.. Ты ж,
пруклятущщый, ыкать начал...
-- Суку?! То есть, в смысле, -- соку?! -- потрясенно прошептал я, -- так вот
оно что... Эх!.. Вот вы, оказывается, какой!..
Полный раскаяния, я прижал к груди его большую благородную голову. Пытаясь хоть
как-то, хоть чем-то утешить тяжело травмированного товарища, я на ухо, шепотом
рассказал ему то, о чем никому, -- ты слышишь, Тюхин, -- никому и
никогда , ну, кроме, разве что тебя да Витьки Эмского, не рассказывал, я
поведал товарищу старшине о той страшной, непоправимой трагедии, которая
приключилась со мной давным-давно, на заре, как говорится, туманной юности,
когда черт меня занес в Эмск, на завод сволочных аккумуляторов. "Были мы тогда
молоды и влюблены ничуть вас не менее, -- горько улыбаясь, сказал я. -- Она
была такая маленькая, в изящных таких, с золотыми дужками, очечках,
библиотекарша, о моя первая в жизни, моя незабвенная!.." Помнишь, Тюхин, темный
кинозал заводского клуба, твой неумелый, неловкий, самый первый, а потому самый
до гроба памятный, поцелуй. Она перепугалась: ах, у меня же помада! Она полезла
в миниатюрную такую, почти игрушечную сумочку за платочком и -- будь они
прокляты, Тюхин, как вспомню -- сердце обливается кровью! -- на пол посыпались
несчастные монетки нашей бедной, стыдливой молодости. Эмский засуетился,
нечеловечески искривясь, нагнулся в тесное, темнеющее междурядье. Он нащупал
уже одну, потом другую монетку и тут... О!.. О, если бы это был только сон,
всего лишь -- кошмарный, всю жизнь преследующий сон! Но, увы -- не пережизнишь,
не заспишь, не выдашь действительное за желаемое! В миг, когда ты, Тюхин, сопя,
попытался подцепить ногтями третью, раздался негромкий такой, но вполне
отчетливый звук, из рода тех, которые Колюня Пушкарев (Артиллерист) умел
издавать в любое время и при любых, даже самых невероятных обстоятельствах.
Готовый провалиться сквозь пол, ты, Тюхин, в ужасе замер, прислушиваясь к той,
как назло, поистине гробовой тишине, которая воцарилась в зале по ходу фильма.
Панически сознавая, что такая страусиная позиция не выход из положения, Витюша,
скрипнув стулом, пошевелился, смелея, шевельнулся еще разок, кашлянул, и когда,
казалось, несчастье развеялось уже -- Господи, да каких только звуков не
раздается во тьме культпросветучреждения?! -- когда Эмский осторожно, боясь
спугнуть робкую надежду, распрямился, какой-то глазастый гад через проход -- и
как их, таких сволочей, земля носит! -- убийственно громко, членораздельно
произнес:
-- Эй, пердун, вон еще гривенник!..
О-о!.. Уж не в этот ли роковой миг надломилась наша злосчастная жизнь,
Тюхин?!
Окончание предшествующего
-- Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное оружие против чумы -- это честность.
-- А что такое честность? -- спросил Рамбер, совсем иным, серьезным тоном.
А. Камю. "Чума"
Это,
как в том анекдоте, друг мой: не брало, не брало, и вдруг взяло -- взяло часы,
пальто с хлястиком, жену, жизнь. Мутноглазое, как всегда у нас с тобой,
нежданное-негаданное вдохновение запойно сгробастало меня за грудки и взасос,
заставив зажмуриться, чвякнуло прямо в губы...
Вторую часть своего послания к тебе пишу аж три недели спустя. Рука дрожит, во
рту сухо, а в сердце такая пустота, словно и не сердце это, Тюхин, а вакуумная
бомба.
Впрочем, все по порядку. Хотя бы по возможности, с соблюдением хронологии,
поскольку воспоминания этих безумных дней имеют вид того самого ХБ, в котором я
висел на дереве: сплошные дыры, прожоги, лакуны , как любят выражаться
голоса, звучащие из мыльниц. Не далее, как вчера, я приложил к уху свою
голубую, пластмассовую и вдруг, вместо шума прибоя, услышал сердитое,
критическое: "Нич-чего не понимаю!"...
