Ведь
до чего дошло, Иона Варфоломеевич: вчера у меня из сумочки помаду увел!..
-- Упьять! -- аж закачался товарищ старшина Сундуков.
Христина Адамовна, горестно насупившись, принялась протирать бокалы, а я,
облегченно вздохнув -- ну, вроде как и вовсе пронесло! -- перевел взор на моего
потрясенного собеседника. Глаза его, хоть и вернулись на лоб, но были они такие
измученные, такие чужие, точно побывали в гостях у незабвенного товарища
Афедронова.
-- Эх! -- простонал товарищ старшина, и сдвинул фуражку на затылок, и расправил
аржаные свои усищи, вместо которых у меня лично, сколько я ни пытался,
вырастало что-то совершенно неприличное, и скрежетнул челюстями, и сжал кулаки,
как великий академик Павлов на картине Серова, и снова простонал. -- Эх!.. Эх,
кукая жэнщина, рудувуй Мы, нэ жэнщина, а вудурудная бумба!
-- Да уж, -- поежился я, -- ввинтишь детонатор, так ведь так жахнет!.. А вы,
товарищ старшина, вы это, влюбились, что ли?
-- Хужэ! -- выдохнул Сундуков. -- Я с ей хучу в развэдку пуйти!
-- Ну, зачем же так далеко, ведите ее лучше ко мне на "коломбину"...
-- Тэбэ бы усе шутучкы, а я сурьезна... Слушай, -- прошептал он, -- ты, рудувуй
Мы, грамутный, у тьебья дэсять классув убрузувания, ну скажы ты мнэ: шу, шу
мнэ, старшынэ Сундукуву, дэлать в такуй дыспозыции?
-- "Шу, шу..." -- я взял его стакан и понюхал. Пахло компотом, самым
обыкновенным, без бромбахера. -- Да ведь что тут такого особого придумаешь --
трахнуть ее нужно, да и дело с концом!..
Товарищ старшина Сундуков аж посинел. Челюсть у него отпала, глаза
помутились:
-- Ее?! Хрыстыну Удамувну?!
-- Ну так а кого же еще?! Больше, вроде как, и некого. Виолетточка...
-- Утставыть, Виулэтточку! -- прошипел Сундуков.
-- Тогда по-нашему, по-мужски. Так, мол, бляха муха, и так: приглашаю вас
сегодня же вечером, в 23.00 по среднеевропейскому времени прогуляться по
штурмовой полосе...
-- Зачэм? -- насторожился старшина.
-- Да ведь там же -- "коломбина".
-- Кукая тукая кулумбына?
-- Радиостанция наша, дежурная, елки зеленые!
-- А прычем здэсь наша буевая засэкрэченная рудыустанцыя?!
Ну о чем еще с этим куском можно было разговаривать?!
-- Ну, вообщем, дело хозяйское, -- сказал я и, придвинув к себе его макароны,
ковырнул вилкой. Харч был уже холодный, да еще, похоже, на комбижире. Вот этим
самым комбижиром я тогда, в юности, и сгубил себе брюхо, жаря по ночам все на
той же "коломбине" черняшку на противне, пропади она пропадом! А какая изжога с
нее была, помнишь, Тюхин?.. Короче, то ли макарончики, то ли Виолетточка в себя
пришла, меня вспомнила, только икнулось мне, дорогой друг и верный товарищ. А
потом еще разок, еще... И тут он, макаронник чертов, обдернув китель, встал
вдруг из-за стола, как проклятьем заклейменный, встал и, побледнев, вдруг пошел
к буфету.
Эх, Тюхин, Тюхин! Вот, говорят: трагедия, Шекспир, Корнель, Всеволод
Вишневский. Смотрел. Читал. Но когда вспоминаю ту сцену в офицерском кафе
родной воинской части п/п 13-13, единственным свидетелем и очевидцем которой
стал я -- рядовой М., грустная улыбка трогает губы мои, я встаю на табуретку и,
открыв ночную форточку, кричу: "Не видали вы настоящих трагедий, господа!.. Как
поняли меня? Прием." И часами стою, вслушиваясь, в ответные выстрелы редких
бандитских разборок.
