лодку я достану, — успокоил он Рыжего.
— У меня нет денег. — Подумав немного, Груапш добавил: — Сейчас нету. Ты меня понял?
Обезьяна кивнул, размышляя, у кого бы взять лодку на дармовщинку.
— На час? — спросил он.
— Да, на час.
— У Жорки Кривого возьму.
— Хорошо.
— Вон там его лодка.
— Давай командуй.
Обезьяна начал спускаться к пляжу. За ним последовал Груапш.
— Рыжий, — сказал Обезьяна, — не упади. Ты сегодня что-то не в форме.
— Ты прав.
Обезьяна договорился с Жоркой Кривым, который сидел в каком-то странном вагончике и даже не пожелал выползти из него. Только попросил сигарету. На носу лодки была надпись: «Ласточка». Обезьяна первым прыгнул в лодку и подал руку Груапшу:
— Садись, Рыжий, смелее!
И отвалил от дощатой лодочной пристани. .
— Держи курс вон на тот бакен, — сказал Рыжий. Первая капля — теплая и крупная — упала ему на лоб. Он повернулся лицом к городу.
Море было до странности спокойное — ни малейшей волны, ни ряби, ни мертвой зыби. Почти пруд или озеро. Сквозь зеленоватую толщу проглядывало галечное пестрое дно. Но вскоре — два-три взмаха веслами — и вода сделалась темно-зеленой, совсем непрозрачной.
Обезьяна греб как настоящий черноморец. Берег отдалялся довольно быстро, и спустя несколько минут глаз мог охватить весь город, утопающий в зелени.
Груапш кивнул на берег:
— Красиво, Обезьяна, правда?
— Не знаю.
— Как ты не знаешь?
— Очень просто. Городишко маленький. Люди неплохие. Это что, удивительно?
— Нет, Обезьяна.
— Чего же тогда спрашиваешь?
— Просто так.
— Эти пенсионеры тоже болтали просто так. Несли всякий вздор. Они уже никому не нужны — вот и болтают. И даже Тараша оплакивают. А раньше, когда в силе были, друг друга без пощады душили. А нынче такие добренькие... Как монахи афонские.
— Ты же не знал монахов.
— Ну и что же, что не знал? Так говорят умные люди.
— Это другое дело...
— А еще пенсионеры радовались, Рыжий.
— Чему же?
— Дают им какое-то кафе, где будут табуретки и газеты. Это, говорят, большая победа.
— Только и всего?
— Они смогут сидя пить кофе и сидя болтать.
— Может, они за это пили, а вовсе не за помин души Тараша?
— Возможно, — безразличным тоном ответил Обезьяна.
Груапш пожал плечами. Знакомый до боли город уходил все дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30