шкаф; шинель висит на крючке…
– Я очень занят, – как сквозь сон услышал художник, – очень. Может быть, можно как-нибудь обойтись без портрета?
В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза же смотрели вежливо, холодно и внимательно.
– Ваш портрет необходим для выставки, – произнес художник, – категорически необходим.
– Мне некогда позировать.
– Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее кончить.
Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только для того, чтобы не уходить из кабинета, чтобы запомнить еще складки гимнастерки, лукавую усмешку. Кстати, почему он улыбается? Длинные пальцы, глаза с красными жилками, любопытные, внимательные…
– А может быть, можно не рисовать меня?
– Нет, нельзя.
– Неужели так необходим мой портрет?
– Нет, нельзя…
Дзержинский внезапно рассмеялся. Чему он? Вероятно, художник что-нибудь сказал невпопад?
– Какими сердитыми глазами вы смотрите на меня, – сказал Дзержинский.
Сейчас у него совершенно другое выражение лица. Но над чем он смеется? Впрочем, это неважно. Важно запомнить это выражение, только запомнить, все остальное не важно!
Но вдруг художник услышал слова, странные и совершенно неожиданные:
– Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только я тоже все время буду работать. Позировать мне некогда. Мы оба будем работать, каждый по своей части, и постараемся не мешать друг другу. Идет?
Это была полная победа. Выйдя из кабинета, художник прошел мимо секретаря, высоко подняв голову.
На следующее утро художник получил лошадь и на извозчике перевез в секретариат тяжелый мольберт, ящик с красками, подрамник с холстом, коробку с кистями и многое другое, необходимое для работы.
– Все или еще поедете? – спросил секретарь, неодобрительно оглядывая инвентарь художника.
– Все, – сухо ответил художник.
Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место в кабинете, установил мольберт, поставил ящик с красками и сел на стул покурить. Вошел секретарь, спросил:
– В полной боевой готовности?
– Да, – коротко ответил художник.
Приехал Дзержинский, поздоровался и молча сел работать. Художник сидел не двигаясь, изучал цвет лица, костюм, приглядывался к рукам. Компоновал, обдумывал, решал, но в этот день так ничего и не решил и тихонько, не прощаясь, чтобы не мешать, вышел.
На следующее утро секретарь сказал ему, кивнув на совершенно чистое полотно:
– Я вижу – вы здорово поработали вчера?
В это утро художник взял в руку уголь и стал набрасывать на холсте контуры будущего портрета. Работа не удавалась. Порою он встречался с Дзержинским глазами, и тогда ему казалось, что в глазах Феликса Эдмундовича мелькает лукавый огонек. Казалось, Дзержинский говорил: «Что? Трудно? Все равно позировать не буду!»
Так прошло несколько дней.
Осень стояла погожая, тихая, солнечная; окна в кабинете постоянно держали открытыми, тишину нарушал только секретарь да телефонные звонки.
Дзержинский сидел за своим письменным столом почти всегда в одной и той же позе – наклонившись над бумагами, с карандашом в руке. На худое лицо падали тени от ресниц. Много курил. Однажды, закуривая, спросил у художника:
– Вас не раздражает?
– Что?
– Табак. То, что я курю.
– Я ведь сам курю, Феликс Эдмундович.
– Почему же я не видел вас с папиросой? Курите, пожалуйста, не стесняйтесь.
Уже шла работа красками. Как-то, досадуя на то, что Дзержинский слишком низко опустил голову над бумагами, художник попросил:
– Посмотрите на меня.
Дзержинский поднял голову. В глазах мелькнуло удивление.
– Одну только минуту смотрите на меня, – с мольбой и отчаянием в голосе сказал художник.
Секунду Дзержинский смотрел серьезно, потом вдруг засмеялся и сказал:
– Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожалуйста. Я буду на вас смотреть…
Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский посидел в такой позе, которая нужна была для портрета, Феликс Эдмундович почти с ужасом воскликнул:
– Позировать?
– Только минуту, – попросил художник.
Позировать ему было некогда; позируя, он чувствовал себя неловко, но он видел, как мучается художник, и жалел его.
– Ну, давайте, я специально для вас посижу, – предложил он однажды, – хотите? Только недолго. Как надо сидеть?
Рассердился и тотчас же засмеялся:
– Беда мне с вами.
Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго слушал молча, потом заговорил.
– Все это враки, – сказал он, – вздор, несерьезная чепуха. Я вчера сам был на городской станции в этом, в этом… как его…
– В «Метрополе», – подсказал художник.
