..
-- А он что?
-- Вот он и ответил мне: "приказа", друг мой, -- говорит, теперича и не ждите,
потому как "приказа" теперича, не будет вам никогда!..
-- Тю-у... Это как это -- никогда?
-- Ну откуда ж я знаю, -- вздыхает Ромка, -- это ты у него спроси...
-- А ты чего же не спросил?
-- Почему не спросил? Спросил...
-- Ну?..
-- Гну!.. Я спросил, а он мне и отвечает: "Да какой же, Роман Яковлевич, может
быть "приказ", когда мировой порядок кончился?!"
-- Как наше пиво, -- говорит Боб.
И все, конечно, смеются, только как-то на этот раз не шибко весело, недружно
как-то, елки зеленые.
Я все шарю и шарю по эфиру -- пусто, как шаром покати. Сплошной рев, треск да
вой: улла! улла!.. А тут еще компас. Передо мной на столе лежит компас, и
сколько я на него ни смотрю, стрелочка мечется, как безумная. Я снимаю
наушники. В "коломбине" тихо. Мужики сосредоточенно смолят, стараясь не глядеть
друг на друга. Сегодня с вечера не трясет . Не чешется лоб, не зудят
последние зубы. Тишина какая-то странная, непривычная.
-- Ну, с чертом, похоже, ясно, -- говорю я, -- а солнце-то, почему все же
солнце-то не всходит, господа присяжные?
И они молчат. Все молчат, молчат. А потом Боб гасит окурок о каблук и кладет
мне руку на плечо:
-- Как говорит наш дорогой старшина: значыть так нада, Витюха...
Глава пятая
От рядового М. -- рядовому запаса Мы.
Письмо второе
Мотто:
О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником.
В.Набоков "Лолита"
...Вопросы,
вопросы -- их с каждым днем все больше -- и на все, или почти на все, у меня,
сокол ты мой ясный, ответов нету! Что это -- ядерная война?.. космический
катаклизм?.. международная провокация?.. где стартовики?.. куда подевалась
соседняя часть прикрытия?.. где наш начальник связи подполковник Штефан?.. где
все остальное человечество?.. Вопросы, вопросы, вопросы! Вот и твой среди них
-- самый, пожалуй, больной, самый, не побоюсь этого слова, русский :
почему не говорит Москва?..
Только сейчас, когда мрак и туман отрезали нас от мира не хуже гулаговского
забора с вышками, только сейчас, Тюхин, я оценил чего стоят такие, казалось бы,
простые, с детства до дрожи памятные, голосом Левитана, слова: "Внимание!
Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение..." Или такие вот,
еще проще, человечнее, но все равно, друг мой, с каким-то скрытым, только нам,
советским людям, доступным подтекстом: "Говорит Москва! Передаем сигналы
точного времени..."
Да, да -- ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам
прозорливостью угадал -- у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное
возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на
меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе,
возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное
состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце
беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической -- и
оставь эти свои кривые ухмылочки! -- партии и ее авангарду -- ленинскому ЦК и
ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой
товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему
Небесное! -- негодуя, воскликнул: "Но ведь ты же наш человек ,
Тюхин!.."
Тьфу!.. Дай дух перевести...
