,
Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о
прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не
побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя:
"Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов
чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а
потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса,
которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к
тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П.
Сойкин или А. Житинский.
Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной
салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало.
-- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей
Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не
заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто
моральным соображениям...
И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже
военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я,
рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика,
прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот
вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор,
намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и
когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант
Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот
поручень...
На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя
удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в
симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить.
Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем
так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло!
-- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил
он.
А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не
дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать
одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и
вовсе, прошу прощения, гандоном. По ассоциации -- контрацептив, беспорядочные
половые связи, болезнь -- я перешел на СПИД, я рассказал им, невинным, как
агнцы Божьи, об этой грядущей чуме ХХ-го века, о прочих не менее
апокалиптических проявлениях, как то: горбачевские родимые пятна, Чернобыль,
порнографический бум. С особой страстностью я подчеркнул опасность
лжепророчества: глобизм, кашпировизм, кривоноговщина, я призвал своих
сослуживцев быть предельно бдительными и ни в коем случае не поддаваться на
соблазны и посулы разного рода залетных политических авантюристов,
таящих свою коварную сущность под личиной либеральной демократии...
О, это было, пожалуй, покруче серии из семи клапштосов кряду! Козлобородый
проходимец был нокаутирован, повержен на пол. Собирая зубы, он ползал у меня в
ногах -- раскоряченный, жалкий, в треснувшем по спинному шву кителе, чем-то
напоминающий незабвенного Паниковского.
-- Мелите, мелите, Витюфа, -- усугубляя малопочтенное сходство, бормотал он. --
Еффе не вечер, а тем более не офень...
Была глубокая ночь. С неба сыпал снег, странный, правда, какой-то,
самосветящийся и совершенно не холодный. Увы, я всегда был слишком доверчив и
впечатлителен, друзья мои. Вот и в этот миг сердце мое, мое бедное
предынфарктное тюхинское сердце в очередной раз дрогнуло и я... я пожалел
его ... О, если б знал, если б только представить себе мог, дорогие, хорошие
вы мои!..
Короче, я взял самоотвод. Я попросил, учитывая загруженность творческой
работой, снять мою кандидатуру с голосования.
Подобный порыву метели, вздох неподдельного огорчения пронесся по рядам.
Взвилась фосфоресцирующая снежная мошкара, захлопали окна в казарме, с треском
распахнулась дверь офицерского кафе за спиной.
-- Эх! -- грудным голосом вскричала Христи- на Адамовна. -- Эх ты, тюха-матюха,
один хрен, два уха! Где? Где ты, Виолетточка, видишь мужиков?.. Эх, да разве ж
мужики это, не мужики, а дети малые!
Решительными, по-мужски широкими шагами, пышногрудая (в моем вкусе!) Христина
Адамовна Лыбедь взошла на торжественную трибуну и одной левой, как муху со
скатерти, смахнув встрепенувшегося было Рихарда Иоганновича, простерла свою
могучую длань вперед:
-- Дети мои! -- берущим за душу голосом вскричала она. -- Ох вы, детушки ж вы
мои, ой расхоро-оши-и! Ох, как гляну я на вас, так и сердце кровью
обливается-а!.. Ой да все такие бледненькие, необихоженные, это как же вы без
выпивки, без баб да существуете-э? Поди, дрочите, касатики, ой да в казенных
коечках! В увольнениях, поди, часики пропиваити-ии!
-- У-у, заголосила кликуша! -- прошептал, с трудом вставая на ноги, вторично
поверженный Рихард Иоганнович. -- Вечно вы, Тюхин, все... м-ме... испортите. Ну
понятно -- локтем по челюсти, но зачем так сразу кандидатуру снимать?!
-- Р-разговорчики! -- величаво полуобернувшись, рявкнула Христина Адамовна. --
И вы, кровиночки вы мои, этому четырех-ы-глазому ой не верьте ой да попусту! Он
ведь, хлюст, обманет вас, ой спровоци-ируи-ит! Морда подлая, чертячья,
худыщавы-я-аа, бородюшечка козлячья, взяться не за что!..
-- Да вы что тут себе позволяете, -- взвился мой товарищ по несчастью. -- Мало
того, что у меня очки в вашем заведении прямо со стола спе...
Рихард Иоганнович не договорил. Кулак, тяжелый, как та чугунная фиговина,
которой заколачивают сваи, обрушился на его многострадальное темечко! Он так и
сел, разведя в непроизвольном книксене колени в стороны, а посидев какое-то
мгновение в позе индийского йога, с костяным стуком опрокинулся на спину.
-- Виолетточка, туш! -- всплеснув белыми, как лебяжьи крылья, ручищами,
вскричала Христина Адамовна. Рявкнул инструмент, гоготнул товарищ комбат. --
Васька, а ну, сивый ты мерин, тащи сюда бачок! -- скомандовала наша
кормилица.
Сопровождаемый бодрыми, но напрочь лишенными всякого намека на мелодию, воплями
аккордеона, на просцениум, то есть я хотел сказать, на промежуточное между
трибуной и публикой пространство, пародийно игогокая выбежал Василий
Максимович, запряженный в кухонную тележку со стоявшим на ней трехведерным
бачком.
-- Ой, сыночки ж вы ж мои, ай ежели не я, то кто ж об вас и позаботитсы-ы? --
запричитала начальница пищеблока. -- Ай подходите ж вы к бачку, ой да по
очереди, угощайтися компотиком с бромбахером! А уж коли вы за нас
проголосуити-и, будет завтра вам борщец со свининкою, отбивные будут вам с
эскалопами, шницелечки будут вам с антрекотами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о
прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не
побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя:
"Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов
чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а
потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса,
которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к
тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П.
