Мы легли,
касаясь головами мокрого потолка.
Потом к нам пришли две девушки - какая-то студентка и та, танцевавшая. Еще
кто-то вполз ужом и устроился на моих ногах. Пить было неудобно, но еще
неудобнее было разливать.
Впрочем, все устроилось, выпившие свое ушли, и только один, оставшись,
заснул, уткнувшись носом в мокрую стенку.
Девушка тоже осталась и, будто снова танцуя, завела руки за голову. Я
бережно обнял ее, и мы начали изучать друг друга - как двое родных после
долгой разлуки.
Смолкли уже все звуки в лесу, только мерно шел дождь, журчала вода, стекая в
банку с полога.
Несколько раз я забывался беспокойным сном, и тогда девушка будила меня,
целуя. Потом заснула она, но тут же проснулась и лишь крепче прижалась ко
мне.
Я баюкал ее и говорил, что мой cтарик был бы рад с ней познакомиться. Я
рассказывал ей про старика, про то, как он кормит голубей, и с тоской
понимал, что уже забыл лицо своей подруги.
Светало, и надо было отправляться в неблизкий путь к железной дороге. Я
напился холодного чая и, закинув рюкзак за спину, двинулся сквозь мокрые
кусты.
Чтобы сократить путь, я перешел реку вброд. Вода поднялась, и все: речка,
болота, лужи - набухло ею, и изменилась сама топография места. Лишь кое-где
земля по-прежнему курилась белесым паром.
Но вот я услышал шум дизельного поезда и понял, что вышел к разъезду.
Сквозь полуоткрытую дверь я видел край комнаты и кровать моего хозяина.
Вот, думал я, мой старик.
Мой старик лежит, как убитый солдат. Эта ассоциация была тем более уместна,
поскольку набухала новая война. К возне одинаковых, похожих, как похожи
близнецы - собственно, они и были близнецами, родившимися на одних и тех же
заводах, - грузино-абхазских и армяно-азербайджанских самоходок добавилась
такая же возня - в Чечне.
Я думал о Багирове и мысленно говорил с ним: "Ты совершенно прав, - думал я,
- рассуждая о красоте военной техники. Я ее тоже люблю, ведь это наша
судьба".
Мне больше всего нравятся вертолеты. Я всегда зачарованно смотрел, слишком
зачарованно и удивленно для настоящего воина, на то, как они раскручивают
винты, как наклоняются вперед, ложась на курс. Я представляю, как взрываются
порции топлива в цилиндрах их двигателей, как мечутся в них поршни, как
раскручиваются весла лопастей.
Вот они несут, прижатые к бокам, свои многоствольные пулеметы.
Я любил это зрелище, хотя однажды такие же хищные птицы кружили надо мной и
несколькими крестьянами, и ничего хорошего ждать от них не приходилось.
Они сходились и расходились, а потом, видимо, решив, что мы слишком мелкая
цель для них, ушли мимо холмов, оставив нас жить.
Они созданы для убийства, и поэтому они красивы. Ничто, кроме смерти, не
может зачаровать человека. Ничего, кроме смерти, не может заставить его
думать о красоте...
Однако, Багиров, говорил я ему, кто знает рецепт борьбы со злом, кто знает
смысл войны, покажи мне его. Убитый твой ровесник приходит ко мне во снах, и
он тоже не знает этого главного смысла.
Даже если ты скажешь, что смысл кроется в уличной музыке, зажатой между
коробкой с ассигнациями и стеной перехода, - я поверю тебе. Но ты все время
говоришь о смысле боевых машин.
Проходя по подземному переходу на Тверской, я снова встретил маленьких
латиноамериканских человечков. Они все так же сосредоточенно трогали струны
и, видимо, уже заплатили своим рэкетирам. Их дудки и скрипки мучали меня, и
оттого поспешил я прочь.
* * *
Кафе, наверное, как-то называлось, но для меня оно называлось "У Гого" - по
имени хозяйки.
В этом маленьком кафе, где рядом со мной сидели греки, орал мне в ухо пьяный
югослав, в этом маленьком кафе, которое было больше похоже на притон, я
думал о том, что моя жизнь повернула совсем в другую сторону. В этом кафе я
внезапно обнаружил, что спутники мои - впрочем, нет, просто прежние знакомцы
- исчезли.
Лишь Геворг приходил ко мне во снах - впрочем, все реже и реже. Больше никто
не напоминал мне о прежней жизни. Звонить в Германию дорого, а писать мои
знакомые не привыкли.
Я пил плохое и дорогое немецкое пиво под греческие песни, а приходили
турки-гастарбайтеры, а может, это были курды. Я не мог их отличить, несмотря
на то, что подружился с несколькими турками и ходил даже к ним в квартал,
чего делать не следовало. Один из турок хотел мне подарить пистолет, потом
решил продать, а потом внезапно отошел в сторону и пропал навсегда. Я жил не
по чину, как сказал мне один человек в далекой от меня теперь южной
республике, и вовсе не нужно мне было сидеть в этом кафе и смотреть, как
мелкие русские мафиози приходят и уходят, бренча россыпями немецких марок в
карманах.
