Надо было еще немного подняться по цементной дорожке, и наконец я очутился в
большой прокуренной комнате.
Там сидели один из лабухов, подбирая аккорды, и несколько моих старых
знакомых. Нас встретили радостно, как необходимый компонент застолья.
Незнакомку усадили рядом со мной, и я молча улыбался ей, передавая то
стакан, то вилку.
Мне было легко и просто, потому что я воспринимал ее не как реальную
женщину, а как видение, что-то нематериальное.
Справа от меня сидел бывший вертолетчик, а теперь владелец нескольких
вертолетов, туристического комплекса и еще чего-то, катавший за валюту
богатых иностранцев над побережьем.
Мы с ним сразу заговорили о "вертушках", о том, как трясет в Ми-4, но я все
время чувствовал присутствие своей соседки.
Внезапно все переместились в ночное кафе, и часть людей исчезла по дороге
точно так же, как и появилась.
Надо было прощаться, но я не знал, как это сделать.
Эта встреча казалась мне продолжением моих мыслей о женщинах и оттого даже
была чем-то неприятна. Я был отравлен собственными размышлениями и часто
начинал думать о том, о чем думать не стоило - об унылой заданности
курортных романов, об их утомительном ритуале.
Я думал об их бесконечных повторениях и о себе самом, о повторениях в моей
жизни, о ее похожести на тысячи других.
Больше всего мне не давало покоя то, что она уже описана - людьми военными и
штатскими, говорившими о моей реальной жизни так, будто они видели то, что
видел я. Они писали о ней разными словами и в разное время, но это была моя
жизнь, и я не знал, что мне еще прибавить к их словам.
Сама обстановка - южная ночь, пляжи, зарево над дискотекой, издали похожей
на горящую деревню, запахи незнакомых женщин - раздражала меня.
Трудно было уместить это в себе достойно и правильно, без надрыва и тоски, а
написать об этом было гораздо труднее.
Наконец я тихо сказал "спасибо" и поклонился своей спутнице.
В таких случаях надо было записать номер телефона женщины, с которой
прощаешься, но я написал на какой-то бумажке свой, московский, и помахал
рукой, отдаляясь, оставляя себе лишь ее имя. Вот я и познакомился с Анной,
будем знать, что она - Анна, и этого достаточно.
Я помахал рукой, будто разгоняя чад этого вечера, и повернулся.
Опять я шел домой той же дорогой и радовался, что вырвался не так поздно.
Дойдя до поворота, я услышал шум машины и тихо отступил в тень кустов.
Это была ее машина.
Женщина заперла дверцу и вышла ко мне.
Мы брели по набережной и вот уже миновали притихшую дискотеку и кемпинг,
светившийся огоньками портативных телевизоров, прошли пионерский лагерь и
начали подниматься в гору. Задыхаясь от подъема, я начал чувствовать, как во
мне начинает расти желание к идущей рядом женщине.
Я слышал, как она дышит, так же тяжело и неровно, как я. Наверху мы курили,
и наконец я обнял ее за плечи.
Между нами возникло странное молчаливое соглашение. В тумане бухты
переливались какие-то огоньки, и так же, как и во все эти дни, ярко горели
августовские звезды. Я чувствовал под рукой тепло ее плеча и вспоминал
Свидетелей Иеговы, двух девочек на пляже и шум прибоя.
В этот момент я решил, что никто не заставил бы меня обменять этот вечер на
горе ни на какой придуманный мир в будущем.
Мы спустились с горы и пошли по дороге к поселку. Я думал о том, что
случится со мной через несколько минут, и будто плыл в вязком киселе, не
загадывая будущего позже утра. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, к
внезапно знакомой мне двери, и она, раскрутив сперва ключ на пальце, открыла
дверь.
Да, тут я и сидел два дня назад - под чужие песни. Комната была пуста, и
вещи подруги исчезли.
- Подожди немного, - шепнула моя спутница.
И вот она вернулась, замотанная в полотенце, и обняла меня. Волосы ее были
мокры от попавших капель, видно, после душа она почти не вытиралась.
Балкон был открыт, и с улицы доносился шум листьев.
Ближе к утру она кипятила воду в кружке, и мы пили растворимый кофе,
обжигаясь от нетерпения.
Несмотря на это нетерпение, мы были медленны, даже чересчур медленны.
Переводя дыхание, я вспоминал свои страхи, но это были уже другие
воспоминания, они лишились страха и горечи.
Наконец она уснула, крепко схватив меня за запястье, и только спустя час,
случайно повернувшись, выпустила его.
Уснуть я не мог и, натянув брюки, прошелся по комнате. Сегодня меня будет
искать Чашин. Он начнет меня искать, а я буду прятаться.
Пора уходить - менять дислокацию.
Я увидел на столе придавленный бумажником листик со своим московским
телефоном, зажал его в ладони и скомкал. Нет, что-то было в этом гадкое,
была какая-то мерзкая патетика, и я раскатал бумажный шарик и положил его
обратно. Поискав на столе карандаш, я дописал на листке свой временный,
такой же временный, как и телефон, адрес.
Я шел по шоссе на Феодосию, а мимо меня проносились первые утренние машины.
На середине пути я чуть не расплакался. Это не было излишней
сентиментальностью, а всего лишь реакцией на нервное напряжение.
Я свернул с шоссе налево и начал, не сбавляя шага, взбираться на гору
Климентьева.
День начинался без солнца, и это было хорошо, потому что горы, залив и холмы
лежали подо мной без рекламной синевы неба и ослепительного солнца -
тусклые, но прекрасные.
Я закурил под памятным знаком советского планеризма.
Из-под камня, который я случайно отвернул ногой, вылезли какие-то жучки и
червячки и начали осматривать свое поруганное жилище. Они суетились, а я
смотрел на них, чувствуя жалость. Жучкам я не в силах помочь. Один из них
забрался мне на ногу, но потом, видимо, передумал и скрылся в траве.
Я пошмыгал носом и втянул в себя влажный морской воздух.
Смотря на мыс с двусмысленным названием Лагерный, более известный как
Хамелеон, на холмы над морем, я думал, что надо уезжать.
Надо уезжать, потому что здесь мне было очень хорошо, а продлить это
состояние души невозможно.
Радость не продлевается, а продленная - похожа на спитой чай.
Никто из тех, с кем я жил здесь, не хватится моего отсутствия и не будет
меня искать.
Я знал также, что если, экономя деньги, пройти километров шестнадцать до
Феодосии, то можно там сесть на дизельный поезд и добраться до Джанкоя.
А там можно уехать, купив случайный билет, или просто договориться с
проводником.
Я буду ехать и снова жить в мире, где мне не дадут пропасть - поднесут
помидорчик, насыпят соли на газетку, одарят картофелиной.
И снова, как по дороге сюда, будут стучать друг о друга какие-то
железнодорожные детали, и снова будет хлопать дверь тамбура.
Мне нужно туда, и уходить нужно сейчас. Теперь я буду жить с надеждой, а
впрочем, как повезет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40