- Они другие, и у меня нет доказательств
того, что они в чем-нибудь виноваты. Если поддаваться воспоминаниям, я буду
выдавать прежнюю боль за действительную, и тогда придется жить в придуманном
мире. Тогда я буду свидетелем, подкупленным ненавистью".
Встретился я и со своими московскими одноклассниками. Теперь они были почти
в полном сборе, появились и те люди, которых я не видел со времени окончания
школы. Два года, которые я провел вместе с ними, запомнились мне лучше, чем
лица этих людей.
Один из них, толстяк, сидевший на соседней парте, попросился ко мне
ночевать.
Он сидел на раскладушке в прокуренной комнате и спрашивал меня с тоской:
- Ну, а вот можно жить просто ради денег - ну вот воровать, например?
И было понятно, что воспринимает он меня как какое-то духовное начало, как
строгого судью его особой жизни.
Одноклассник слушал меня и, узнавая мою жизнь, сокрушался:
- Такие люди - и не у дел...
Но я простился с ним. Несмотря ни на что, я любил этих людей, ну а кого мне
было любить?
Осень кончалась, сухая и ясная осень, и с большим запозданием полили дожди.
А старик все бормотал что-то у меня в коридоре.
Разговор, на который намекала моя исчезнувшая подчиненная, состоялся. Иткин
вызвал меня к себе, и я в который раз уселся перед его огромным пустым
столом.
- Вы прилично водите машину? - спросил Иткин.
- Да как вам сказать... - ответил я. - Знаете, есть такой старый анекдот:
несколько людей разных национальностей спорят о преимуществах своих
автомобилей. Американец хвалит "Форд", японец - "Тойоту", француз -
"Ситроен". Наконец наседают на молчащего русского. Русский мнется и
отвечает:
- По Москве я перемещаюсь на лучшем в мире транспорте - московском метро, а
за границу обычно езжу на танках.
Иткин не улыбнулся.
- Вы угадали. Только на танках мы туда не доехали.
Он объяснил мне, куда не доехали наши танки. Это была та часть немецкой
земли, где все еще стояли другие танки - американские.
Итак, надо было уезжать, снова ехать в ту страну, в которой я родился.
Двигаться в направлении того квадрата топографической карты, что выцветал на
моей стене.
Видно, я слишком много курил в ту ночь, ночь после разговора с Иткиным - и
все на пустой желудок.
Много вокруг меня стало независимых государств. Заграница приближалась к
моему дому с каждым годом, и мои нефтяные поездки давно стали
загранкомандировками.
Надо было тоже ехать, только в иную сторону, к другим иностранцам, в большую
и богатую европейскую страну. Теперь моя любовь к путешествиям приобрела
совсем другое свойство - в дороге можно рассматривать пейзаж, тщательно его
запоминая.
Только записи мои были иные, чем прежде.
В них не было общей темы, мысли расползались, но и это было хорошо. Я знал,
что вернусь в свою страну, где можно любить и ненавидеть, где важно каждое
сказанное слово и воздух пропитан болью нового времени. Так же, как изучали
когда-то тоскующего Редиса аэродромные таможенники, меня - через месяц или
чуть больше - будут так же изучать другие, а может, те же самые.
Я вспомнил, как давным-давно, в совсем другой жизни, ехал в поезде обратно
на Родину и будили меня сумасшедшие торговые поляки истошными криками:
- Очки-часы!
Кричали они это, делая все мыслимые ошибки в ударениях. Родина моя теперь
уменьшилась - на несколько часов езды в эту сторону.
Отчего-то я подумал об отце и подумал спокойно о том, что вот хорошо, что он
ушел вовремя. Как всегда, тщательно все обдумав, разобрав все бумаги,
уничтожив те из них, которые считал заслуживающими того, отец достал из
сейфа наградной, дареный еще Серовым пистолет, и сделал свое дело.
Мы не были никогда с ним близки, и только сейчас я понял, как мне не хватает
его в этом мире. Впрочем, он бы вряд ли обрадовался моей нынешней жизни. Все
происходит вовремя. Это была несколько циничная мысль, но я думаю, что он бы
не обиделся.
Надо уезжать.
Но перед отъездом я еще увидел свою бывшую жену. Она была счастлива.
Мы случайно встретились на улице, и несколько секунд я любовался ею - так
красиво она шла, раздвигая коленями летнее платье.
Стоя посреди тротуара, мы перебрасывались ничего не значащими фразами, а
люди обходили нас, не соприкасаясь.
В руках она держала одну из тех странных черных папок с золотой окантовкой,
которые выдают деловую женщину.
- Да, - сказал я про себя, - скоро я сношу все свои вещи, подаренные тобой.
А я ношу вещи долго, и приведенное выше обстоятельство что-нибудь да значит.