О, каким временам, каким характерам были современниками мы, Тюхин! Как герой на
дзот, шел товарищ старшина на буфет. С каждым шагом все бледнее становилось его
простое, с открытым ртом и широко распахнутыми глазами, его курнявое, усатое,
высоколобое, но не в твоем интеллектуально-поганеньком, Тюхин, а в самом
высоком, самом трагическом, как Лобное место, смысле, лицо!
И вот что характерно, по мере приближения Сундукова, другое заинтересованное
лицо, то, к которому старшина приближался, волшебно преображалось! Показная
суровость Христины Адамовны ("Куда прешь, не видишь -- обеденный перерыв?!")
сменилась сначала недоумением, потом недоверием -- да неужто решился-таки?! --
потом поистине девичьей -- ах какой румянец вспорхнул на ее щеки! --
растерянностью, и наконец первомайским кумачом радости и надежды озарилась она
-- Мать Полка, бесценная кормилица наша и, как это ни дико звучит, самая
обыкновенная, всегда готовая к счастью, советская наша женщина!.. Когда
старшина припал грудью к амбразуре, она уже была как символ грядущего
неиссякаемого плодородия -- крупная, расцветающая ожиданием, готовая к
немедленной и безоговорочной капитуляции...
И вот, друг мой, когда он, казалось, уже наступил всеобщий, как говорили наши
предки, апотеоз, старшина Сундуков как-то не по-военному замешкался, полез в
карман за платком, при этом монеточка у него выпала на пол (помнишь, помнишь
ту монеточку , ах Тюхин, Тюхин?..), старшина, тяжело сопя, принялся долго
и кропотливо промокать свой непомерный лоб, а когда по-саперному обстоятельно
завершил это дело, Христина Адамовна, матушка наша, не выдержав, выдохнула:
-- Ну!..
И тут, Тюхин, он решился и, скрежетнув зубами, как танковыми траками, хрипло,
но вполне отчетливо выпалил:
-- Сука!
Даже если бы грянул гром с нашего немого, как довоенный киноэкран, неба, пусть
даже ядерный, елки зеленые, я бы, Тюхин, вряд ли ужаснулся сильнее, чем в ту
роковую минуту! Никогда в жизни не видел, чтобы цвет лица у женщины менялся бы
столь мгновенно и необратимо!
-- А ну... а ну-кося повтори! -- прошептала Христина Адамовна, белая, как
порошок, которым травят тараканов, работники общепита всего нашего необъятного,
многострадального отечества.
-- С-сука! -- еще громче, еще отчетливей отчеканил отважный старшина.
Возмездие воспоследовало молниеносно! Я, Тюхин, и глазом не успел моргнуть, как
Иона Варфоломеевич, будущий адмирал-старшина Миротворческих Сил Мироздания
(МСМ), всплеснув руками, рухнул на спину, поверженный ее сокрушительным, прямым
правым в лоб!..
Старшинская фуражка, вихляя, подкатилась по паркету к моим ногам.
Пользуясь тем, что Христина Адамовна, зарыдав, уронила груди на прилавок, я,
как на фронте, как под Кингисеппом, выволок потерявшего сознание товарища на
свежий воздух, в заросли дикорастущей крапивы. Товарищ старшина был плох. Его
помутившиеся, стального цвета, глаза не узнавали меня.
-- Ты хту?.. Хту ты?.. -- вздрагивая, шептал он.
-- Свой я, Тюхин моя фамилия, -- бережно надевая фуражку на его нечеловечески
огромную, 64-го размера, лысину, -- успокаивал я. Помните, мы еще с вами у
Даздрапермы Венедиктовны служили?
-- У Даздраспэр... У-у!.. -- взор его мученически тускнел. -- Эту ты?.. Ты-и?!
Ты зачэм мнэ в супуг нассал?..
-- А вы? Вы-то ее зачем так? Ну да, ну -- еще одна даздраперма, каких свет не
видывал, но чтобы женщине, Матери, чтобы прямо в лицо?!
