..
-- Я слышал все! Все-оо!.. -- простонал поврежденный мной товарищ замполит.
-- А как она по койкам скакала, слышали? -- все еще улыбаясь по инерции,
поинтересовался я. -- Вот ведь оторва, а, товарищ старший лейтенант? Не баба, а
прямо -- зверь!
-- Ото-орва?! Зверь?! -- чуть не задохнулся товарищ Бдеев. -- В то время, когда
вся наша часть, во главе... Когда... когда по готовности N 1 вся, как один,
наша Батарея Управления Страной... -- он совсем запутался и, чуть не выронив
свечку, заорал:
-- Мерзавец!.. О нет, нет -- даже не трибунал!.. Этой... Этой ночью вы, рядовой
М., вы... вы обесчестили мою невесту Виолетту!..
Товарищ старший лейтенант Бдеев говорил еще долго и горячо, но лишь два
ключевых слова -- "сатисфакция" и "секунданты" -- лишь два этих страшных слова
запечатлелись в помутившемся моем сознании, запали в душу.
-- Дуэль?! -- не поверил я. -- Вы шутите?..
Он не шутил. Я уронил голову на грудь:
-- К вашим услугам, господин поручик, -- сказал я. -- Выбор оружия за вами...
От рядового М. -- сочинителю В. Тюхину-Эмскому
Письмо первое.
Цитата... хотел написать "дня", но поскольку дня, как такового, так и не
наступило -- цитата ситуации:
" -- Так за что же-с, за что, -- говорю, -- меня в военную службу?
-- А разве военная служба -- это наказание? Военная служба это презерватив."
Н. С. Лесков "Смех и горе"
Здорово,
отщепенец!
Хочешь верь, хочешь не верь, но это вот посланьице я строчу, сидючи в
"коломбине". Ежели у тебя, маразматика, окончательно отшибло память, напоминаю:
так именовалась наша с тобой родимая радиостанция. Я опять, слышишь, Тюхин,
опять приказом командира батареи назначен на боевое дежурство, и снова
как тютя сижу в наушниках, вслушиваясь в шорохи и посвистывания пугающе пустого
эфира, из чего, Тюхин, со всей непреложностью следует, что Небываемое в
очередной раз сбылось: на старости лет я вторично загремел в ряды
доблестных Вооруженных Сил того самого Советского Союза, к роковому развалу
которого и ты, демократ сраный, приложил свои оголтелые усилия.
Как сие случилось (я имею ввиду внезапную свою ремилитаризацию) -- это вопрос
особый, сугубо, в некотором смысле, засекреченный. Одно могу сказать тебе,
сволочь антипартийная: слово, Тюхин, а тем паче твое -- это даже не воробей,
это целая, подчас, Птица Феликс -- химероподобная, несусветная,
всеобсирающая... Короче, опять ты, как накаркал, ворон ты помоечный!..
Как и в прошлый раз, солдатская служба моя началась куда как весело: в
результате ЧП я попал в гарнизонную санчасть, из каковой, даже не проспавшись
как следует, героически драпанул в родную батарею, ибо обстановка, Тюхин,
настолько тревожная, настолько, прямо как в дни нашего с тобой Карибского
кризиса, взрывоопасная, что разлеживаться в персональных палатах, на батистовых
простынях не позволяет гражданская совесть.
Представь себе опустевшую казарму, потерявшего при виде меня дар речи
дневального Шпортюка, схватившегося за сердце лейтенанта Скворешкина...
Невероятно, но факт -- даже койка моя оказалась незанятой -- на стенке в
изголовье висел вставленный в рамку мой траурный фотопортрет, а в тумбочке я
обнаружил свою голубую мыльницу и, так и не дочитанный, библиотечный "Капитал"
К.Маркса.
Было без тринадцати 13. За окном, на ярко освещенном, обрати внимание, Тюхин --
не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин муштровал салаг.
Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля, как он, пидор, вопил
тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!.. Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо
вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А Подойникова помнишь? Помнишь, как он,
шакал, выдернул в ленкомнате из-под тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место
старослужащему воину!.." А помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в
стихах дедулинской заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это
милостиво позволял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его
колхозного трактора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно -- Родиной, гусек,
милыми сердцу тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством,
Тюхин... А как нас с тобой на радиотренировке -- из палатки, ночью, на снег, на
мороз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рухнул, как
подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то разглаженную при
помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись, упал на нее, а уж
чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя глаза -- этого нам с тобой,
Тюхин, делать -- ну никак не положено! -- и когда я разожмурился, он уже стоял
надо мной -- все в той же знаменитой, никогда не снимаемой, заломленной на
затылок -- от чего и без того большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался
еще умнее, фуражке, в рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью,
неотвратимый, как само Возмездие -- он уже высился надо мной -- до смертного
вздоха незабвенный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада
унэ учэредь за нурушэние руспурадка!" -- безжалостно проскрежетал он,
прямо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил свои
ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ и,
поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогносцировку
местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в них
чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, левой,
левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все расположение --
спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть -- этот участок пути я преодолел
бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" -- и представь себе, бухарик несчастный, --
ни тебе колотья в боку, ни одышки -- разве что легкое сердцебиение! Двери в
Клубе части были открыты, любопытствуя, я заглянул в зал. На сцене товарищ
капитан Фавианов, энергично рубя воздух ладонью, декламировал "Стихи о
советском паспорте". Меня он, кажется, в темноте не разглядел. И слава Богу!
Это ведь я, рядовой М., по его, фавиановской задумке должен был громко, с
чувством прочесть лирику Степана Щипачева на праздничном концерте
самодеятельности... О, где они, где наши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский
или Кривоногов дал установку воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом 1 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной была
густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и слева, и
над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное направление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
-- Я слышал все! Все-оо!.. -- простонал поврежденный мной товарищ замполит.