Итак, пройдет какое-то время, и нас перестанет связывать даже одежда.
Попрощавшись, я шел по улице, будто оцепенев, и вспоминал ее лицо, которое
всегда буду помнить.
Перестану ли я любить ее? Я никак не мог разобраться в своих чувствах. Или,
думал я, любовь не уходит, а просто новые люди попадают под ее облучение, а
те, кого ты любил раньше, делают шаг назад, не уходя насовсем.
Придя домой, я стал писать, но не историю городского мальчика, а очередное
письмо в Германию.
Я писал о том, как старик кормит голубей, и что никто ему не звонит. Я
размышлял о голубях на бумаге и снова приходил к выводу, что голубь - очень
удобная птица. Однажды он улетит и не вернется, и старику это будет легче,
чем узнать о его смерти.
И еще я писал об уличных музыкантах, о том, что теперь, летом, можно идти по
городу, попадая из одной мелодии в другую.
Внезапно мне позвонил Багиров, и мы договорились встретиться этим же
вечером.
Он похудел, и в глазах моего друга появился недобрый огонек. Удивительно,
что Багиров изменил своему щегольству в одежде. Теперь она была проста и
неброска.
Темнело.
Мы шли по улице Горького, ставшей Тверской, и Багиров с ненавистью смотрел
на уличных проституток и их сутенеров. Дело в том, что рядом с моим домом, в
маленьком дворике, было у проституток гнездо, и каждый вечер сутенеры
собирали их там. Сутенеры были при деле, они осматривали своих подопечных,
как командир осматривает солдат на плацу - подшит ли воротничок, начищены ли
сапоги, и так же, как командир на построении, давали наряды на работу.
Меня эта процедура скорее веселила, иногда я даже здоровался с некоторыми
девушками, когда шел слишком поздно домой, и, разумеется, когда рядом с ними
не было их хозяев.
Ненависть Багирова меня удивила.
- У тебя злой взгляд. Раньше, когда ты сидел в ларьке, ты не был таким
бешеным.
- Насмотрелся.
Я вспомнил старика, продававшего свистульки на южной набережной,
добродушного поклонника публичных казней, и открыл, что взгляд Багирова стал
в точности таким же, как взгляд свистулечника.
Мы пришли ко мне и тихо, потому что мой хозяин уже спал, начали вместо водки
пить плохой, но, что его извиняло, заваренный, как деготь, чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
того, что они в чем-нибудь виноваты. Если поддаваться воспоминаниям, я буду
выдавать прежнюю боль за действительную, и тогда придется жить в придуманном
мире. Тогда я буду свидетелем, подкупленным ненавистью".
Встретился я и со своими московскими одноклассниками. Теперь они были почти
в полном сборе, появились и те люди, которых я не видел со времени окончания
школы. Два года, которые я провел вместе с ними, запомнились мне лучше, чем
лица этих людей.
Один из них, толстяк, сидевший на соседней парте, попросился ко мне
ночевать.
Он сидел на раскладушке в прокуренной комнате и спрашивал меня с тоской:
- Ну, а вот можно жить просто ради денег - ну вот воровать, например?
И было понятно, что воспринимает он меня как какое-то духовное начало, как
строгого судью его особой жизни.
Одноклассник слушал меня и, узнавая мою жизнь, сокрушался:
- Такие люди - и не у дел...
Но я простился с ним. Несмотря ни на что, я любил этих людей, ну а кого мне
было любить?
Осень кончалась, сухая и ясная осень, и с большим запозданием полили дожди.
А старик все бормотал что-то у меня в коридоре.
Разговор, на который намекала моя исчезнувшая подчиненная, состоялся. Иткин
вызвал меня к себе, и я в который раз уселся перед его огромным пустым
столом.
- Вы прилично водите машину? - спросил Иткин.
- Да как вам сказать... - ответил я. - Знаете, есть такой старый анекдот:
несколько людей разных национальностей спорят о преимуществах своих
автомобилей. Американец хвалит "Форд", японец - "Тойоту", француз -
"Ситроен". Наконец наседают на молчащего русского. Русский мнется и
отвечает:
- По Москве я перемещаюсь на лучшем в мире транспорте - московском метро, а
за границу обычно езжу на танках.
Иткин не улыбнулся.
- Вы угадали. Только на танках мы туда не доехали.
Он объяснил мне, куда не доехали наши танки. Это была та часть немецкой
земли, где все еще стояли другие танки - американские.
Итак, надо было уезжать, снова ехать в ту страну, в которой я родился.
Двигаться в направлении того квадрата топографической карты, что выцветал на
моей стене.
Видно, я слишком много курил в ту ночь, ночь после разговора с Иткиным - и
все на пустой желудок.
