"Это конец. Это
-- рак!" Господи, ну конечно же, это была даже не падучая, как у одного
известного тебе классика. Просто, как и всех остальных, начались заурядные
голодные обмороки...
Ради Бога, Тюхин, не ищи в этом письме какой-то зашифрованной логики,
литературного подтекста. Эти дни я действительно помню крайне смутно,
эпизодически. Ты ведь сам знаешь, когда я пишу стихи, я как запавшая клавиша. А
тут еще Виолетточка, канистра с бромбахером. Помнишь, Тюхин, мы все
недоумевали: и чего это товарищи офицеры все ходят и ходят в спецхранилище, а
главное -- почему это товарища майора Лягунова постоянно выносят оттуда на
носилках? Да потому что никаких боеголовок, никакого спецтоплива там и в
помине, Тюхин, не было. Как показала салажья ревизия, в бетонном подземелье, в
противоатомном бункере, хранилась вся наша бригадная, для промывания контактов,
спиртяга -- одних опечатанных канистр насчитали около сотни. "Коломбина", как
ты помнишь, стояла от склада неподалеку. В эти чумные дни я каждую ночь имел
удовольствие слушать "Лили Марлен" и "Хорста Весселя" в хоровом исполнении.
После таких концертов не надо было и двух пальцев в рот совать, Тюхин.
Недели через полторы ко мне уже начал наведываться весь белый Ваня Блаженный с
крыльями. Улыбаясь стеариновой своей улыбкой, он слушал куски из моей новой
поэмы "Омшара". Как тебе известно, Тюхин, его мнением я особо дорожил:
как-никак два курса педвуза. Помнишь, как Ванюша в свинарнике читал нам на
память Ф. Вийона, О. Уайльда, П. Верлена, И. Блаженного... Вот то-то и оно, что
стихи до добра не доводят... Во всяком случае поэтов.
А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере -- он был у нас на двоих с
Рихардом Иоганновичем -- я увидел на его койке ту самую, недостающую часть
мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде
"изделием", мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще
и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть
тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения...
Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за
совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой
целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот
поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не
помню... Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А
Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а
тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. "Вот, --
сказал я этому Неэдуарду, -- вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое
ощущение, будто подниму голову, а он там -- на ветке!.." -- "Кто?" -- ужаснулся
мой коллега по перу. "Ах, да этот!" -- прошептал я, и действительно запрокинул
буйную свою головушку, и увидел -- нет, ты не поверишь, Тюхин, -- я запрокинул
свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи
сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я
подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. "Чур, чур меня!" -- дико
взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но
Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на
ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи,
языком...
И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: "Так это что,
так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У
меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали,
получается, наших доблестных подполковников?!" -- когда я ему, гаду, выдал с
заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: "Да вы что,
Тюхин! -- захрипел. -- Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!"
И опять же -- нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже
понимаем. Как-то на "коломбине", заклеив бумажечками очки у моей отключившейся
кикиморы Виолетточки, я весело заорал: "Боевая трево-ога!" Эта кобра
четырехглазая чуть не ополоумела. "Полундра, Тюхин! -- заголосила она. --
Спирт, кажется, некачественный: я ослепла!" Но зато и отомстила она мне
соответственно, о как она мне отомстила, Тюхин!..
В ночь на 19-е ноября, то бишь на День ракетных войск и артиллерии, ко мне на
дежурную станцию пробрался Отец Долматий. Он попросил воды и долго сидел с
недопитой кружкой в руках, глядя в пол и поглаживая грудь, там, где сердце.
Лицо у него было пустое, почти уже мне незнакомое. Как в тот раз, в 72-м, когда
мы с тобой, Тюхин, едва не опоздали на его похороны. Все это время я боялся
заговорить с ним, а тут, как толкнуло меня что-то.
-- Леня, -- тихо сказал я, -- а ты письма-то мои получал? Я ведь посылал -- и к
тридцатилетию твоему, и еще через год: у меня командировка в Свердловск была,
творческая...
И тут он медленно, глоточками допил воду и, осторожно выдохнув, поставил
кружку.
-- А я был на твоем концерте, -- прошептал он. -- Я в зале сидел...
