Нашим не верилось, что он мертв. Последнее, что я помню, — он пытался шутить, когда мы замерзали. А я плакал. Ей-богу! Я немного трусил, а он совсем нет. Он даже песню пробовал петь одеревеневшими, холодными губами. Эх, Степан, Степан!.. Давайте выпьем, как за живого...
Все втроем чокнулись.
— А брат — ворюга. Как это тебе нравится? — Абаш сжал кулак, точно воду выжимал. — И даже нахально глядит па тебя голубыми глазами, а? — Абаш возвысил голос: — Давайте спорить, что он плохо кончит. Споришь?
— Нет. — Пате-ипа улыбнулся и сказал: — Каждая веревочка, конечно, имеет свой конец. Спорить с тобою я не буду.
— То-то же! — ухмыльнулся Абаш. — Слушай, За-кан, а тебе ие скучно с нами? Вот гляжу на тебя и думаю: выглядишь ты здорово, как жених, время для тебя вроде бы остановилось, приехал к нам ненадолго, а мы напускаем на тебя всякую всячину, трухлявую всячину. А?.. С другой стороны, ты должен знать, что мы живем не в ботаническом саду, где все чудно, все диковинно и красиво. Верно говорю?.. Наши язвы — а они есть! — не должны заслонять всего, что достигнуто. Не прав я? Скажи мне.
— Прав, — сказал Пате-ипа. — А что касается нашей встречи, то мне было приятно вспомнить наших друзей, наш класс. Я говорил с вами, а мысленно был там, — Пате-ипа указал куда-то назад, — далеко-далеко...
— А теперь мы будем пить чай, — возвестила толстая, неповоротливая Аделина. Она улыбалась. Улыбкой ожиревшей старой женщины.
Пате-ипа смотрел на нее и не видел ее: он мысленно был там, очень далеко отсюда. Туда пути — десятки лет. Точнее оттуда. Ибо, сказать по правде, туда пути нет вовсе: только воспоминания о прежних годах счастливой юности.
Выполняя семейное поручение, Григорий Груапш медленно брел вдоль зеленых рядов. Настоящий покупатель сначала обойдет рынок, а уж потом, насмотревшись и приценившись, начинает делать покупки. Хотя поручение было чепуховое — несколько пучков петрушки, укропа, кинзы, — тем не менее Груапш отнесся к делу весьма ответственно. Прохаживаясь вдоль рядов, он приветствовал встречных знакомых: одним кивал, другим жал руки, а третьим подмигивал.
Ему показалось, что петрушка и укроп немного подорожали, а сельдерей упал в цене. Кинза оставалась на прежнем уровне. Груапш брел медленно, заложив руки за спину и поглядывая по сторонам. Утро было раннее, базар только-только по-настоящему набирал силу: гуденье голосов становилось сплошным, покупатели образовывали непрерывные потоки, которые двигались то взад, то вперед — хаотично для непосвященного в тайны требовательных и щепетильных покупателей.
Через полчаса Груапш ясно представил себе, где ему приобрести петрушку, а где — киизу и укроп. Чувствовал он себя неважно: под сердцем саднило, во рту было противно, покалывало справа под ребрами. Его уже предупреждал врач о том, чтобы бережнее относился к себе: меньше пил, меньше курил и не увлекался турецким кофе.
— А что это даст? — спрашивал Груапш.
— Улучшится самочувствие, продлится жизнь.
— Только всего? — Груапш криво усмехался. Врач кивнул: только и всего!
Груапш вышел из поликлиники и поклялся больше не приходить сюда. «Как улучшить настроение, я знаю и без вас, — сказал он про себя. — А что до продления жизни — этого никто толком не знает. Вон вчера по-
мер молодой трезвенник, а старый пьяница ходит бодрый и веселый...» (это было до того, как в Сухуми он узнал об опухоли на шее). Шел он сейчас по рынку и восхищался своим философским умозаключением: «В самом деле, если все будут жить до ста лет — что же будет? Сплошное безобразие». Груапш почему-то брезгливо сплюнул и решительно направился к лотку, на котором громоздилась зелень.
Сюда же подошла дама в сером плаще, которая оказа-лась давнишней школьной приятельницей. Она купила несколько пучков ярко-зеленой петрушки и отошла в сторону поболтать. Это была Нуца Блабба — прежняя хохотунья и непоседа. Она училась прекрасно, и за это ей многое прощалось. Учителя ставили ее в пример. Статная, коротко подстриженная, Нуца влюбляла в себя школьников разных классов, по ней вздыхали и старшеклассники.
Нынче она морщиниста и беззуба, седые волосы ниспадают на плечи, синие глаза посерели.
— Как жизнь? — спросил ее Груапш.
— Кручусь как белка в колесе, — призналась она, вяло улыбаясь.
Из се короткого рассказа он узнал, что дочери ее — и старшая и младшая — развелись с мужьями, вернулись к пей с детьми, что всех она нянчит, всех поит и кормит. Работает она в порту.
