И если он побудет на воздухе, у него появится аппетит.
А как только он начнет есть, болезнь исчезнет сама собой. Все дело в аппетите, только в нем, не правда ли?
Чахотку надо заливать жирами, молоком, сметаной. Она боится пищи, как огня. И вот после прогулки…
К тому времени, когда заключенных обычно выводили на прогулку, Россол отвернулся к стене и прикрыл голову одеялом. То возбужденное состояние, в котором он был накануне вечером, сменилось апатией, полным упадком сил, равнодушием. Теперь он, видимо, понял, что ни о какой прогулке не может быть и речи, что каштанов ему не увидать, что все это мечты.
Несколько раз за утро Дзержинский окликал его, но он не отзывался, делая вид, что уснул, хоть, конечно, не спал и не думал спать.
Незадолго до прогулки Дзержинский подошел к Россолу, подергал его за одеяло и, когда Антон открыл злые глаза, сказал:
– Одевайся, иначе не успеем.
– Зачем мне одеваться?
– Пойдем на прогулку…
Секунду, не более, Россол смотрел в глаза Дзержинскому – старался понять, шутит он или говорит серьезно. И понял, что серьезно. Да и можно ли шутить такими вещами?
– Но я не удержусь на ногах, – сказал он, – я упаду.
И виноватым голосом добавил:
– Я теперь очень слаб, Яцек. У меня плохие ноги.
– Тебе не надо держаться на ногах, – сказал Дзержинский, – зачем тебе держаться на ногах, если я тебя понесу? Я буду твоими ногами, понял?
– Понял, – все еще виноватым, покорным тоном ответил Россол, – но ведь тебе будет тяжело.
– Одевайся и не болтай, – приказал Дзержинский. – Там увидим, тяжело или не тяжело.
Россол сел на лежаке и нагнулся за сапогами, но тотчас же свалился на свою соломенную подушку: от слабости закружилась голова. Дзержинский поднял с полу сапоги, сел рядом с Россолом и обнял его за плечи, чтобы он спокойнее и тверже себя чувствовал.
– Это ничего, – бормотал Россол, силясь натянуть сапог, – это ничего, это сейчас пройдет, все пройдет, это оттого, что я слишком резко вскочил. Но сейчас мне уже лучше, мне легче…
От волнения и от слабости лоб его покрылся испариной, он никак не мог ухватить рукой ушко сапога, не мог сунуть ногу в голенище, ему уже ни на что не хватало сил.
– Да ты не волнуйся, – как можно мягче и веселее говорил Дзержинский, – ты вовсе не так уж слаб, а просто ты волнуешься, вот у тебя и не ладятся сборы. Ну, успокойся! И не торопись! Возьми обеими руками за ушки и тяни. Взял? Ну видишь, как просто! Теперь второй сапог! И второй натянул – видишь, как хорошо! Теперь куртку. Где твоя куртка?
Одевая Россола, он делал вид, что Антон одевается сам, своими руками, он же, Дзержинский, тут ни при чем, он только успокаивает Россола, подает ему одежду и разговаривает с ним.
– Видишь, как хорошо, – говорил он, – вот ты и готов, совсем готов. Теперь встань, только не торопясь, обопрись на меня и встань. Вот так, хорошо, замечательно…
– Ноги не держат, – слабо произнес Россол, – совсем не могу стоять, Яцек…
С лязгом отворилась дверь, и в камеру вошел старший, Захаркин.
– На прогулку собирайтесь! Живо!
Увидав Россола, он спросил:
– А этот куда же? Ужели гулять?
– Гулять, – ответил Дзержинский.
– На допросы не может, а на прогулки может, – сказал Захаркин и вышел из камеры, не заперев за собой дверь.
Стоять Россол решительно не мог: у него кружилась голова, подкашивались ноги. Из плана Дзержинского – вести его на прогулку, обняв за талию и сильно поддерживая, – ничего не выходило. Надо было найти другой выход и без промедления: в коридоре Захаркин уже выстраивал арестантов – промедление грозило опозданием на прогулку.
А губы у Россола уже вздрагивали: во второй раз за эти сутки он расставался с мечтой о прогулке.
– Спокойно, Антон, – сказал Дзержинский, – сейчас все образуется. Сядь на койку.
– Зачем?
– Сядь, говорю!
Голос его звучал строго, почти повелительно. Такому голосу невозможно было не повиноваться.
– Теперь возьми меня за плечи! Нет, не за шею, а именно за плечи! А ноги давай сюда. Хорошо держишься?
– Хорошо…
– Держись, я поднимаюсь.
– Держусь.
Дзержинский выпрямился. Теперь он держал Россола на спине.
– Надорвешься, Яцек, – сказал Россол, – это чистое сумасшествие – то, что ты затеял!
– Сиди смирно, – посоветовал Дзержинский.
С бледным как мел, но совершенно счастливым Россолом за плечами Дзержинский вышел в коридор. Заключенные, уже выстроенные на прогулку в две серые шеренги, не сразу заметили в полутьме коридора ношу Дзержинского, а когда заметили, то как бы дрогнули – обе шеренги заколебались, задвигались и вновь замерли: из-за поворота бежал Захаркин и командовал:
– Смирно, равнение направо!
За старшим надзирателем двигались начальник тюрьмы и его помощник. Это было неприятно: начальник и помощник почти никогда не появлялись в это время.
Дзержинский стоял на левом фланге, начальство же появилось на правом и застряло: шел осмотр арестантов.
– Вы не робейте, товарищ, – сказал Дзержинскому его сосед, широкоплечий врач с висячими усами, – они вам ничего не скажут. Не посмеют!
– Положим, посмеют, – улыбнулся Дзержинский, – но я не робею. Авось как-нибудь.
Держать Россола на спине было очень тяжело: ширококостный и высокий Антон, несмотря на худобу, весил еще много. Дзержинский, сам ослабевший после стольких месяцев тюремной жизни, сейчас со своей ношей едва держался на ногах. Лицо его покрылось потом, сердце билось неровно, толчками. А начальство двигалось так медленно, что, казалось, никогда не будет конца этому стоянию в сыром полутемном коридоре с Антоном за плечами. И если бы он еще не волновался так ужасно!
Каждого арестанта начальник тюрьмы осматривал и обыскивал самолично: на прогулках довольно часто арестанты передавали друг другу письма, записки, даже книги, и начальник тюрьмы объявил этому обычаю войну. Пока что он ничего не нашел, и это его злило. Если весь обыск окажется безрезультатным, начальник останется в глупом положении.
Чем меньше оставалось необысканных арестованных, тем больше раздражался начальник тюрьмы. Теперь уже Дзержинский видел его бледное выбритое лицо, с большим носом и угловатыми бровями, его большой подбородок и кончики крахмального воротничка, выглядывающего из-под воротника мундира.
– А пачему у вас, пазвольте спрасить, – нажимая на букву «а», говорил начальник, – пачему у вас пуговицы аторваны? Вы что? Правил не знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
Теперь у каждого арестованного он находил какой-нибудь непорядок в одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться, третий держит руки в карманах, четвертый посмел попросить очки, отобранные на допросе.
– То есть как это отобранные?
– Следователь мой отобрал у меня очки, чтобы ускорить мое сознание, – говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом, – я же без очков ничего решительно не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51