-- Так чего же не подошел-то?!
И он сказал тогда, сержант Долматов, командир моего отделения:
-- А не знаю, Тюха. Ей Богу, не знаю. И ша! -- давай не будем об этом...
Вообщем, хорошо мы с ним, елки зеленые, объяснились.
А еще он сказал, что утром решили уходить. Как только рассветет -- да, да,
голубчик, я не оговорился, у нас тут по утрам и вечерам стало проявляться
что-то этакое, цвета спитого чая -- как только чуточку развиднеется, коменданты
возьмут в ножи охрану, и мы двинемся с Богом...
-- Куда? -- спросил я.
-- Что значит "куда"?! -- взялся за грудь Леньчик, самый-самый из нас взрослый.
-- К своим, елкины палы. А куда же еще, если не к своим ?..
Я проводил его аж до дырки в колючей проволоке: они, падлы, всю казарму
опутали. Договорились на пол-пятого у КПП, и ты знаешь, я ведь даже не обнял
его на прощанье...
Когда вернулся на "коломбину", попрыгунья моя уже поджидала со свеженькими
новостями. "Твоего Григория Игуановича высекли!" -- радостно сверкая очками,
сообщила она. Вконец озверевшие с голодухи, так и не дождавшиеся гуманитарной
помощи, гибелевские опричники выпороли моего соседа по номеру гибкой антенной
Куликова! Тебе, Тюхин, думаю, не надо объяснять, какое удовольствие испытал наш
общий знакомый!
-- А ну цитату по поводу, папашка! Или -- слабо?! подначивая, вскричала моя
очередная сожительница.
Ничтожная, плохо же она знала нашего брата, Тюхин! Со слезами счастья на глазах
я ответил ей из псалмов Давидовых:
-- "Да обрящется рука Твоя всем врагам твоим, десница Твоя да обрящет вся
ненавидящыя Тебе"!..
Короче, по этому поводу мы с Виолетточкой -- царствие ей небесное -- клюкнули.
Я поставил будильник на четыре часа, и ведь вот в чем черный юмор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
-- рак!" Господи, ну конечно же, это была даже не падучая, как у одного
известного тебе классика. Просто, как и всех остальных, начались заурядные
голодные обмороки...
Ради Бога, Тюхин, не ищи в этом письме какой-то зашифрованной логики,
литературного подтекста. Эти дни я действительно помню крайне смутно,
эпизодически. Ты ведь сам знаешь, когда я пишу стихи, я как запавшая клавиша. А
тут еще Виолетточка, канистра с бромбахером. Помнишь, Тюхин, мы все
недоумевали: и чего это товарищи офицеры все ходят и ходят в спецхранилище, а
главное -- почему это товарища майора Лягунова постоянно выносят оттуда на
носилках? Да потому что никаких боеголовок, никакого спецтоплива там и в
помине, Тюхин, не было. Как показала салажья ревизия, в бетонном подземелье, в
противоатомном бункере, хранилась вся наша бригадная, для промывания контактов,
спиртяга -- одних опечатанных канистр насчитали около сотни. "Коломбина", как
ты помнишь, стояла от склада неподалеку. В эти чумные дни я каждую ночь имел
удовольствие слушать "Лили Марлен" и "Хорста Весселя" в хоровом исполнении.
После таких концертов не надо было и двух пальцев в рот совать, Тюхин.
Недели через полторы ко мне уже начал наведываться весь белый Ваня Блаженный с
крыльями. Улыбаясь стеариновой своей улыбкой, он слушал куски из моей новой
поэмы "Омшара". Как тебе известно, Тюхин, его мнением я особо дорожил:
как-никак два курса педвуза. Помнишь, как Ванюша в свинарнике читал нам на
память Ф. Вийона, О. Уайльда, П. Верлена, И. Блаженного... Вот то-то и оно, что
стихи до добра не доводят... Во всяком случае поэтов.
А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере -- он был у нас на двоих с
Рихардом Иоганновичем -- я увидел на его койке ту самую, недостающую часть
мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде
"изделием", мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще
и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть
тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения...
Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за
совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой
целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот
поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не
помню... Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А
Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а
тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. "Вот, --
сказал я этому Неэдуарду, -- вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое
ощущение, будто подниму голову, а он там -- на ветке!.." -- "Кто?" -- ужаснулся
мой коллега по перу. "Ах, да этот!" -- прошептал я, и действительно запрокинул
буйную свою головушку, и увидел -- нет, ты не поверишь, Тюхин, -- я запрокинул
свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи
сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я
подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. "Чур, чур меня!" -- дико
взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но
Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на
ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи,
языком...
И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: "Так это что,
так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У
меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали,
получается, наших доблестных подполковников?!" -- когда я ему, гаду, выдал с
заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: "Да вы что,
Тюхин! -- захрипел. -- Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!"
И опять же -- нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже
понимаем. Как-то на "коломбине", заклеив бумажечками очки у моей отключившейся
кикиморы Виолетточки, я весело заорал: "Боевая трево-ога!" Эта кобра
четырехглазая чуть не ополоумела. "Полундра, Тюхин! -- заголосила она. --
Спирт, кажется, некачественный: я ослепла!" Но зато и отомстила она мне
соответственно, о как она мне отомстила, Тюхин!..
В ночь на 19-е ноября, то бишь на День ракетных войск и артиллерии, ко мне на
дежурную станцию пробрался Отец Долматий. Он попросил воды и долго сидел с
недопитой кружкой в руках, глядя в пол и поглаживая грудь, там, где сердце.
Лицо у него было пустое, почти уже мне незнакомое. Как в тот раз, в 72-м, когда
мы с тобой, Тюхин, едва не опоздали на его похороны. Все это время я боялся
заговорить с ним, а тут, как толкнуло меня что-то.
-- Леня, -- тихо сказал я, -- а ты письма-то мои получал? Я ведь посылал -- и к
тридцатилетию твоему, и еще через год: у меня командировка в Свердловск была,
творческая...
И тут он медленно, глоточками допил воду и, осторожно выдохнув, поставил
кружку.
-- А я был на твоем концерте, -- прошептал он. -- Я в зале сидел...
-- Так чего же не подошел-то?!
И он сказал тогда, сержант Долматов, командир моего отделения:
-- А не знаю, Тюха. Ей Богу, не знаю. И ша! -- давай не будем об этом...
Вообщем, хорошо мы с ним, елки зеленые, объяснились.
А еще он сказал, что утром решили уходить. Как только рассветет -- да, да,
голубчик, я не оговорился, у нас тут по утрам и вечерам стало проявляться
что-то этакое, цвета спитого чая -- как только чуточку развиднеется, коменданты
возьмут в ножи охрану, и мы двинемся с Богом...
-- Куда? -- спросил я.
-- Что значит "куда"?! -- взялся за грудь Леньчик, самый-самый из нас взрослый.
-- К своим, елкины палы. А куда же еще, если не к своим ?..
Я проводил его аж до дырки в колючей проволоке: они, падлы, всю казарму
опутали. Договорились на пол-пятого у КПП, и ты знаешь, я ведь даже не обнял
его на прощанье...
Когда вернулся на "коломбину", попрыгунья моя уже поджидала со свеженькими
новостями. "Твоего Григория Игуановича высекли!" -- радостно сверкая очками,
сообщила она. Вконец озверевшие с голодухи, так и не дождавшиеся гуманитарной
помощи, гибелевские опричники выпороли моего соседа по номеру гибкой антенной
Куликова! Тебе, Тюхин, думаю, не надо объяснять, какое удовольствие испытал наш
общий знакомый!
-- А ну цитату по поводу, папашка! Или -- слабо?! подначивая, вскричала моя
очередная сожительница.
Ничтожная, плохо же она знала нашего брата, Тюхин! Со слезами счастья на глазах
я ответил ей из псалмов Давидовых:
-- "Да обрящется рука Твоя всем врагам твоим, десница Твоя да обрящет вся
ненавидящыя Тебе"!..
Короче, по этому поводу мы с Виолетточкой -- царствие ей небесное -- клюкнули.
Я поставил будильник на четыре часа, и ведь вот в чем черный юмор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53