Сейчас, пасмурным утром, когда проснулись только местные жители, когда
можно, не прощаясь с хозяйкой, повесить на дверь смешной замочек, а ключ
оставить прямо в скважине, - мое время здесь окончилось.
И тогда я начал спускаться с горы.
* * *
По коридору ходил старик. Он ходил и бормотал что-то.
Не знал я, о чем он бормотал. Пришло, видимо, время ему выговориться, и
скоро ему умирать.
Но он был теперь моим хозяином.
Друзья сосватали мне комнату в его квартире, так и не рассказав об условиях.
Условий, как оказалось, не было. Мой хозяин говорил со мной редко, он
забывал про деньги, а однажды, уже потом, засовывая плату за очередной месяц
в его буфет, я обнаружил деньги прошлого месяца, к которым старик не
прикасался.
Я устроился преподавать - временно, по контракту.
Рано, в черном утреннем городском тумане, я ездил на другой конец города,
чтобы там стоять между черной доской и студентами и писать на этой доске
сербские и хорватские слова. Сербские я писал кириллицей, а хорватские -
латиницей, хотя слова эти были похожи и составляли один язык. Я рассказывал
им про чакавский и кайкавский диалекты, которые называются так по слову
"что?" - ча, каj и што. Я говорил про пять гласных звуков, два типа
склонения прилагательных, тоническое ударение и вытеснение аориста и
имперфекта сложным прошедшим временем - перфектом. Я рассказывал своим
слушателям про законник царя Душана и пейзажи северной Далмации.
Студентам хотелось спать, да и мне - тоже. Но строгая наука брала верх, и
они послушно повторяли за мной - непонятное.
А днем я работал еще и в другом месте - одной загадочной организации,
которая занималась раздачей денег не известным мне людям. Денег у
организации было довольно много, и часто среди разных ее начальников
происходила возня, которой хорошо соответствовала калька английского
выражения - "драка бульдогов под ковром". Организация долго жила своей
жизнью.
Туда я и устроился. В конце концов произошло, видимо, то, о чем рассказывает
старый анекдот: зулусы съели французского посла, и Франция объявляет им
войну. Зулусы недоумевают: "Ну съешьте одного нашего, и дело с концом".
Мне сказали, что причина моего увольнения в том, что я не поздоровался с
начальником на эскалаторе. До этого я не подозревал, что он пользуется этим
видом транспорта.
История была забавной и ничуть не обидной. Так воспринимаешь прекращение
тяжелых, как камень, отношений. Я распихал пачки денег по карманам и вышел в
московскую слякоть. У первого ларька я купил пива, а рядом - с рук -
колбасу. Отхлебывая из горлышка, как последний лотошник, начал движение по
городу и скоро очутился дома, где уже ждал меня голодный старик.
Я помахал ему батоном колбасы, и мы пошли готовить ужин.
И опять я ездил на окраину, и студенты задавали мне вопросы, и я отвечал им,
и курил с этими в общем-то славными ребятами на лестнице. Я вспомнил тех
своих крымских необязательных знакомцев, вкус мидий, запахи моря и свои
слова об одном и том же поколении - что, дескать, мы одной крови - с вами, с
вами, и с вами, и с тобой, и с тобой тоже.
Теперь я понимал, что тогда я просто подлизывался.
Правда была в том, что поколения сместились, и те, кто не успел
перемениться, чувствовали себя неуютно. Все искали себе места, но эти поиски
места всегда в итоге превращались в поиски времени - или возраста.
Глядя в лица студентов, я вспоминал старый фильм, в котором одного
лейтенанта посылают охотиться на одного полковника.
- Ты убийца? - спрашивала лейтенанта будущая жертва.
- Я солдат, - гордо отвечал тот.
- Нет, - говорил полковник, готовясь умирать. - Ты просто мальчик, которого
послали убивать.
Мне хотелось бы быть мальчиком, но это уже было невозможно. Я стал взрослым,
но тяга к детству, прежней беззаботной возможности выбора оставалась.
И вот я курил на лестнице и улыбался этим новым мальчикам, росшим совсем в
другом мире, нежели мир моего детства и юности.
Хотя я бы сказал, такое занятие не прибавляло радости.
Мы возвращались в класс, и я снова писал что-то на доске, ученики повторяли
хором незнакомые слова, и снова я рассказывал им о далекой стране, которая
прекратила свое существование. Я представлял себе Княжев Дворец в Дубровнике
и Плацу, рассекающую нижний город на две половинки, где камень перемешан с
зеленью, где висят на веревках между домами платки и ковры, где лежат на
продажу раковины и завернутые в пальмовые листья сардины, где мальчишки
торгуют плетенками и тапочками, сделанными из водорослей, где все кричат
что-то, гомонят, но когда солнце падает в узкую щель улицы, все замирает, и
продавцы, оставляя товар, разбегаются в тень.
Мои уроки не отнимали у меня много времени, но все же это был хлеб. Это было
пропитание.
Главное, что все-таки я нашел комнату.
Так думал я, путешествуя длинным коммунальным коридором, мимо старинной,
неизвестно чьей детской коляски и заготовленного стариком дачного
пиломатериала.
Несмотря на то, что это было временное жилье, очередная комната, я полюбил
ее так, как зверь любит свою нору. И впервые я устроил свою нору, как хотел,
поэтому все стены здесь были оклеены топографическими картами, и то было
осуществлением давней мечты.
Темным зимним утром я внезапно просыпался, и первое, что я видел, включив
свет, был коричневый угол бывшей Туркменской ССР с Ваханским хребтом и
отвилком Вахан-Дарьи. Этот угол был коричнево-желт, весь в прожилках
горизонталей и отметках перевалов.
А собираясь на службу, я косил глазом на лоскут африканской карты, на
котором плоскогорья оставили желтый след и большинство рек отмечены
пересыхающим пунктиром. Несмотря на это обстоятельство, на самых крупных
были отмечены пороги и водопады и, отвлекшись от утренних сборов, можно было
легко ориентироваться в скалистых ущельях провинции Кунене.
Рядом с окном висела и карта страны, в которой я родился. Она была самой
мятой и потертой. Цвет ее - зелень - превратился в белизну на линиях сгибов
и затертых прокладок.
Это тоже был маленький кусочек чужой земли - сто на сто километров, всего
несколько листов, которые больше всего страдали от солнца, бившего из окна.
Зима уже пришла на московскую землю.
Я всегда любил зимнее утро - еще со школьных времен, когда из-за болезни,
впрочем, нет - в каникулы - я оставался дома.
Светил зеленый торшер, пейзаж за окном превращался из черного сначала в
синий, а затем в белый. За окном были хмурая немецкая зима, однообразные
постройки военного городка. Эти здания гораздо лучше выглядели в утренней
дымке, чем при обычном свете.
Я сидел у окна в зеленом круге торшера, отец уже ушел куда-то, а может,
уехал надолго, я не знаю куда, ведь отец занят чем-то важным, и вот теперь я
один в свете утра и электрической лампочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40