-- Тук я жэ для тьебя, укуяннугу, суку, суку туматнугу хутел спрусить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
до чего дошло, Иона Варфоломеевич: вчера у меня из сумочки помаду увел!..
-- Упьять! -- аж закачался товарищ старшина Сундуков.
Христина Адамовна, горестно насупившись, принялась протирать бокалы, а я,
облегченно вздохнув -- ну, вроде как и вовсе пронесло! -- перевел взор на моего
потрясенного собеседника. Глаза его, хоть и вернулись на лоб, но были они такие
измученные, такие чужие, точно побывали в гостях у незабвенного товарища
Афедронова.
-- Эх! -- простонал товарищ старшина, и сдвинул фуражку на затылок, и расправил
аржаные свои усищи, вместо которых у меня лично, сколько я ни пытался,
вырастало что-то совершенно неприличное, и скрежетнул челюстями, и сжал кулаки,
как великий академик Павлов на картине Серова, и снова простонал. -- Эх!.. Эх,
кукая жэнщина, рудувуй Мы, нэ жэнщина, а вудурудная бумба!
-- Да уж, -- поежился я, -- ввинтишь детонатор, так ведь так жахнет!.. А вы,
товарищ старшина, вы это, влюбились, что ли?
-- Хужэ! -- выдохнул Сундуков. -- Я с ей хучу в развэдку пуйти!
-- Ну, зачем же так далеко, ведите ее лучше ко мне на "коломбину"...
-- Тэбэ бы усе шутучкы, а я сурьезна... Слушай, -- прошептал он, -- ты, рудувуй
Мы, грамутный, у тьебья дэсять классув убрузувания, ну скажы ты мнэ: шу, шу
мнэ, старшынэ Сундукуву, дэлать в такуй дыспозыции?
-- "Шу, шу..." -- я взял его стакан и понюхал. Пахло компотом, самым
обыкновенным, без бромбахера. -- Да ведь что тут такого особого придумаешь --
трахнуть ее нужно, да и дело с концом!..
Товарищ старшина Сундуков аж посинел. Челюсть у него отпала, глаза
помутились:
-- Ее?! Хрыстыну Удамувну?!
-- Ну так а кого же еще?! Больше, вроде как, и некого. Виолетточка...
-- Утставыть, Виулэтточку! -- прошипел Сундуков.
-- Тогда по-нашему, по-мужски. Так, мол, бляха муха, и так: приглашаю вас
сегодня же вечером, в 23.00 по среднеевропейскому времени прогуляться по
штурмовой полосе...
-- Зачэм? -- насторожился старшина.
-- Да ведь там же -- "коломбина".
-- Кукая тукая кулумбына?
-- Радиостанция наша, дежурная, елки зеленые!
-- А прычем здэсь наша буевая засэкрэченная рудыустанцыя?!
Ну о чем еще с этим куском можно было разговаривать?!
-- Ну, вообщем, дело хозяйское, -- сказал я и, придвинув к себе его макароны,
ковырнул вилкой. Харч был уже холодный, да еще, похоже, на комбижире. Вот этим
самым комбижиром я тогда, в юности, и сгубил себе брюхо, жаря по ночам все на
той же "коломбине" черняшку на противне, пропади она пропадом! А какая изжога с
нее была, помнишь, Тюхин?.. Короче, то ли макарончики, то ли Виолетточка в себя
пришла, меня вспомнила, только икнулось мне, дорогой друг и верный товарищ. А
потом еще разок, еще... И тут он, макаронник чертов, обдернув китель, встал
вдруг из-за стола, как проклятьем заклейменный, встал и, побледнев, вдруг пошел
к буфету.
Эх, Тюхин, Тюхин! Вот, говорят: трагедия, Шекспир, Корнель, Всеволод
Вишневский. Смотрел. Читал. Но когда вспоминаю ту сцену в офицерском кафе
родной воинской части п/п 13-13, единственным свидетелем и очевидцем которой
стал я -- рядовой М., грустная улыбка трогает губы мои, я встаю на табуретку и,
открыв ночную форточку, кричу: "Не видали вы настоящих трагедий, господа!.. Как
поняли меня? Прием." И часами стою, вслушиваясь, в ответные выстрелы редких
бандитских разборок.