Много вокруг меня стало независимых государств. Заграница приближалась к
моему дому с каждым годом, и мои нефтяные поездки давно стали
загранкомандировками.
Надо было тоже ехать, только в иную сторону, к другим иностранцам, в большую
и богатую европейскую страну. Теперь моя любовь к путешествиям приобрела
совсем другое свойство - в дороге можно рассматривать пейзаж, тщательно его
запоминая.
Только записи мои были иные, чем прежде.
В них не было общей темы, мысли расползались, но и это было хорошо. Я знал,
что вернусь в свою страну, где можно любить и ненавидеть, где важно каждое
сказанное слово и воздух пропитан болью нового времени. Так же, как изучали
когда-то тоскующего Редиса аэродромные таможенники, меня - через месяц или
чуть больше - будут так же изучать другие, а может, те же самые.
Я вспомнил, как давным-давно, в совсем другой жизни, ехал в поезде обратно
на Родину и будили меня сумасшедшие торговые поляки истошными криками:
- Очки-часы!
Кричали они это, делая все мыслимые ошибки в ударениях. Родина моя теперь
уменьшилась - на несколько часов езды в эту сторону.
Отчего-то я подумал об отце и подумал спокойно о том, что вот хорошо, что он
ушел вовремя. Как всегда, тщательно все обдумав, разобрав все бумаги,
уничтожив те из них, которые считал заслуживающими того, отец достал из
сейфа наградной, дареный еще Серовым пистолет, и сделал свое дело.
Мы не были никогда с ним близки, и только сейчас я понял, как мне не хватает
его в этом мире. Впрочем, он бы вряд ли обрадовался моей нынешней жизни. Все
происходит вовремя. Это была несколько циничная мысль, но я думаю, что он бы
не обиделся.
Надо уезжать.
Но перед отъездом я еще увидел свою бывшую жену. Она была счастлива.
Мы случайно встретились на улице, и несколько секунд я любовался ею - так
красиво она шла, раздвигая коленями летнее платье.
Стоя посреди тротуара, мы перебрасывались ничего не значащими фразами, а
люди обходили нас, не соприкасаясь.
В руках она держала одну из тех странных черных папок с золотой окантовкой,
которые выдают деловую женщину.
- Да, - сказал я про себя, - скоро я сношу все свои вещи, подаренные тобой.
А я ношу вещи долго, и приведенное выше обстоятельство что-нибудь да значит.
Итак, пройдет какое-то время, и нас перестанет связывать даже одежда.
Попрощавшись, я шел по улице, будто оцепенев, и вспоминал ее лицо, которое
всегда буду помнить.
Перестану ли я любить ее? Я никак не мог разобраться в своих чувствах. Или,
думал я, любовь не уходит, а просто новые люди попадают под ее облучение, а
те, кого ты любил раньше, делают шаг назад, не уходя насовсем.
Придя домой, я стал писать, но не историю городского мальчика, а очередное
письмо в Германию.
Я писал о том, как старик кормит голубей, и что никто ему не звонит. Я
размышлял о голубях на бумаге и снова приходил к выводу, что голубь - очень
удобная птица. Однажды он улетит и не вернется, и старику это будет легче,
чем узнать о его смерти.
И еще я писал об уличных музыкантах, о том, что теперь, летом, можно идти по
городу, попадая из одной мелодии в другую.
Внезапно мне позвонил Багиров, и мы договорились встретиться этим же
вечером.
Он похудел, и в глазах моего друга появился недобрый огонек. Удивительно,
что Багиров изменил своему щегольству в одежде. Теперь она была проста и
неброска.
Темнело.
Мы шли по улице Горького, ставшей Тверской, и Багиров с ненавистью смотрел
на уличных проституток и их сутенеров. Дело в том, что рядом с моим домом, в
маленьком дворике, было у проституток гнездо, и каждый вечер сутенеры
собирали их там. Сутенеры были при деле, они осматривали своих подопечных,
как командир осматривает солдат на плацу - подшит ли воротничок, начищены ли
сапоги, и так же, как командир на построении, давали наряды на работу.
Меня эта процедура скорее веселила, иногда я даже здоровался с некоторыми
девушками, когда шел слишком поздно домой, и, разумеется, когда рядом с ними
не было их хозяев.
Ненависть Багирова меня удивила.
- У тебя злой взгляд. Раньше, когда ты сидел в ларьке, ты не был таким
бешеным.
- Насмотрелся.
Я вспомнил старика, продававшего свистульки на южной набережной,
добродушного поклонника публичных казней, и открыл, что взгляд Багирова стал
в точности таким же, как взгляд свистулечника.
Мы пришли ко мне и тихо, потому что мой хозяин уже спал, начали вместо водки
пить плохой, но, что его извиняло, заваренный, как деготь, чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40