Сойкин или А. Житинский.
Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной
салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало.
-- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей
Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не
заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто
моральным соображениям...
И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже
военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я,
рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика,
прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот
вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор,
намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и
когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант
Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот
поручень...
На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя
удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в
симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить.
Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем
так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло!
-- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил
он.
А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не
дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать
одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и
вовсе, прошу прощения, гандоном. По ассоциации -- контрацептив, беспорядочные
половые связи, болезнь -- я перешел на СПИД, я рассказал им, невинным, как
агнцы Божьи, об этой грядущей чуме ХХ-го века, о прочих не менее
апокалиптических проявлениях, как то: горбачевские родимые пятна, Чернобыль,
порнографический бум. С особой страстностью я подчеркнул опасность
лжепророчества: глобизм, кашпировизм, кривоноговщина, я призвал своих
сослуживцев быть предельно бдительными и ни в коем случае не поддаваться на
соблазны и посулы разного рода залетных политических авантюристов,
таящих свою коварную сущность под личиной либеральной демократии...
О, это было, пожалуй, покруче серии из семи клапштосов кряду! Козлобородый
проходимец был нокаутирован, повержен на пол. Собирая зубы, он ползал у меня в
ногах -- раскоряченный, жалкий, в треснувшем по спинному шву кителе, чем-то
напоминающий незабвенного Паниковского.
-- Мелите, мелите, Витюфа, -- усугубляя малопочтенное сходство, бормотал он. --
Еффе не вечер, а тем более не офень...
Была глубокая ночь. С неба сыпал снег, странный, правда, какой-то,
самосветящийся и совершенно не холодный. Увы, я всегда был слишком доверчив и
впечатлителен, друзья мои. Вот и в этот миг сердце мое, мое бедное
предынфарктное тюхинское сердце в очередной раз дрогнуло и я... я пожалел
его ... О, если б знал, если б только представить себе мог, дорогие, хорошие
вы мои!..
Короче, я взял самоотвод. Я попросил, учитывая загруженность творческой
работой, снять мою кандидатуру с голосования.
Подобный порыву метели, вздох неподдельного огорчения пронесся по рядам.
Взвилась фосфоресцирующая снежная мошкара, захлопали окна в казарме, с треском
распахнулась дверь офицерского кафе за спиной.
-- Эх! -- грудным голосом вскричала Христи- на Адамовна. -- Эх ты, тюха-матюха,
один хрен, два уха! Где? Где ты, Виолетточка, видишь мужиков?.. Эх, да разве ж
мужики это, не мужики, а дети малые!
Решительными, по-мужски широкими шагами, пышногрудая (в моем вкусе!) Христина
Адамовна Лыбедь взошла на торжественную трибуну и одной левой, как муху со
скатерти, смахнув встрепенувшегося было Рихарда Иоганновича, простерла свою
могучую длань вперед:
-- Дети мои! -- берущим за душу голосом вскричала она. -- Ох вы, детушки ж вы
мои, ой расхоро-оши-и! Ох, как гляну я на вас, так и сердце кровью
обливается-а!.. Ой да все такие бледненькие, необихоженные, это как же вы без
выпивки, без баб да существуете-э? Поди, дрочите, касатики, ой да в казенных
коечках! В увольнениях, поди, часики пропиваити-ии!
-- У-у, заголосила кликуша! -- прошептал, с трудом вставая на ноги, вторично
поверженный Рихард Иоганнович. -- Вечно вы, Тюхин, все... м-ме... испортите. Ну
понятно -- локтем по челюсти, но зачем так сразу кандидатуру снимать?!
-- Р-разговорчики! -- величаво полуобернувшись, рявкнула Христина Адамовна. --
И вы, кровиночки вы мои, этому четырех-ы-глазому ой не верьте ой да попусту! Он
ведь, хлюст, обманет вас, ой спровоци-ируи-ит! Морда подлая, чертячья,
худыщавы-я-аа, бородюшечка козлячья, взяться не за что!..
-- Да вы что тут себе позволяете, -- взвился мой товарищ по несчастью. -- Мало
того, что у меня очки в вашем заведении прямо со стола спе...
Рихард Иоганнович не договорил. Кулак, тяжелый, как та чугунная фиговина,
которой заколачивают сваи, обрушился на его многострадальное темечко! Он так и
сел, разведя в непроизвольном книксене колени в стороны, а посидев какое-то
мгновение в позе индийского йога, с костяным стуком опрокинулся на спину.
-- Виолетточка, туш! -- всплеснув белыми, как лебяжьи крылья, ручищами,
вскричала Христина Адамовна. Рявкнул инструмент, гоготнул товарищ комбат. --
Васька, а ну, сивый ты мерин, тащи сюда бачок! -- скомандовала наша
кормилица.
Сопровождаемый бодрыми, но напрочь лишенными всякого намека на мелодию, воплями
аккордеона, на просцениум, то есть я хотел сказать, на промежуточное между
трибуной и публикой пространство, пародийно игогокая выбежал Василий
Максимович, запряженный в кухонную тележку со стоявшим на ней трехведерным
бачком.
-- Ой, сыночки ж вы ж мои, ай ежели не я, то кто ж об вас и позаботитсы-ы? --
запричитала начальница пищеблока. -- Ай подходите ж вы к бачку, ой да по
очереди, угощайтися компотиком с бромбахером! А уж коли вы за нас
проголосуити-и, будет завтра вам борщец со свининкою, отбивные будут вам с
эскалопами, шницелечки будут вам с антрекотами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53