Ну да ладно, все-таки попробуем разобраться. Итак, Виолетточка. Помню, хорошо
помню, Тюхин, как эта жучка приперлась ко мне на станцию с целой канистрой
бромбахера, да еще с такими новостями, что я только крякал да, ошалело моргая,
занюхивал рукавом гимнастерочки. Ну, во-первых, как и следовало ожидать, этого
черта в депутатском обличии так и не шлепнули. Не выходя из камеры, он
умудрился взбунтовать гарнизон, точнее сказать, некоторую, наиболее
несознательную его часть, распространив с помощью Гибеля, совершенно уж ни в
какие ворота не лезущую, парашу о том, Афанасий Петрович Хапов, которого мы
якобы царство ему небесное! -- съели, был болен СПИДом!.. Напуганные моими
новеллами салаги, разоружив караул, двинулись на санчасть, где под угрозой
расстрела потребовали у Бесмилляева с Негожим немедленной вакцинации. Два этих
олуха, тоже с перепугу, нашпиговали восставших морфием, после чего те, горланя
"Вещего Олега", арестовали все наше доблестное начальство, попытались правда,
безуспешно -- надругаться над Христиной Адамовной, отменили погоны, ордена,
воинские звания, деление на молодых, черпаков и старослужащих и, в довершение
всего, провозгласили гарнизон суверенной либерально-демократической республикой
Ивано-Блаженией, в честь героически погибшего в борьбе за ее свободу и
независимость гражданина Блаженного И. И., нашего с тобой, Тюхин, дорогого,
хранившегося (до приезда следователей из армейской прокуратуры) у Христины
Адамовны в холодильнике, Ванюши. На первом же, после переворота, митинге все
тот же Гибель предложил преобразовать в Пантеон Героя спецхранилище, в котором
при прежнем, тоталитарном режиме от народа прятали то ли ядерные боеголовки, то
ли спецтопливо. Предполагалось с воинскими почестями и салютом перенести туда
священные останки для вечного хранения. Немного забегая вперед, должен сообщить
тебе, друг мой, что когда холодильник вскрыли, Вани в нем, к нашему всеобщему
ужасу, не обнаружилось. Надо ли говорить о том, какие леденящие кровь
подозрения зароились в наших умах? Впрочем, это было уже позднее, после
митинга. И даже не этого, а другого, еще более возмутительного... О!..
Тринадцать... двенадцать... одиннадцать... Спокойно, еще спокойнее!..
Помню, Тюхин, смутно, фрагментами, но помню, как, подбадривая себя
нечленораздельными возгласами, бежал по штурмовой полосе. Помню то и дело
возникавшие на пути препятствия: бревна, ямы с водой, заборы, колючую,
натянутую на высоте 25 --30 сантиметров над поверхностью, проволоку... Помню,
как кольнул штыком в брюхо, непонятно как попавшего в эту повесть А. Ф.
Дронова... Проглотилова помню. Выскочив из бурьяна с бутылкой бензина, он
заорал: "Видал, как полыхнуло?! А еще говорили -- не загорится! У нас,
реалистов, все под руками горит!.." Помню, впервые заметил вдруг до чего же
наши казармы походят на бараки Удельнинской психушки -- такие же одинаковые,
трехэтажные... Бесконечно долго я полз по-пластунски через стадион, боясь лишь
одного -- не пули, не мины -- а одного-единственного:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
пруклятущщый, ыкать начал...
-- Суку?! То есть, в смысле, -- соку?! -- потрясенно прошептал я, -- так вот
оно что... Эх!.. Вот вы, оказывается, какой!..
Полный раскаяния, я прижал к груди его большую благородную голову. Пытаясь хоть
как-то, хоть чем-то утешить тяжело травмированного товарища, я на ухо, шепотом
рассказал ему то, о чем никому, -- ты слышишь, Тюхин, -- никому и
никогда , ну, кроме, разве что тебя да Витьки Эмского, не рассказывал, я
поведал товарищу старшине о той страшной, непоправимой трагедии, которая
приключилась со мной давным-давно, на заре, как говорится, туманной юности,
когда черт меня занес в Эмск, на завод сволочных аккумуляторов. "Были мы тогда
молоды и влюблены ничуть вас не менее, -- горько улыбаясь, сказал я. -- Она
была такая маленькая, в изящных таких, с золотыми дужками, очечках,
библиотекарша, о моя первая в жизни, моя незабвенная!.." Помнишь, Тюхин, темный
кинозал заводского клуба, твой неумелый, неловкий, самый первый, а потому самый
до гроба памятный, поцелуй. Она перепугалась: ах, у меня же помада! Она полезла
в миниатюрную такую, почти игрушечную сумочку за платочком и -- будь они
прокляты, Тюхин, как вспомню -- сердце обливается кровью! -- на пол посыпались
несчастные монетки нашей бедной, стыдливой молодости. Эмский засуетился,
нечеловечески искривясь, нагнулся в тесное, темнеющее междурядье. Он нащупал
уже одну, потом другую монетку и тут... О!.. О, если бы это был только сон,
всего лишь -- кошмарный, всю жизнь преследующий сон! Но, увы -- не пережизнишь,
не заспишь, не выдашь действительное за желаемое! В миг, когда ты, Тюхин, сопя,
попытался подцепить ногтями третью, раздался негромкий такой, но вполне
отчетливый звук, из рода тех, которые Колюня Пушкарев (Артиллерист) умел
издавать в любое время и при любых, даже самых невероятных обстоятельствах.
Готовый провалиться сквозь пол, ты, Тюхин, в ужасе замер, прислушиваясь к той,
как назло, поистине гробовой тишине, которая воцарилась в зале по ходу фильма.