Впрочем, русских было здесь предостаточно - торговцев, челноков, просто
нищих.
Видел я и крупных мафиози, но, конечно, не в таких кабаках, не в иных
местах, уже совсем притонах, например, в фальшивом китайском ресторанчике
"Гонконг", что стоял на углу моей улицы, где китайцев изображают одинаково
плохо говорящие на всех языках мира вьетнамцы, не на вокзалах Deutsche Bahn,
откуда электрички стартуют, сразу набирая скорость, и несутся потом мимо
зеленых зимних полей.
Новые русские сидели за столиками дорогих ресторанов через границу в Лозанне
и Баден-Бадене, но нужно мне было видеть и их, жать их душистые мягкие руки
и курить с ними бесчисленные сигареты. Поэтому гардероб мой обновлялся, ведь
встречали меня и провожали по одежке.
Зимы не было.
Снег я видел только у стены старого замка, куда приехал на одну встречу. В
замке было холодно, как в морозильнике. Когда я вышел оттуда, то долго
согревался на зимнем солнышке. Напарник мой сидел в машине, как
нахохлившаяся злобная птица в своем гнезде.
Человек, который нам был нужен, запаздывал, сохранив привычки нашего с ним
Отечества. И наша нужда в нем, и наше здесь существование казались мне
ненастоящими, как кучка грязного снега у стены.
Однако за это общение мне платили деньги, и для получения этих денег
приходилось сидеть вовсе не в кафе, а в крохотной конторе, где кроме меня
работала лишь одна молчаливая женщина из переселенцев.
По факсу я получал указания от Иткина, иногда отправлял ему отчеты, без
которых он, по моему мнению, мог вполне обойтись.
Я отвечал на факсы, идущие из Москвы, и отправлял свои - дескать, все
нормально, трубы получены, столько-то метров таких и столько-то метров
таких. Я возил бумаги, передавал загадочные пакеты, встречал и провожал
незнакомых людей.
Вновь я на немецкой земле.
Все шло понятным образом, только теперь вместо Peilstation1 и Kampfaufgabe2
в моих текстах были Zдhlungsfдhig и die Rьckzдhlung.3
Я думал о женщине, которую искал столько времени, и понимал, что сознательно
отдаляю момент встречи с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
касаясь головами мокрого потолка.
Потом к нам пришли две девушки - какая-то студентка и та, танцевавшая. Еще
кто-то вполз ужом и устроился на моих ногах. Пить было неудобно, но еще
неудобнее было разливать.
Впрочем, все устроилось, выпившие свое ушли, и только один, оставшись,
заснул, уткнувшись носом в мокрую стенку.
Девушка тоже осталась и, будто снова танцуя, завела руки за голову. Я
бережно обнял ее, и мы начали изучать друг друга - как двое родных после
долгой разлуки.
Смолкли уже все звуки в лесу, только мерно шел дождь, журчала вода, стекая в
банку с полога.
Несколько раз я забывался беспокойным сном, и тогда девушка будила меня,
целуя. Потом заснула она, но тут же проснулась и лишь крепче прижалась ко
мне.
Я баюкал ее и говорил, что мой cтарик был бы рад с ней познакомиться. Я
рассказывал ей про старика, про то, как он кормит голубей, и с тоской
понимал, что уже забыл лицо своей подруги.
Светало, и надо было отправляться в неблизкий путь к железной дороге. Я
напился холодного чая и, закинув рюкзак за спину, двинулся сквозь мокрые
кусты.
Чтобы сократить путь, я перешел реку вброд. Вода поднялась, и все: речка,
болота, лужи - набухло ею, и изменилась сама топография места. Лишь кое-где
земля по-прежнему курилась белесым паром.
Но вот я услышал шум дизельного поезда и понял, что вышел к разъезду.
Сквозь полуоткрытую дверь я видел край комнаты и кровать моего хозяина.
Вот, думал я, мой старик.
Мой старик лежит, как убитый солдат. Эта ассоциация была тем более уместна,
поскольку набухала новая война. К возне одинаковых, похожих, как похожи
близнецы - собственно, они и были близнецами, родившимися на одних и тех же
заводах, - грузино-абхазских и армяно-азербайджанских самоходок добавилась
такая же возня - в Чечне.
Я думал о Багирове и мысленно говорил с ним: "Ты совершенно прав, - думал я,
- рассуждая о красоте военной техники. Я ее тоже люблю, ведь это наша
судьба".
Мне больше всего нравятся вертолеты. Я всегда зачарованно смотрел, слишком
зачарованно и удивленно для настоящего воина, на то, как они раскручивают
винты, как наклоняются вперед, ложась на курс. Я представляю, как взрываются
порции топлива в цилиндрах их двигателей, как мечутся в них поршни, как
раскручиваются весла лопастей.