– Да, в «Метрополе». Это чистейшее безобразие, то, что там происходит. Желающие ехать записываются у одного из предприимчивых пассажиров, потом приходят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром, часов в пять. Совершеннейшее безобразие!
Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:
– Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы ничего не знаете. Тот, кто записывает очередь, получает пять процентов стоимости билета, это я точно знаю, это мне доподлинно известно. Я стоял в хвосте и все узнал. Так что извольте поручить кому-либо из ТОГПУ выяснить всю постановку дела, только без шума. И пусть доложат мне, надо это все упорядочить…
Положив трубку, он закурил, потом сказал художнику:
– Надоело. Попадется такой работник – хлебнешь с ним горя.
Уезжая домой, он спросил художника:
– Отвезти вас?
– Пожалуйста, если вам по пути.
Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал художника. Красивое бледное лицо Дзержинского выглядело усталым, он то и дело закрывал глаза и, когда спускались по лестнице мимо напряженно глядящих часовых, спрашивал:
– Очень устаете? Это наверно, очень трудно – рисовать? И похудели вы за это время. Главное – чего волноваться? Портрет у вас получится отличный.
С этого дня Дзержинский по утрам заезжал за художником, а вечерами отвозил его домой. Как-то по пути домой зашла речь вообще о живописи, и Дзержинский обнаружил незаурядные познания в ней. Художник спросил, рисовал ли Дзержинского кто-нибудь.
– Рисовал, – сказал Дзержинский, – был один, рисовал. Только не дорисовал. Я ему перестал позировать. Знаете почему?
– Почему? – спросил художник.
– Потому, что он стал у меня просить железнодорожные билеты. Все у него жена куда-то ездила. Ну, вот… он, бывало, порисует немного и билет просит. А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дорисовал…
Когда проезжали через Арбатскую площадь, Дзержинский спросил:
– Что это за здание?
И показал рукой на ресторан «Прага». Художник сказал, что это очень противный недавно открытый ресторан дореволюционного пошиба.
– Ничего не поделаешь, – ответил Дзержинский. – Нам эти пивные и рестораны оплачивают пятьдесят процентов расходов на народное образование… Такая, знаете, штука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Я очень занят, – как сквозь сон услышал художник, – очень. Может быть, можно как-нибудь обойтись без портрета?
В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза же смотрели вежливо, холодно и внимательно.
– Ваш портрет необходим для выставки, – произнес художник, – категорически необходим.
– Мне некогда позировать.
– Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее кончить.
Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только для того, чтобы не уходить из кабинета, чтобы запомнить еще складки гимнастерки, лукавую усмешку. Кстати, почему он улыбается? Длинные пальцы, глаза с красными жилками, любопытные, внимательные…
– А может быть, можно не рисовать меня?
– Нет, нельзя.
– Неужели так необходим мой портрет?
– Нет, нельзя…
Дзержинский внезапно рассмеялся. Чему он? Вероятно, художник что-нибудь сказал невпопад?
– Какими сердитыми глазами вы смотрите на меня, – сказал Дзержинский.
Сейчас у него совершенно другое выражение лица. Но над чем он смеется? Впрочем, это неважно. Важно запомнить это выражение, только запомнить, все остальное не важно!
Но вдруг художник услышал слова, странные и совершенно неожиданные:
– Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только я тоже все время буду работать. Позировать мне некогда. Мы оба будем работать, каждый по своей части, и постараемся не мешать друг другу. Идет?
Это была полная победа. Выйдя из кабинета, художник прошел мимо секретаря, высоко подняв голову.
На следующее утро художник получил лошадь и на извозчике перевез в секретариат тяжелый мольберт, ящик с красками, подрамник с холстом, коробку с кистями и многое другое, необходимое для работы.
– Все или еще поедете? – спросил секретарь, неодобрительно оглядывая инвентарь художника.
– Все, – сухо ответил художник.
Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место в кабинете, установил мольберт, поставил ящик с красками и сел на стул покурить. Вошел секретарь, спросил:
– В полной боевой готовности?
– Да, – коротко ответил художник.
Приехал Дзержинский, поздоровался и молча сел работать. Художник сидел не двигаясь, изучал цвет лица, костюм, приглядывался к рукам. Компоновал, обдумывал, решал, но в этот день так ничего и не решил и тихонько, не прощаясь, чтобы не мешать, вышел.