Ну, так на чем мы?.. Ах, да -- но это еще не все, не все, друг мой! Однажды
ночью на "коломбине", пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то
вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в
пост-армейской жизни -- это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра
чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял,
Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с
тобой шестидесятые -- это знак , это мягкий, но решительный шлепок руки
Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос --
так что же, о что же, что же все это? -- мне неведом, то на вопрос зачем? -- на
этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго
засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую
часть п/п 13-13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в
том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво
описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый
впечатляющий, самый счастливый , кривоухмылец ты злокачественный, этап
своей не очень в общем-то замечательной жизни! Речь идет о двух с гаком годах
нашей с тобой действительной службы, Тюхин. И чтоб -- от первого дня -- до
последнего, в деталях, в до слезы в носу трогательных подробностях -- о
спасибо, спасибо тебе за идею, вечное тебе спасибо Кондрат Всуев, комиссар и
человек! -- чтоб, как в жизни, как в песне, как в жизни-песне -- от дверей
Сестрорецкого райвоенкомата (помнишь, ты, гад, изловчившись, харкнул на них!) и
дальше, дальше! Как привезли нас на Финляндский, как засунули нас в автобусы и
три часа катали по Питеру, запутывая следы, дезориентируя провожающих, как
потом снова привезли на Финляндский и снова засунули в поезд, но теперь уже в
другой -- на Приозерск и дальше, дальше, но этого ты, пьяница проклятый, уже не
помнишь, разумеется. Как торчали потом два месяца в карантине, в лесу в
тринадцати -- обрати внимание, Витька! -- километрах от населенного
пункта с нечеловеческим наименованием Куохоокоонмякки, где под ноябрьские и
приняли присягу -- помнишь: "Я, гражданин Союза Советских..." ...Господи, аж
комок в горле... Как ехали потом -- через Питер, через Псков, через Вильнюс, а
как доехали, бля, до Бреста, тут и поняли: значит, точно -- за кордон, хорошо
хоть не в Монголию! Эх, гудбай, родина-Россия, ариведерчи, белые березы!..
Помнишь, жидомасон, серенький, мышиный какой-то рассветец за Познанью?
Сральники в вагонах были закрыты, на станциях нас, шпану, категорически не
выпускали и вот эшелон тормознул у тридевятого столба и по вагонам разнеслось:
"Все, кому невтерпежь, а-аправиться!" О, какой это был порыв, ты помнишь,
Тюхин? Но и тут начальник эшелона товарищ полковник Беднев не растерялся.
"Эшело-он, ра-ассредото-оочиться!" громовым голосом скомандовал он и через
минуту две тысячи соколиков уселись орлами на частнособственнической пахоте. И
было утро, и ошарашенный поляк на всхолмье, сорвавший зачем-то с головы картуз,
не знал что и делать -- то ли на чем свет стоит крыть нас по-русски в Бога и в
душу, то ли дзенковать по-польски свою Матку Боску ченстоховску!
"Ничего-ничего, органика основа урожая!" -- шурша газеткой, заметил оказавшийся
рядом со мной рядовой Т., а когда залезали в вагон, он оглянулся и,
присвистнув, воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
-- А он что?
-- Вот он и ответил мне: "приказа", друг мой, -- говорит, теперича и не ждите,
потому как "приказа" теперича, не будет вам никогда!..
-- Тю-у... Это как это -- никогда?
-- Ну откуда ж я знаю, -- вздыхает Ромка, -- это ты у него спроси...
-- А ты чего же не спросил?
-- Почему не спросил? Спросил...
-- Ну?..
-- Гну!.. Я спросил, а он мне и отвечает: "Да какой же, Роман Яковлевич, может
быть "приказ", когда мировой порядок кончился?!"
-- Как наше пиво, -- говорит Боб.
И все, конечно, смеются, только как-то на этот раз не шибко весело, недружно
как-то, елки зеленые.
Я все шарю и шарю по эфиру -- пусто, как шаром покати. Сплошной рев, треск да
вой: улла! улла!.. А тут еще компас. Передо мной на столе лежит компас, и
сколько я на него ни смотрю, стрелочка мечется, как безумная. Я снимаю
наушники. В "коломбине" тихо. Мужики сосредоточенно смолят, стараясь не глядеть
друг на друга. Сегодня с вечера не трясет . Не чешется лоб, не зудят
последние зубы. Тишина какая-то странная, непривычная.
-- Ну, с чертом, похоже, ясно, -- говорю я, -- а солнце-то, почему все же
солнце-то не всходит, господа присяжные?
И они молчат. Все молчат, молчат. А потом Боб гасит окурок о каблук и кладет
мне руку на плечо:
-- Как говорит наш дорогой старшина: значыть так нада, Витюха...
Глава пятая
От рядового М. -- рядовому запаса Мы.
Письмо второе
Мотто:
О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником.
В.Набоков "Лолита"
...Вопросы,
вопросы -- их с каждым днем все больше -- и на все, или почти на все, у меня,
сокол ты мой ясный, ответов нету! Что это -- ядерная война?.. космический
катаклизм?.. международная провокация?.. где стартовики?.. куда подевалась
соседняя часть прикрытия?.. где наш начальник связи подполковник Штефан?.. где
все остальное человечество?.. Вопросы, вопросы, вопросы! Вот и твой среди них
-- самый, пожалуй, больной, самый, не побоюсь этого слова, русский :
почему не говорит Москва?..