Панически сознавая, что такая страусиная позиция не выход из положения, Витюша,
скрипнув стулом, пошевелился, смелея, шевельнулся еще разок, кашлянул, и когда,
казалось, несчастье развеялось уже -- Господи, да каких только звуков не
раздается во тьме культпросветучреждения?! -- когда Эмский осторожно, боясь
спугнуть робкую надежду, распрямился, какой-то глазастый гад через проход -- и
как их, таких сволочей, земля носит! -- убийственно громко, членораздельно
произнес:
-- Эй, пердун, вон еще гривенник!..
О-о!.. Уж не в этот ли роковой миг надломилась наша злосчастная жизнь,
Тюхин?!
Окончание предшествующего
-- Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное оружие против чумы -- это честность.
-- А что такое честность? -- спросил Рамбер, совсем иным, серьезным тоном.
А. Камю. "Чума"
Это,
как в том анекдоте, друг мой: не брало, не брало, и вдруг взяло -- взяло часы,
пальто с хлястиком, жену, жизнь. Мутноглазое, как всегда у нас с тобой,
нежданное-негаданное вдохновение запойно сгробастало меня за грудки и взасос,
заставив зажмуриться, чвякнуло прямо в губы...
Вторую часть своего послания к тебе пишу аж три недели спустя. Рука дрожит, во
рту сухо, а в сердце такая пустота, словно и не сердце это, Тюхин, а вакуумная
бомба.
Впрочем, все по порядку. Хотя бы по возможности, с соблюдением хронологии,
поскольку воспоминания этих безумных дней имеют вид того самого ХБ, в котором я
висел на дереве: сплошные дыры, прожоги, лакуны , как любят выражаться
голоса, звучащие из мыльниц. Не далее, как вчера, я приложил к уху свою
голубую, пластмассовую и вдруг, вместо шума прибоя, услышал сердитое,
критическое: "Нич-чего не понимаю!"...
Ну да ладно, все-таки попробуем разобраться. Итак, Виолетточка. Помню, хорошо
помню, Тюхин, как эта жучка приперлась ко мне на станцию с целой канистрой
бромбахера, да еще с такими новостями, что я только крякал да, ошалело моргая,
занюхивал рукавом гимнастерочки. Ну, во-первых, как и следовало ожидать, этого
черта в депутатском обличии так и не шлепнули. Не выходя из камеры, он
умудрился взбунтовать гарнизон, точнее сказать, некоторую, наиболее
несознательную его часть, распространив с помощью Гибеля, совершенно уж ни в
какие ворота не лезущую, парашу о том, Афанасий Петрович Хапов, которого мы
якобы царство ему небесное! -- съели, был болен СПИДом!.. Напуганные моими
новеллами салаги, разоружив караул, двинулись на санчасть, где под угрозой
расстрела потребовали у Бесмилляева с Негожим немедленной вакцинации. Два этих
олуха, тоже с перепугу, нашпиговали восставших морфием, после чего те, горланя
"Вещего Олега", арестовали все наше доблестное начальство, попытались правда,
безуспешно -- надругаться над Христиной Адамовной, отменили погоны, ордена,
воинские звания, деление на молодых, черпаков и старослужащих и, в довершение
всего, провозгласили гарнизон суверенной либерально-демократической республикой
Ивано-Блаженией, в честь героически погибшего в борьбе за ее свободу и
независимость гражданина Блаженного И. И., нашего с тобой, Тюхин, дорогого,
хранившегося (до приезда следователей из армейской прокуратуры) у Христины
Адамовны в холодильнике, Ванюши. На первом же, после переворота, митинге все
тот же Гибель предложил преобразовать в Пантеон Героя спецхранилище, в котором
при прежнем, тоталитарном режиме от народа прятали то ли ядерные боеголовки, то
ли спецтопливо. Предполагалось с воинскими почестями и салютом перенести туда
священные останки для вечного хранения. Немного забегая вперед, должен сообщить
тебе, друг мой, что когда холодильник вскрыли, Вани в нем, к нашему всеобщему
ужасу, не обнаружилось. Надо ли говорить о том, какие леденящие кровь
подозрения зароились в наших умах? Впрочем, это было уже позднее, после
митинга. И даже не этого, а другого, еще более возмутительного... О!..
Тринадцать... двенадцать... одиннадцать... Спокойно, еще спокойнее!..
Помню, Тюхин, смутно, фрагментами, но помню, как, подбадривая себя
нечленораздельными возгласами, бежал по штурмовой полосе. Помню то и дело
возникавшие на пути препятствия: бревна, ямы с водой, заборы, колючую,
натянутую на высоте 25 --30 сантиметров над поверхностью, проволоку... Помню,
как кольнул штыком в брюхо, непонятно как попавшего в эту повесть А. Ф.
Дронова... Проглотилова помню. Выскочив из бурьяна с бутылкой бензина, он
заорал: "Видал, как полыхнуло?! А еще говорили -- не загорится! У нас,
реалистов, все под руками горит!.." Помню, впервые заметил вдруг до чего же
наши казармы походят на бараки Удельнинской психушки -- такие же одинаковые,
трехэтажные... Бесконечно долго я полз по-пластунски через стадион, боясь лишь
одного -- не пули, не мины -- а одного-единственного:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53