Первый муж погиб в войну. Второй оставил ее и укатил «непонятно почему с какой-то молоденькой вертихвосткой» (так объяснила Нуца Блабба).
— А что нового у тебя?
— Что может быть нового? Доживаю свой век потихоньку. В большие люди не лезу. По чужим головам не ходил и ходить не намерен. Никогда завистью обуреваем не был, никому не мстил. Самый тяжкий грех — бутылка вина. Но ведь господь бог прощает это. Не так ли?
— Фу, — сказала она, — какие ты ведешь речи. Я помню — ты был как ртуть. Смеялся звонко-звонко. Мы звали тебя колокольчиком. В тебя была влюблена Марика, Ты помнишь Марину? Такую милую гречаночку?
Еще бы не помнить! Рано сошла она в могилу. Кажется, заболела брюшным тифом. Бедная Марика!.. Рыжий посмотрел на нее и тяжело вздохнул.
— Гриша, — сказала она, — довольно! Сколько ни печалься, ничего этим не исправишь. Посмотри-ка сюда, на меня.
Он подчинился ей, и его остекленевшие глаза напугали ее. «Не жилец, — подумала она. — Что-то странное в нем, потустороннее». Она пожала его руку и нырнула в гудящую базарную толпу.
— До свидания, — сказал он тихо. И остался стоять неподвижно. Она некоторое время наблюдала за ним издали и ушла, когда он наконец пошевелился и, как пьяный, побрел вдоль зеленого ряда.
Гости из деревни вроде бы были довольны: вопросы решались удовлетворительно, хоть и не без скрипа, разумеется. Чуваз оказался на высоте: на резолюции не скупился — словом, помогал как мог. Он сказал Владимиру Зухба, что бабушка его, Чуваза, урожденная Чааба-лырхва, родом именно из их деревни. А это уже кое-что! В честь умерших тоже надо кое-что делать. «Мы же не без роду, не без племени».
И тем не менее пришлось поездить и побегать за день. То одного начальника дождаться надо, то другого, то бухгалтера, то заведующего складом. «Один день в городе — что одна минута», — успокаивал своих гостей Пате-ипа. Надо отдать ему должное — бегал он наравне с ними. Но самое главное: вся эта суета была ненапрасной — многого добились. То просьбами, то угрозами «пойти в вышестоящие организации».
С трудом нашелся час, и они пообедали. А после рабочего дня Пате-ипа повел гостей на берег — пить кофе с коньяком. Кофе крестьянам не очень понравился. Коньяк пришелся по вкусу. Не обошлось дело без Груапша, Обезьяны и еще кой-кого из «любителей кофе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Все втроем чокнулись.
— А брат — ворюга. Как это тебе нравится? — Абаш сжал кулак, точно воду выжимал. — И даже нахально глядит па тебя голубыми глазами, а? — Абаш возвысил голос: — Давайте спорить, что он плохо кончит. Споришь?
— Нет. — Пате-ипа улыбнулся и сказал: — Каждая веревочка, конечно, имеет свой конец. Спорить с тобою я не буду.
— То-то же! — ухмыльнулся Абаш. — Слушай, За-кан, а тебе ие скучно с нами? Вот гляжу на тебя и думаю: выглядишь ты здорово, как жених, время для тебя вроде бы остановилось, приехал к нам ненадолго, а мы напускаем на тебя всякую всячину, трухлявую всячину. А?.. С другой стороны, ты должен знать, что мы живем не в ботаническом саду, где все чудно, все диковинно и красиво. Верно говорю?.. Наши язвы — а они есть! — не должны заслонять всего, что достигнуто. Не прав я? Скажи мне.
— Прав, — сказал Пате-ипа. — А что касается нашей встречи, то мне было приятно вспомнить наших друзей, наш класс. Я говорил с вами, а мысленно был там, — Пате-ипа указал куда-то назад, — далеко-далеко...
— А теперь мы будем пить чай, — возвестила толстая, неповоротливая Аделина. Она улыбалась. Улыбкой ожиревшей старой женщины.
Пате-ипа смотрел на нее и не видел ее: он мысленно был там, очень далеко отсюда. Туда пути — десятки лет. Точнее оттуда. Ибо, сказать по правде, туда пути нет вовсе: только воспоминания о прежних годах счастливой юности.
Выполняя семейное поручение, Григорий Груапш медленно брел вдоль зеленых рядов. Настоящий покупатель сначала обойдет рынок, а уж потом, насмотревшись и приценившись, начинает делать покупки. Хотя поручение было чепуховое — несколько пучков петрушки, укропа, кинзы, — тем не менее Груапш отнесся к делу весьма ответственно. Прохаживаясь вдоль рядов, он приветствовал встречных знакомых: одним кивал, другим жал руки, а третьим подмигивал.
