Слова выталкивались из Редиса порциями, как вино из бутылки, в которую
вдавлена, а не вынута пробка.
- Приедешь как-нибудь? - спросил я, хотя вопрос этот был бессмыслен.
Разговор тянулся, как тянулись и десятки таких же разговоров, и ничего не
было в нем необычного.
- Ребенок должен жить там. У меня нет никакого выбора - нет здесь у меня
ничего, нет никого, нет здесь у меня ни работы, ни дома, ни родных...
Я не стал переспрашивать Редиса о тех людях, которые с ним прощались только
что, но он сказал сам:
- Собственно, и друзей тоже нет. Но дело не в этом - правительство стало
врагом.
- В чем?
- В чем? Во всем. Я тридцать лет прожил в ощущении стыда за то, что я живу в
этой стране, за свою красную книжечку, за свои взносы и собрания. Я -
представитель нации завоевателей, и эта страна не принесла ничего никому
хорошего - на протяжении столетий. Мы все время воюем, но я не хочу воевать.
- Не убежден я, - тоскливо приходилось отвечать мне, - что нужно испытывать
из-за этого именно чувство стыда, может быть, какое-то другое чувство...
- Все равно, то, что происходит, убеждает меня, меня, а не тебя в
собственной подлости. Мы живем на прожиточном минимуме подлости - не делать
подлостей больше, чем нужно.
- Везде это одинаково, все везде, - говорил я, но нечего мне было возразить,
незыблема была его позиция. Но и не к чему было спорить, однако общественная
вина чужда мне, вина, мне казалось, всегда персональна.
В том, что говорил Редис, все же они были "они", а мы - были "мы". Слова его
шелестели, как осенние листья, еще не сорвавшиеся с дерева. Кому нужно нас с
кем-то сравнивать? Все это прописные истины; о том, о чем мы говорили, все
уже сказано. Нельзя сказать, что я слушал вранье, поклеп, брюзжание, но это
и не было правдой. В любом слове - и моем, и его - была лишь часть правды, и
говоря лишь "да" или "нет", мы лишь увеличивали объем вранья. Говоря лишь
"да" или "нет", каждый, будь то я или он, включал свои слова в контекст
времени, и могло показаться, что он или я присоединяемся к тем или другим
людям, сказавшим по этому же поводу что-то раньше. Все были виноваты, и
виноватых, как всегда, - не было.
Редис смотрел на узкий участок асфальта, свободный от ног стоявших рядом и
говорил, говорил, говорил.
- Здесь просто испорчена раса. На протяжении поколений естественный отбор
происходил таким образом, что выживали лишь худшие особи, которые обладали
наиболее отвратительными качествами. Жизнь в России развращала, здесь
выживал только тот, кто мог жить подлее, злее и хитрее другого. Те, кто
оказывался честнее и лучше - просто вырезались или их выгоняли из страны.
Короче говоря, здесь порода людей другая.
Мы стояли в толпе, состоявшей из людей другой породы. Визжала девушка, на
которую пролилось неловко откупоренное кем-то шампанское. Стелился в
пасхальной ночи запах духов и сигаретного дыма.
Колокол на церкви перестал звонить, и толпа вокруг пришла в движение.
- ...Вот дочь моя взяла кошку, - продолжал Редис. - Кошка с улицы, ее
приучить гадить в туалете нельзя, потому что для нее естественно жить на
помойке. Это естественно для кошки, так и для этой страны совершенно
естественное состояние - жить на помойке.
И мы к этому привыкли. Улучшить это изменением способа правления нельзя,
помойка воспроизводит сама себя...
Мимо нас проходили красивые девушки со свечками, мальчики с пивными банками,
даже невесть откуда в этой молодежной толпе взялась старуха с клюкой.
- Спасти Россию можно только улучшая племя - все время скрещивать нас с
высшей расой, европейской, американской, или вывезти отсюда как можно больше
людей и заселить все это пространство американцами, немцами и французами.
Тогда, в течение нескольких поколений, здесь что-то, может, и улучшится. И я
делаю все, что могу, для этого. Моя дочь не будет жить на помойке.
"Зачем он все это говорит? - с тоской думал я, - Ведь мы так давно знаем
друг друга. Мы даже знаем все, что может сделать каждый из нас и что он
может сказать".
И вдруг я понял - Редису стало страшно. Он твердил свои обвинения стране,
как молитву, как заклинание, чтобы не остаться в последний момент.
Что я мог возразить? Я был свидетелем всего того, о чем шла речь, и не мог
отпираться. Я был свидетелем, а не экзекутором. У Редиса была своя правда, а
я любил его, и сердце ныло, ныло, ныло, хотя не первый разговор я вел на эту
тему и, видно, не последний.
- Зайдешь? - спросил он наконец. - У меня грибочки есть, вкусненькие.
- Нет, - сказал я. - Пойду домой. Удачи тебе.
И мы с облегчением пожали друг другу руки - нечего душу травить. Я уходил,
не оглядываясь, и скоро свернул на большую ярко освещенную улицу и пошел
мимо блестящих в огнях машин и напряженных проституток.
Среди них отчего-то было много негритянок, и я без раздражения думал: откуда
в моем городе взялся этот табун чернокожих девушек?
Наступила праздничная неделя.
На девятое мая пришел к моему хозяину боевой товарищ - в нелепом зеленом
мундире без погон, но с воротничком-стоечкой, откуда торчала стариковская
морщинистая шея, пришел, брякая медалями.
Старики позвали меня к себе.
Мой старик не надел орденов, а положил их перед собой на стол. Орденов было
мало, всего два, но эти два - Слава третьей степени и Красная Звезда - были
честными солдатскими орденами, и ими действительно можно было гордиться.
Колодка ордена Славы была замусолена, явно его владелец таскал его долго,
может, с самого сорок третьего, когда их, эти ордена, начали давать. А
теперь серебряная звезда лежала вместе с другим орденом и медалями где-то в
шкафу целый год, дожидаясь своего часа. Что толку их надевать, когда мой
старик почти не выходил из дома.
В наших праздничных посиделках была особая акустическая примета. Гость,
наклоняясь к столу, звенел. Тонкий звук соприкасающегося металла стоял в
воздухе.
Хозяин перебирал скрюченными пальцами фотографии, где ребятишки в форме были
сосредоточенны и горды, как школьники перед выпускным вечером. Что-то было,
впрочем, особенное в этой гордости.
Я переворачивал ломкие фотографии и читал полустертые фамилии.
Итак, что-то было особенное, и тут я понял - что.
Я тупо смотрел на подпись.
"Заградотряд - Юго-Зап. фронт. 42 г."
Вот в чем было дело.
А старики говорили о чем-то на своем птичьем языке, вспоминали убитых. Были
у них, оказывается, свои убитые. Говорили старики о том, что через год будет
очередной юбилей и дадут им новые медали, а может, прибавят к пенсии.
"Заградотряд, вот оно что, "приказ двести - расстрел на месте", вторая цепь
в лесочке с пулеметами, а к пенсии им действительно прибавят, теперь все
равны, и убитые есть и у них, на выцветшем мундире две ленточки за ранения -
золотая и красная, значит, два ранения, и одно - тяжелое", - думал я,
продолжая перебирать фотокарточки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40