А теперь можно было вспоминать другие горы, то, как мы шли вдоль мутной
реки, а у меня за плечами болтался уже не рюкзак с альпснаряжением, а мешок
с рацией и запасными рожками к автомату. Такие воспоминания хотелось
отогнать, но в моем одиночестве они приходили снова.
Я добрался до Коктебеля и начал искать свою знакомую, обещавшую устроить
меня на постой.
Однако я не понравился хозяину, и он отказал мне. Мысль о том, что сейчас
нужно ходить по домам и спрашивать комнату, была отвратительна.
Так и вышло - всюду мне отказывали.
Не было места на одного.
Двоим или троим устроиться проще, а для одного комнат не строят, они
невыгодны. Одному устроиться трудно, и это опять имеет какой-то двойной
смысл.
Я спустился на пляж и начал думать дальше, греясь на солнце и от грусти не
боясь обгореть. Море ворочало свою соленую воду, и ходили задумчиво по пляжу
голые женщины.
Было их много, и от нечего делать я рассматривал их загорелые груди -
упругие, круглые, отвислые, остроконечные, плоские...
Рядом со мной сидела женщина в нижней части бикини, и я с удивлением
обнаружил, как мало она отличается от мужчины.
Было непонятно, что я вижу - сильные мужские мышцы или маленькую женскую
грудь.
А в стороне сидели еще две - очень красивые, как мне казалось: можно было
бы, наверное, найти в них, в этих женщинах, какие-нибудь недостатки, но мне
этого совсем не хотелось. Отчего-то мне было больно глядеть на одну из них.
Это была не зависть к их красивой жизни, нет. Просто мне стало больно и
тоскливо.
Я глядел на женщин спокойно, без вожделения, и думал, что, когда стемнеет, я
раскатаю свой спальник где-нибудь на сопке и засну, а утром, может быть,
поеду дальше или снова поднимусь на плато, с которого напрасно спустился.
Яйла принимает всех.
Я еще думал, что надо ехать в какое-нибудь другое место, на Север, скажем.
Но ехать на Север мне было не по карману, хотя там мне было когда-то хорошо.
Хорошо было до изнеможения идти по речной гальке с карабином, прикидывая,
как высоко удастся подняться по реке. Сослуживцы брели сзади, говоря о своих
женах и своих окладах... Реки разделялись на широкие рукава и текли по этой
гальке, а солнце было такое же жаркое, и, как здесь, вдали маячили горы.
Голубые и синие на горизонте, они становились темно-коричневыми на карте.
Пересмотрев за свою жизнь множество топографических карт, сейчас я понял,
что большинство этих листов с секретными грифами были желтыми или
коричневыми.
И на Памире мне было хорошо, но там идет война.
И в Абхазии идет война, и, наверное, мало осталось от того ресторанчика, в
котором мы сидели после месяца восхождений и перевалов. Над Бзыбью, шум
которой в верховьях я так любил и вот вспомнил снова, автоматные очереди
сейчас слышнее шума текущей с гор воды.
А в Армению мне дороги нет, и это особая история.
Но вышло так, что я снял-таки угол. Хозяйка не спросила не то что моего
имени, но и города, откуда я приехал. Она была совершенно пьяна и не сразу
нашла смешной ключик от висячего замка для моей двери.
В комнатке все было кривое и косое. Кривой стол, слоняющаяся по углам
проводка, потолок, катившийся навстречу полу, пол, падавший в угол, - как на
рисунках Шагала к "Мертвым душам".
Трущобное место, где я поселился, звалось Шанхаем - видать, по количеству
домиков и домишек, прилепленных друг к другу.
Я быстро прижился, усвоил, казалось, давно забытые обычаи жизни на пляже,
куда приходил теперь по праву. Свершилось превращение путешественника в
отдыхающего.
Соблюдая сиесту, я разглядывал мир в щелочку между косяком и длинной,
колышущейся на ветру занавеской.
Проходил мимо моей двери немолодой сосед-украинец вместе с женщиной, и я все
не мог понять - кто она ему: жена, любовница или дочь. Было интересно про
себя решать этот вопрос, вслушиваясь в их фразы, которые иногда доносились
до меня - и каждый раз давать на него новый ответ.
Проходил другой украинец, старик, с виду похожий на отставного офицера, а
жена шла за ним будто в строю.
Проходили навстречу в туалет стройные распутные харьковчанки.
В туалете этом, в совершенно конан-дойлевской традиции, лежал справочник по
пчеловодству.
Туда и сюда бегали московские студенты - иногда я заходил к ним на огонек.
Ребята ловили мидий. Нужно было встать рано, чтобы опередить конкурентов, и
моей обязанностью было разбудить соседей.
Чем глубже, тем мидии были крупнее, и можно было быстро набрать ведро.
Мы варили их в огромной сковородке и разговаривали, сидя в тени навеса.
Макая нежное мясо в горчицу, я говорил ребятам, что, дескать, наша разница в
возрасте не так велика, чтобы нас не считать за одно поколение.
Я кривил душой, так как это было действительно другое поколение. И уже не
первый год в своих странствиях я произносил эту фразу, адресуя ее моим
случайным попутчикам одного и того же студенческого возраста.
Но сам я становился все старше и старше.
И эти уверения были приметой одиночества. Одиночество - вот способ
существования.
Кто-то говорил, что оно - естественное состояние человека. Этот кто-то
считал, что оно необходимо. Я не помнил точной цитаты, все равно я был
одинок иначе. Самое удивительное в моем одиноком путешествии было то, что,
зная, какой ужас и отчаяние порождает оно, я каждый раз повторял
эксперимент, раз от раза забираясь во все более дальние края - обжитые и
нет.
И там оно, одиночество, приходило ко мне, чтобы начать свой неспешный
разговор.
Я снова начал писать, заниматься странным, не свойственным мне делом.
Писалось легко, особенно днем, когда Шанхай пустел, и глубокой ночью, когда
успокаивались и засыпали вернувшиеся с ночных гуляний люди.
Я думал о любви, о ее трагическом зависании над пропастью, когда еще ничего
не произошло, но уже ничего не поправишь.
Это было много легче, чем вспоминать про убитых.
Занавеску трогал ветер с моря, и то, что я делал, было не литературой, а
всего лишь заметками, свидетельскими показаниями, записанными начерно, будто
для будущего выступления перед суровыми людьми в мантиях и черных шапочках.
Какой я к черту писатель, я местный мельник или ворон, а в лучшем случае -
свидетель.
Верещали уже ночные цикады, а я работал в своей кривой комнате. Иногда
что-то начинало получаться, тогда нужно было остановиться и проверить свои
ощущения, а потом, переведя дыхание, снова отправиться в путь. Такая работа
часто напоминала мне убыстряющийся спуск с горы.
Эксперименты с бумагой и карандашом заводили меня настолько, что для
успокоения я отправлялся гулять.
Сначала я шел по трассе, потом сворачивал на улицу, ведущую к набережной.
На этой улице я жил ровно двадцать лет назад, в светлом и свежем апреле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40