Ему показалось, что петрушка и укроп немного подорожали, а сельдерей упал в цене. Кинза оставалась на прежнем уровне. Груапш брел медленно, заложив руки за спину и поглядывая по сторонам. Утро было раннее, базар только-только по-настоящему набирал силу: гуденье голосов становилось сплошным, покупатели образовывали непрерывные потоки, которые двигались то взад, то вперед — хаотично для непосвященного в тайны требовательных и щепетильных покупателей.
Через полчаса Груапш ясно представил себе, где ему приобрести петрушку, а где — киизу и укроп. Чувствовал он себя неважно: под сердцем саднило, во рту было противно, покалывало справа под ребрами. Его уже предупреждал врач о том, чтобы бережнее относился к себе: меньше пил, меньше курил и не увлекался турецким кофе.
— А что это даст? — спрашивал Груапш.
— Улучшится самочувствие, продлится жизнь.
— Только всего? — Груапш криво усмехался. Врач кивнул: только и всего!
Груапш вышел из поликлиники и поклялся больше не приходить сюда. «Как улучшить настроение, я знаю и без вас, — сказал он про себя. — А что до продления жизни — этого никто толком не знает. Вон вчера по-
мер молодой трезвенник, а старый пьяница ходит бодрый и веселый...» (это было до того, как в Сухуми он узнал об опухоли на шее). Шел он сейчас по рынку и восхищался своим философским умозаключением: «В самом деле, если все будут жить до ста лет — что же будет? Сплошное безобразие». Груапш почему-то брезгливо сплюнул и решительно направился к лотку, на котором громоздилась зелень.
Сюда же подошла дама в сером плаще, которая оказа-лась давнишней школьной приятельницей. Она купила несколько пучков ярко-зеленой петрушки и отошла в сторону поболтать. Это была Нуца Блабба — прежняя хохотунья и непоседа. Она училась прекрасно, и за это ей многое прощалось. Учителя ставили ее в пример. Статная, коротко подстриженная, Нуца влюбляла в себя школьников разных классов, по ней вздыхали и старшеклассники.
Нынче она морщиниста и беззуба, седые волосы ниспадают на плечи, синие глаза посерели.
— Как жизнь? — спросил ее Груапш.
— Кручусь как белка в колесе, — призналась она, вяло улыбаясь.
Из се короткого рассказа он узнал, что дочери ее — и старшая и младшая — развелись с мужьями, вернулись к пей с детьми, что всех она нянчит, всех поит и кормит. Работает она в порту.
Первый муж погиб в войну. Второй оставил ее и укатил «непонятно почему с какой-то молоденькой вертихвосткой» (так объяснила Нуца Блабба).
— А что нового у тебя?
— Что может быть нового? Доживаю свой век потихоньку. В большие люди не лезу. По чужим головам не ходил и ходить не намерен. Никогда завистью обуреваем не был, никому не мстил. Самый тяжкий грех — бутылка вина. Но ведь господь бог прощает это. Не так ли?
— Фу, — сказала она, — какие ты ведешь речи. Я помню — ты был как ртуть. Смеялся звонко-звонко. Мы звали тебя колокольчиком. В тебя была влюблена Марика, Ты помнишь Марину? Такую милую гречаночку?
Еще бы не помнить! Рано сошла она в могилу. Кажется, заболела брюшным тифом. Бедная Марика!.. Рыжий посмотрел на нее и тяжело вздохнул.
— Гриша, — сказала она, — довольно! Сколько ни печалься, ничего этим не исправишь. Посмотри-ка сюда, на меня.
Он подчинился ей, и его остекленевшие глаза напугали ее. «Не жилец, — подумала она. — Что-то странное в нем, потустороннее». Она пожала его руку и нырнула в гудящую базарную толпу.
— До свидания, — сказал он тихо. И остался стоять неподвижно. Она некоторое время наблюдала за ним издали и ушла, когда он наконец пошевелился и, как пьяный, побрел вдоль зеленого ряда.
Гости из деревни вроде бы были довольны: вопросы решались удовлетворительно, хоть и не без скрипа, разумеется. Чуваз оказался на высоте: на резолюции не скупился — словом, помогал как мог. Он сказал Владимиру Зухба, что бабушка его, Чуваза, урожденная Чааба-лырхва, родом именно из их деревни. А это уже кое-что! В честь умерших тоже надо кое-что делать. «Мы же не без роду, не без племени».
И тем не менее пришлось поездить и побегать за день. То одного начальника дождаться надо, то другого, то бухгалтера, то заведующего складом. «Один день в городе — что одна минута», — успокаивал своих гостей Пате-ипа. Надо отдать ему должное — бегал он наравне с ними. Но самое главное: вся эта суета была ненапрасной — многого добились. То просьбами, то угрозами «пойти в вышестоящие организации».
С трудом нашелся час, и они пообедали. А после рабочего дня Пате-ипа повел гостей на берег — пить кофе с коньяком. Кофе крестьянам не очень понравился. Коньяк пришелся по вкусу. Не обошлось дело без Груапша, Обезьяны и еще кой-кого из «любителей кофе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30