Вот они несут, прижатые к бокам, свои многоствольные пулеметы.
Я любил это зрелище, хотя однажды такие же хищные птицы кружили надо мной и
несколькими крестьянами, и ничего хорошего ждать от них не приходилось.
Они сходились и расходились, а потом, видимо, решив, что мы слишком мелкая
цель для них, ушли мимо холмов, оставив нас жить.
Они созданы для убийства, и поэтому они красивы. Ничто, кроме смерти, не
может зачаровать человека. Ничего, кроме смерти, не может заставить его
думать о красоте...
Однако, Багиров, говорил я ему, кто знает рецепт борьбы со злом, кто знает
смысл войны, покажи мне его. Убитый твой ровесник приходит ко мне во снах, и
он тоже не знает этого главного смысла.
Даже если ты скажешь, что смысл кроется в уличной музыке, зажатой между
коробкой с ассигнациями и стеной перехода, - я поверю тебе. Но ты все время
говоришь о смысле боевых машин.
Проходя по подземному переходу на Тверской, я снова встретил маленьких
латиноамериканских человечков. Они все так же сосредоточенно трогали струны
и, видимо, уже заплатили своим рэкетирам. Их дудки и скрипки мучали меня, и
оттого поспешил я прочь.
* * *
Кафе, наверное, как-то называлось, но для меня оно называлось "У Гого" - по
имени хозяйки.
В этом маленьком кафе, где рядом со мной сидели греки, орал мне в ухо пьяный
югослав, в этом маленьком кафе, которое было больше похоже на притон, я
думал о том, что моя жизнь повернула совсем в другую сторону. В этом кафе я
внезапно обнаружил, что спутники мои - впрочем, нет, просто прежние знакомцы
- исчезли.
Лишь Геворг приходил ко мне во снах - впрочем, все реже и реже. Больше никто
не напоминал мне о прежней жизни. Звонить в Германию дорого, а писать мои
знакомые не привыкли.
Я пил плохое и дорогое немецкое пиво под греческие песни, а приходили
турки-гастарбайтеры, а может, это были курды. Я не мог их отличить, несмотря
на то, что подружился с несколькими турками и ходил даже к ним в квартал,
чего делать не следовало. Один из турок хотел мне подарить пистолет, потом
решил продать, а потом внезапно отошел в сторону и пропал навсегда. Я жил не
по чину, как сказал мне один человек в далекой от меня теперь южной
республике, и вовсе не нужно мне было сидеть в этом кафе и смотреть, как
мелкие русские мафиози приходят и уходят, бренча россыпями немецких марок в
карманах.
Впрочем, русских было здесь предостаточно - торговцев, челноков, просто
нищих.
Видел я и крупных мафиози, но, конечно, не в таких кабаках, не в иных
местах, уже совсем притонах, например, в фальшивом китайском ресторанчике
"Гонконг", что стоял на углу моей улицы, где китайцев изображают одинаково
плохо говорящие на всех языках мира вьетнамцы, не на вокзалах Deutsche Bahn,
откуда электрички стартуют, сразу набирая скорость, и несутся потом мимо
зеленых зимних полей.
Новые русские сидели за столиками дорогих ресторанов через границу в Лозанне
и Баден-Бадене, но нужно мне было видеть и их, жать их душистые мягкие руки
и курить с ними бесчисленные сигареты. Поэтому гардероб мой обновлялся, ведь
встречали меня и провожали по одежке.
Зимы не было.
Снег я видел только у стены старого замка, куда приехал на одну встречу. В
замке было холодно, как в морозильнике. Когда я вышел оттуда, то долго
согревался на зимнем солнышке. Напарник мой сидел в машине, как
нахохлившаяся злобная птица в своем гнезде.
Человек, который нам был нужен, запаздывал, сохранив привычки нашего с ним
Отечества. И наша нужда в нем, и наше здесь существование казались мне
ненастоящими, как кучка грязного снега у стены.
Однако за это общение мне платили деньги, и для получения этих денег
приходилось сидеть вовсе не в кафе, а в крохотной конторе, где кроме меня
работала лишь одна молчаливая женщина из переселенцев.
По факсу я получал указания от Иткина, иногда отправлял ему отчеты, без
которых он, по моему мнению, мог вполне обойтись.
Я отвечал на факсы, идущие из Москвы, и отправлял свои - дескать, все
нормально, трубы получены, столько-то метров таких и столько-то метров
таких. Я возил бумаги, передавал загадочные пакеты, встречал и провожал
незнакомых людей.
Вновь я на немецкой земле.
Все шло понятным образом, только теперь вместо Peilstation1 и Kampfaufgabe2
в моих текстах были Zдhlungsfдhig и die Rьckzдhlung.3
Я думал о женщине, которую искал столько времени, и понимал, что сознательно
отдаляю момент встречи с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40