Моя соседка побледнела, глаза у нее сверкали.
-- Так ему и надо, -- сказала она. -- Подлец.
Я весь трясся от гнева. Обогнув стол, я схватил
коротышку-корсиканца за шиворот и поднял на воздух. Он задрыгал
ногами. Меня подмывало хватить его об стол. Он весь посинел и
отбивался, пытаясь вцепиться ногтями мне в лицо, но не мог
дотянуться до него своими короткими ручками. Я не произносил ни
слова, но у меня руки чесались расквасить ему морду. Он это
понял и заслонился локтем. Я был доволен, я видел, что он
перетрусил.
-- Отстань, гад, -- захрипел он вдруг. -- Ты что, тоже из
голубых?
Я по ею пору не понимаю, почему я его выпустил. Испугался
неприятностей? Или стал размазней за годы праздности в Бувиле?
В былые времена я выбил бы ему все зубы. Я обернулся к
Самоучке, который наконец-то встал. Но он избегал моего взгляда
и, понурив голову, побрел к вешалке за своим пальто. Левой
рукой он по-прежнему проводил у себя под носом, словно пытаясь
остановить кровотечение. Но кровь продолжала течь, и я
побоялся, как бы ему не стало плохо. Не глядя ни на кого, он
пробормотал:
-- Я хожу сюда много лет...
Но едва я опустил коротышку на пол, тот снова почувствовал
себя хозяином положения...
-- Убирайся вон, -- заявил он Самоучке, -- и чтобы ноги
твоей тут не было, не то тебя выпроводит полиция.
Я нагнал Самоучку на нижних ступеньках лестницы. Мне было
неловко, я мучился его стыдом, я не знал, что ему сказать. Он
делал вид, что не замечает меня. Наконец, вынув носовой платок,
он что-то в него сплюнул. Нос кровоточил уже не так сильно.
-- Давайте зайдем в аптеку, -- неловко предложил я.
Он не ответил. Из читального зала доносился громкий шум.
Должно быть, там все заговорили разом. Женщина пронзительно
рассмеялась.
-- Я больше никогда не смогу сюда прийти, -- сказал
Самоучка.
Он обернулся и растерянно оглядел лестницу и вход в
читальный зал. От этого движения струйка крови потекла по его
шее за воротник. Рот и щеки у него были перепачканы кровью.
-- Пойдемте, -- сказал я, беря его под локоть.
Он вздрогнул и резко высвободился из моих рук.
-- Оставьте меня!
-- Но я не могу бросить вас одного. Вам надо помочь смыть
кровь, проводить вас к врачу.
-- Оставьте меня, мсье, -- повторял он. -- Пожалуйста,
оставьте.
Он был на грани истерики -- я не стал его удерживать. На
мгновение лучи заходящего солнца осветили его удаляющуюся
сутулую спину, потом он исчез. На пороге осталось пятно крови в
форме звезды.
Час спустя
Пасмурно, солнце садится, поезд отходит через два часа. Я
в последний раз заглянул в городской парк и теперь прохаживаюсь
по улице Булибе. Я ЗНАЮ, что это улица Булибе, но я ее больше
не узнаю. Прежде, когда я шел по ней, мне всегда казалось, что
я вступаю в толщу здравого смысла. Приземистая, квадратная, со
своей неуклюжей основательностью, с неровной, залитой гудроном
мостовой, улица Булибе была похожа на шоссейные дороги в той их
части, что проходит по небольшим богатым городкам и на
несколько километров тянется вдоль трехэтажных домов; я называл
ее крестьянской улицей, и она нравилась мне -- очень уж
неожиданно она выглядела в торговом порту. Все дома и сегодня
на месте, но они утратили свой сельский облик -- здания как
здания, ничего больше. Такое же чувство было у меня и только
что в парке: растения, лужайки, фонтан Оливье Маскере,
казалось, упрямо отказываются что-либо выражать. Я понимаю --
город покинул меня сам. Я еще не уехал из Бувиля, а меня в
Бувиле уже нет. Мне странно, что надо еще два часа пробыть в
городе, который, не обращая на меня внимания, уже расставляет
по местам мебель, накрывая ее чехлами, чтобы сегодня вечером
или завтра она во всей своей нетронутой красе предстала глазам
вновь прибывших. А я, как никогда прежде, чувствую себя
забытым.
Сделав несколько шагов, я останавливаюсь. Я смакую
всеобъемлющее забвение, в которое я ввергнут. Я нахожусь между
двумя городами; один со мной не знаком, другой --
раззнакомился. Кто вспоминает обо мне? Быть может, грузная
молодая женщина в Лондоне... Да и обо МНЕ ли она думает? К тому
же есть еще этот тип, этот египтянин. Быть может, сейчас он
вошел к ней в номер, быть может, обнимает ее. Я не ревную, я
знаю, что она живой мертвец. Даже если бы она любила его всем
сердцем, все равно это была бы любовь умершей. А я -- я был ее
последней живой любовью. Но все же он может ей дать другое --
наслаждение. И если сейчас она изнемогает в бездонной сумятице
ощущений, значит, в ней не осталось ничего, что связывает ее со
мной. Она наслаждается, а я значу для нее не больше, чем если
бы она никогда со мной не встречалась: в мгновение ока она
исторгла меня из себя, и все сознание мира тоже меня исторгло.
Странное чувство. И однако же, я знаю, что существую, что Я
здесь.
Я говорю "я" -- но понятие это утратило для меня смысл. Я
настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого
себя. Реального во мне осталось только существование, и оно
чувствует, что существует. Я долго, беззвучно зеваю. Никого.
Антуан Рокантен не существует Ни-для-кого. Забавно. А что такое
вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание
обо мне мерцает в моем сознании. Антуан Рокантен... И вдруг "я"
начинает тускнеть, все больше и больше -- кончено: оно угасло
совсем.
Среди стен домов остается сознание, трезвое, неподвижное,
опустошенное, оно само себя воспроизводит. Оно стало
необитаемым. Еще недавно кто-то говорил: "я", кто-то говорил:
"мое сознание". Кто же это? Раньше во вне находились говорящие
улицы со знакомыми запахами и красками. Теперь остались
безымянные стены, безымянное сознание. Итак, в наличии: стены
домов и между ними малюсенькая, живая и безликая прозрачность.
Сознание существует как дерево, как былинка. Оно дремлет, ему
скучно. Маленькие мимолетные существования поселяются в нем,
как птицы на ветках.
Поселятся, а потом исчезнут. Забытое, заброшенное -- среди
стен домов под серым, пасмурным небом сознание. А смысл его
существования вот в чем: оно сознает, что оно лишнее. Оно
разжижается, распыляется, тщится затеряться на темной стене,
возле фонаря или там, дальше, в вечерней дымке. Но забыться ему
не удается НИКОГДА; оно сознает, что оно сознание, которое
пытается забыться. Такова его участь. Есть сдавленный голос,
который произносит: "Поезд отходит через два часа", и есть
сознание этого голоса. Есть также сознание некоего лица.
Окровавленное, перепачканное, медленно проплывает оно, и в
больших глазах стоят слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66