– Верно, товарищ Орлов! – сказал Дзержинский. – Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.
– Можете возвращаться к себе на границу! – заключил Дзержинский.
– Значит… не надо мне к этому Диамантову являться?
– Не надо. Вы что-то хотите сказать?
– Спросить хочу. Вот что, Феликс Эдмундович: задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, сколько у вас народу – чекистов. Ведь немного…
– Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на Третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем?
И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал:
– Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин?
– Так!
– Мы стоим на страже угнетенных. Мы – люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся – с нами. А вы говорите – нас немного. Нас миллионы, понимаете?
– Понимаю! – сказал Быков.
– Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело?
И, крепко пожав руку Быкову, Дзержинский проводил его до двери.
В коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.
– Стреляют, черти! – сказал он Пете. – Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицерье целыми группами уходят из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову…
Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый…
– Форменная перестрелка была? – спросил Быков.
– Да как тебе сказать…
Вася опустил маузер на колени и задумался на мгновение.
– Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, – вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь – наши приговоры знаешь какие? Отправить на общественно-полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить, и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет – отстреливаются.
Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
– Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить…
Он взглянул на Петю, усмехнулся:
– А помнишь, как это совсем недавно все было – ожидание революции? Помнишь, Петро?
Быков кивнул.
– Ты обратно на границу, Петро?
– Обратно.
– А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся…
ШУБА
Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
– Это тебя, племянничек, испанка разбирает, – сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве, на Зацепе. – Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее, как две недели…
– Часок еще, может, и полежу, – не сразу ответил Веретилин, – а больше не выйдет.
– Ну и свалишься путем-дорогой…
Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком – он чинил племяннику прохудившийся сапог. Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
– А может, тиф? – спросил дядя. – Ты тифом-то болел?
– А шут его знает, чем я болел, – ответил Веретилин. – Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали…
Он не кончил фразу – поднялся и стал обуваться.
– Пойдешь, упрямец?
– Пойду.
– Ну и пеняй на себя.
– Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию…
Он потоптал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:
– А на улице не потеплело?
– Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею.
– Сбрось обратно! – сурово сказал дядя. – И посвети мне. Буду сундук открывать.
Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по «билету», как он говаривал, и тогда «построить» всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, «билет» не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и оставался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента.
– Енот! – сказал дядя, распяливая на руках шубу. – Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего – покойница тетка твоя не позволяла.
Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
Веретилин надел, усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда таким недорезанным буржуем.
– И шапку, шапку надень! – приказал дядя. – И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь как глядит, вот у ней жало ее кусачее…
Веретилин взял и трость.
Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой, и все еще улыбаясь, вышел из дому.
– Это не продует, – говорил вслед дядя, – это, брат, хорек с кисточками – первый сорт, а на воротнике – енот!
Было часов шесть вечера.
Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.
Медленно шагая против ветра и морщась от боли под лопаткой, Веретилин дошел до угла и остановился передохнуть. Мела поземка, в десяти шагах ничего не было видно.
– Погодка! – сказал кто-то рядом. Веретилин обернулся.
Рядом с ним стоял человек в облезлой шапке пирожком, в бекеше со шнурками, помаргивал и вздыхал.
– При нынешнем питании по такой погоде не очень походишь! – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51