-- А как она по койкам скакала, слышали? -- все еще улыбаясь по инерции,
поинтересовался я. -- Вот ведь оторва, а, товарищ старший лейтенант? Не баба, а
прямо -- зверь!
-- Ото-орва?! Зверь?! -- чуть не задохнулся товарищ Бдеев. -- В то время, когда
вся наша часть, во главе... Когда... когда по готовности N 1 вся, как один,
наша Батарея Управления Страной... -- он совсем запутался и, чуть не выронив
свечку, заорал:
-- Мерзавец!.. О нет, нет -- даже не трибунал!.. Этой... Этой ночью вы, рядовой
М., вы... вы обесчестили мою невесту Виолетту!..
Товарищ старший лейтенант Бдеев говорил еще долго и горячо, но лишь два
ключевых слова -- "сатисфакция" и "секунданты" -- лишь два этих страшных слова
запечатлелись в помутившемся моем сознании, запали в душу.
-- Дуэль?! -- не поверил я. -- Вы шутите?..
Он не шутил. Я уронил голову на грудь:
-- К вашим услугам, господин поручик, -- сказал я. -- Выбор оружия за вами...
От рядового М. -- сочинителю В. Тюхину-Эмскому
Письмо первое.
Цитата... хотел написать "дня", но поскольку дня, как такового, так и не
наступило -- цитата ситуации:
" -- Так за что же-с, за что, -- говорю, -- меня в военную службу?
-- А разве военная служба -- это наказание? Военная служба это презерватив."
Н. С. Лесков "Смех и горе"
Здорово,
отщепенец!
Хочешь верь, хочешь не верь, но это вот посланьице я строчу, сидючи в
"коломбине". Ежели у тебя, маразматика, окончательно отшибло память, напоминаю:
так именовалась наша с тобой родимая радиостанция. Я опять, слышишь, Тюхин,
опять приказом командира батареи назначен на боевое дежурство, и снова
как тютя сижу в наушниках, вслушиваясь в шорохи и посвистывания пугающе пустого
эфира, из чего, Тюхин, со всей непреложностью следует, что Небываемое в
очередной раз сбылось: на старости лет я вторично загремел в ряды
доблестных Вооруженных Сил того самого Советского Союза, к роковому развалу
которого и ты, демократ сраный, приложил свои оголтелые усилия.
Как сие случилось (я имею ввиду внезапную свою ремилитаризацию) -- это вопрос
особый, сугубо, в некотором смысле, засекреченный. Одно могу сказать тебе,
сволочь антипартийная: слово, Тюхин, а тем паче твое -- это даже не воробей,
это целая, подчас, Птица Феликс -- химероподобная, несусветная,
всеобсирающая... Короче, опять ты, как накаркал, ворон ты помоечный!..
Как и в прошлый раз, солдатская служба моя началась куда как весело: в
результате ЧП я попал в гарнизонную санчасть, из каковой, даже не проспавшись
как следует, героически драпанул в родную батарею, ибо обстановка, Тюхин,
настолько тревожная, настолько, прямо как в дни нашего с тобой Карибского
кризиса, взрывоопасная, что разлеживаться в персональных палатах, на батистовых
простынях не позволяет гражданская совесть.
Представь себе опустевшую казарму, потерявшего при виде меня дар речи
дневального Шпортюка, схватившегося за сердце лейтенанта Скворешкина...
Невероятно, но факт -- даже койка моя оказалась незанятой -- на стенке в
изголовье висел вставленный в рамку мой траурный фотопортрет, а в тумбочке я
обнаружил свою голубую мыльницу и, так и не дочитанный, библиотечный "Капитал"
К.Маркса.
Было без тринадцати 13. За окном, на ярко освещенном, обрати внимание, Тюхин --
не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин муштровал салаг.
Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля, как он, пидор, вопил
тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!.. Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо
вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А Подойникова помнишь? Помнишь, как он,
шакал, выдернул в ленкомнате из-под тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место
старослужащему воину!.." А помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в
стихах дедулинской заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это
милостиво позволял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его
колхозного трактора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно -- Родиной, гусек,
милыми сердцу тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством,
Тюхин... А как нас с тобой на радиотренировке -- из палатки, ночью, на снег, на
мороз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рухнул, как
подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то разглаженную при
помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись, упал на нее, а уж
чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя глаза -- этого нам с тобой,
Тюхин, делать -- ну никак не положено! -- и когда я разожмурился, он уже стоял
надо мной -- все в той же знаменитой, никогда не снимаемой, заломленной на
затылок -- от чего и без того большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался
еще умнее, фуражке, в рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью,
неотвратимый, как само Возмездие -- он уже высился надо мной -- до смертного
вздоха незабвенный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада
унэ учэредь за нурушэние руспурадка!" -- безжалостно проскрежетал он,
прямо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил свои
ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ и,
поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогносцировку
местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в них
чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, левой,
левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все расположение --
спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть -- этот участок пути я преодолел
бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" -- и представь себе, бухарик несчастный, --
ни тебе колотья в боку, ни одышки -- разве что легкое сердцебиение! Двери в
Клубе части были открыты, любопытствуя, я заглянул в зал. На сцене товарищ
капитан Фавианов, энергично рубя воздух ладонью, декламировал "Стихи о
советском паспорте". Меня он, кажется, в темноте не разглядел. И слава Богу!
Это ведь я, рядовой М., по его, фавиановской задумке должен был громко, с
чувством прочесть лирику Степана Щипачева на праздничном концерте
самодеятельности... О, где они, где наши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский
или Кривоногов дал установку воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом 1 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной была
густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и слева, и
над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное направление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53