На следующее утро секретарь сказал ему, кивнув на совершенно чистое полотно:
– Я вижу – вы здорово поработали вчера?
В это утро художник взял в руку уголь и стал набрасывать на холсте контуры будущего портрета. Работа не удавалась. Порою он встречался с Дзержинским глазами, и тогда ему казалось, что в глазах Феликса Эдмундовича мелькает лукавый огонек. Казалось, Дзержинский говорил: «Что? Трудно? Все равно позировать не буду!»
Так прошло несколько дней.
Осень стояла погожая, тихая, солнечная; окна в кабинете постоянно держали открытыми, тишину нарушал только секретарь да телефонные звонки.
Дзержинский сидел за своим письменным столом почти всегда в одной и той же позе – наклонившись над бумагами, с карандашом в руке. На худое лицо падали тени от ресниц. Много курил. Однажды, закуривая, спросил у художника:
– Вас не раздражает?
– Что?
– Табак. То, что я курю.
– Я ведь сам курю, Феликс Эдмундович.
– Почему же я не видел вас с папиросой? Курите, пожалуйста, не стесняйтесь.
Уже шла работа красками. Как-то, досадуя на то, что Дзержинский слишком низко опустил голову над бумагами, художник попросил:
– Посмотрите на меня.
Дзержинский поднял голову. В глазах мелькнуло удивление.
– Одну только минуту смотрите на меня, – с мольбой и отчаянием в голосе сказал художник.
Секунду Дзержинский смотрел серьезно, потом вдруг засмеялся и сказал:
– Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожалуйста. Я буду на вас смотреть…
Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский посидел в такой позе, которая нужна была для портрета, Феликс Эдмундович почти с ужасом воскликнул:
– Позировать?
– Только минуту, – попросил художник.
Позировать ему было некогда; позируя, он чувствовал себя неловко, но он видел, как мучается художник, и жалел его.
– Ну, давайте, я специально для вас посижу, – предложил он однажды, – хотите? Только недолго. Как надо сидеть?
Рассердился и тотчас же засмеялся:
– Беда мне с вами.
Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго слушал молча, потом заговорил.
– Все это враки, – сказал он, – вздор, несерьезная чепуха. Я вчера сам был на городской станции в этом, в этом… как его…
– В «Метрополе», – подсказал художник.
– Да, в «Метрополе». Это чистейшее безобразие, то, что там происходит. Желающие ехать записываются у одного из предприимчивых пассажиров, потом приходят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром, часов в пять. Совершеннейшее безобразие!
Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:
– Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы ничего не знаете. Тот, кто записывает очередь, получает пять процентов стоимости билета, это я точно знаю, это мне доподлинно известно. Я стоял в хвосте и все узнал. Так что извольте поручить кому-либо из ТОГПУ выяснить всю постановку дела, только без шума. И пусть доложат мне, надо это все упорядочить…
Положив трубку, он закурил, потом сказал художнику:
– Надоело. Попадется такой работник – хлебнешь с ним горя.
Уезжая домой, он спросил художника:
– Отвезти вас?
– Пожалуйста, если вам по пути.
Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал художника. Красивое бледное лицо Дзержинского выглядело усталым, он то и дело закрывал глаза и, когда спускались по лестнице мимо напряженно глядящих часовых, спрашивал:
– Очень устаете? Это наверно, очень трудно – рисовать? И похудели вы за это время. Главное – чего волноваться? Портрет у вас получится отличный.
С этого дня Дзержинский по утрам заезжал за художником, а вечерами отвозил его домой. Как-то по пути домой зашла речь вообще о живописи, и Дзержинский обнаружил незаурядные познания в ней. Художник спросил, рисовал ли Дзержинского кто-нибудь.
– Рисовал, – сказал Дзержинский, – был один, рисовал. Только не дорисовал. Я ему перестал позировать. Знаете почему?
– Почему? – спросил художник.
– Потому, что он стал у меня просить железнодорожные билеты. Все у него жена куда-то ездила. Ну, вот… он, бывало, порисует немного и билет просит. А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дорисовал…
Когда проезжали через Арбатскую площадь, Дзержинский спросил:
– Что это за здание?
И показал рукой на ресторан «Прага». Художник сказал, что это очень противный недавно открытый ресторан дореволюционного пошиба.
– Ничего не поделаешь, – ответил Дзержинский. – Нам эти пивные и рестораны оплачивают пятьдесят процентов расходов на народное образование… Такая, знаете, штука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51