О, каким временам, каким характерам были современниками мы, Тюхин! Как герой на
дзот, шел товарищ старшина на буфет. С каждым шагом все бледнее становилось его
простое, с открытым ртом и широко распахнутыми глазами, его курнявое, усатое,
высоколобое, но не в твоем интеллектуально-поганеньком, Тюхин, а в самом
высоком, самом трагическом, как Лобное место, смысле, лицо!
И вот что характерно, по мере приближения Сундукова, другое заинтересованное
лицо, то, к которому старшина приближался, волшебно преображалось! Показная
суровость Христины Адамовны ("Куда прешь, не видишь -- обеденный перерыв?!")
сменилась сначала недоумением, потом недоверием -- да неужто решился-таки?! --
потом поистине девичьей -- ах какой румянец вспорхнул на ее щеки! --
растерянностью, и наконец первомайским кумачом радости и надежды озарилась она
-- Мать Полка, бесценная кормилица наша и, как это ни дико звучит, самая
обыкновенная, всегда готовая к счастью, советская наша женщина!.. Когда
старшина припал грудью к амбразуре, она уже была как символ грядущего
неиссякаемого плодородия -- крупная, расцветающая ожиданием, готовая к
немедленной и безоговорочной капитуляции...
И вот, друг мой, когда он, казалось, уже наступил всеобщий, как говорили наши
предки, апотеоз, старшина Сундуков как-то не по-военному замешкался, полез в
карман за платком, при этом монеточка у него выпала на пол (помнишь, помнишь
ту монеточку , ах Тюхин, Тюхин?..), старшина, тяжело сопя, принялся долго
и кропотливо промокать свой непомерный лоб, а когда по-саперному обстоятельно
завершил это дело, Христина Адамовна, матушка наша, не выдержав, выдохнула:
-- Ну!..
И тут, Тюхин, он решился и, скрежетнув зубами, как танковыми траками, хрипло,
но вполне отчетливо выпалил:
-- Сука!
Даже если бы грянул гром с нашего немого, как довоенный киноэкран, неба, пусть
даже ядерный, елки зеленые, я бы, Тюхин, вряд ли ужаснулся сильнее, чем в ту
роковую минуту! Никогда в жизни не видел, чтобы цвет лица у женщины менялся бы
столь мгновенно и необратимо!
-- А ну... а ну-кося повтори! -- прошептала Христина Адамовна, белая, как
порошок, которым травят тараканов, работники общепита всего нашего необъятного,
многострадального отечества.
-- С-сука! -- еще громче, еще отчетливей отчеканил отважный старшина.
Возмездие воспоследовало молниеносно! Я, Тюхин, и глазом не успел моргнуть, как
Иона Варфоломеевич, будущий адмирал-старшина Миротворческих Сил Мироздания
(МСМ), всплеснув руками, рухнул на спину, поверженный ее сокрушительным, прямым
правым в лоб!..
Старшинская фуражка, вихляя, подкатилась по паркету к моим ногам.
Пользуясь тем, что Христина Адамовна, зарыдав, уронила груди на прилавок, я,
как на фронте, как под Кингисеппом, выволок потерявшего сознание товарища на
свежий воздух, в заросли дикорастущей крапивы. Товарищ старшина был плох. Его
помутившиеся, стального цвета, глаза не узнавали меня.
-- Ты хту?.. Хту ты?.. -- вздрагивая, шептал он.
-- Свой я, Тюхин моя фамилия, -- бережно надевая фуражку на его нечеловечески
огромную, 64-го размера, лысину, -- успокаивал я. Помните, мы еще с вами у
Даздрапермы Венедиктовны служили?
-- У Даздраспэр... У-у!.. -- взор его мученически тускнел. -- Эту ты?.. Ты-и?!
Ты зачэм мнэ в супуг нассал?..
-- А вы? Вы-то ее зачем так? Ну да, ну -- еще одна даздраперма, каких свет не
видывал, но чтобы женщине, Матери, чтобы прямо в лицо?!
-- Тук я жэ для тьебя, укуяннугу, суку, суку туматнугу хутел спрусить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53