Только сейчас, когда мрак и туман отрезали нас от мира не хуже гулаговского
забора с вышками, только сейчас, Тюхин, я оценил чего стоят такие, казалось бы,
простые, с детства до дрожи памятные, голосом Левитана, слова: "Внимание!
Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение..." Или такие вот,
еще проще, человечнее, но все равно, друг мой, с каким-то скрытым, только нам,
советским людям, доступным подтекстом: "Говорит Москва! Передаем сигналы
точного времени..."
Да, да -- ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам
прозорливостью угадал -- у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное
возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на
меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе,
возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное
состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце
беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической -- и
оставь эти свои кривые ухмылочки! -- партии и ее авангарду -- ленинскому ЦК и
ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой
товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему
Небесное! -- негодуя, воскликнул: "Но ведь ты же наш человек ,
Тюхин!.."
Тьфу!.. Дай дух перевести...
Ну, так на чем мы?.. Ах, да -- но это еще не все, не все, друг мой! Однажды
ночью на "коломбине", пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то
вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в
пост-армейской жизни -- это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра
чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял,
Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с
тобой шестидесятые -- это знак , это мягкий, но решительный шлепок руки
Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос --
так что же, о что же, что же все это? -- мне неведом, то на вопрос зачем? -- на
этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго
засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую
часть п/п 13-13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в
том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво
описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый
впечатляющий, самый счастливый , кривоухмылец ты злокачественный, этап
своей не очень в общем-то замечательной жизни! Речь идет о двух с гаком годах
нашей с тобой действительной службы, Тюхин. И чтоб -- от первого дня -- до
последнего, в деталях, в до слезы в носу трогательных подробностях -- о
спасибо, спасибо тебе за идею, вечное тебе спасибо Кондрат Всуев, комиссар и
человек! -- чтоб, как в жизни, как в песне, как в жизни-песне -- от дверей
Сестрорецкого райвоенкомата (помнишь, ты, гад, изловчившись, харкнул на них!) и
дальше, дальше! Как привезли нас на Финляндский, как засунули нас в автобусы и
три часа катали по Питеру, запутывая следы, дезориентируя провожающих, как
потом снова привезли на Финляндский и снова засунули в поезд, но теперь уже в
другой -- на Приозерск и дальше, дальше, но этого ты, пьяница проклятый, уже не
помнишь, разумеется. Как торчали потом два месяца в карантине, в лесу в
тринадцати -- обрати внимание, Витька! -- километрах от населенного
пункта с нечеловеческим наименованием Куохоокоонмякки, где под ноябрьские и
приняли присягу -- помнишь: "Я, гражданин Союза Советских..." ...Господи, аж
комок в горле... Как ехали потом -- через Питер, через Псков, через Вильнюс, а
как доехали, бля, до Бреста, тут и поняли: значит, точно -- за кордон, хорошо
хоть не в Монголию! Эх, гудбай, родина-Россия, ариведерчи, белые березы!..
Помнишь, жидомасон, серенький, мышиный какой-то рассветец за Познанью?
Сральники в вагонах были закрыты, на станциях нас, шпану, категорически не
выпускали и вот эшелон тормознул у тридевятого столба и по вагонам разнеслось:
"Все, кому невтерпежь, а-аправиться!" О, какой это был порыв, ты помнишь,
Тюхин? Но и тут начальник эшелона товарищ полковник Беднев не растерялся.
"Эшело-он, ра-ассредото-оочиться!" громовым голосом скомандовал он и через
минуту две тысячи соколиков уселись орлами на частнособственнической пахоте. И
было утро, и ошарашенный поляк на всхолмье, сорвавший зачем-то с головы картуз,
не знал что и делать -- то ли на чем свет стоит крыть нас по-русски в Бога и в
душу, то ли дзенковать по-польски свою Матку Боску ченстоховску!
"Ничего-ничего, органика основа урожая!" -- шурша газеткой, заметил оказавшийся
рядом со мной рядовой Т., а когда залезали в вагон, он оглянулся и,
присвистнув, воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53