Сюда приходят поужинать после театра:
полицейские дают этот адрес голодным приезжим, которые прибыли
ночным поездим. Восемь мраморных столиков. Стены опоясывает
скамья с обитым кожей сиденьем. Два зеркала, изъеденных рыжими
пятнами. Два окна и дверь из матового стекла. В углублении
стойка. Есть еще одна комната, сбоку. Но я там никогда не
бывал, она для парочек.
-- Мне яичницу с ветчиной.
Официантка, громадная краснощекая девка, говоря с
мужчиной, не может удержаться от смеха.
-- Не имею права. Хотите яичницу с картофелем? Ветчина
заперта -- ее нарезает только сам хозяин.
Я заказываю рагу. Хозяина зовут Камиль -- это грубый
мужлан.
Официантка уходит. Я один в этой старой темной комнате. У
меня в бумажнике письмо Анни. Ложный стыд мешает мне его
перечитать. Я стараюсь припомнить фразы одну за другой.
"Дорогой Антуан".
Я улыбаюсь: да нет же, нет, конечно, Анни не написала
"дорогой Антуан".
Шесть лет назад -- мы только что разошлись по обоюдному
согласию -- я решил уехать в Токио. Я написал ей несколько
слов. Я уже не мог называть ее "любимая" и в простоте душевной
написал: "Дорогая Анни".
"Меня восхищает твоя непринужденность, -- написала она в
ответ. -- Я никогда не была и не буду "твоей дорогой Анни". И
поверь, ты мне вовсе не "дорогой Антуан". Если не знаешь, как
ко мне обращаться, не обращайся никак, это куда лучше".
Я вынимаю письмо из бумажника. Там не написано "Дорогой
Антуан". Нет в конце и обычной формулы вежливости: "Мне
необходимо с тобой увидеться". Ничего, что может навести на
мысль о ее чувствах. Жаловаться не приходится -- я узнаю в этом
ее любовь к совершенству. Она всегда стремилась воплощать
"совершенные мгновения". Если минута этому не поддавалась, Анни
теряла интерес к окружающему, глаза ее мертвели, она лениво
слонялась с видом рослой девочки переходного возраста. Или
придиралась ко мне:
"Ты сморкаешься торжественно, как буржуа, а когда
откашливаешься, самодовольно прикрываешь рот платком".
Надо было отмалчиваться и ждать; вдруг, отзываясь на
какой-то неуловимый для меня звук, она вздрагивала, томные
черты ее прекрасного лица отвердевали, и она начинала свою
кропотливую работу. В ее чародействе была пленительная
властность. Она что-то напевала сквозь зубы, потом с улыбкой
выпрямлялась, подходила ко мне, встряхивала меня за плечи и в
течение нескольких мгновений, казалось, раздавала приказания
окружающим ее предметам. Тихими быстрыми словами она объясняла,
чего ждет от меня.
"Послушай, тебе ведь не трудно сделать усилие? В прошлый
раз ты вел себя так глупо. Ты видишь, каким прекрасным может
стать что мгновение? Посмотри на небо, посмотри, какого цвета
солнце на этом ковре. А я как раз в зеленом платье и не
накрашена, я совсем бледная. Отодвинься, сядь в тени, ты понял,
что тебе надо делать. Сейчас поглядим. Ох, как ты глуп! Говори
же со мной".
Я чувствовал, что успех затеи зависит от меня: мгновение
обладало скрытым смыслом, который надо было вылущить из него и
довести до совершенства; нужно было сделать определенные
движения, произнести определенные слова -- меня сокрушало бремя
ответственности, я глядел во все глаза, я ничего не видел, я
барахтался среди обрядов, которые Анни придумывала тут же на
ходу, и, словно паутинку, разрывал их своими грубыми руками. В
эти минуты она меня ненавидела.
Конечно, я увижусь с ней. Я до сих пор уважаю и люблю ее
всем сердцем. Я желаю, чтобы другой оказался счастливей и
ловчее меня в этой игре в совершенные мгновения.
"Твои чертовы волосы все портят, -- говорила она. -- Ну
что прикажешь делать с рыжим мужчиной?"
Она улыбалась. Вначале стерлось воспоминание об ее глазах,
потом об ее удлиненном теле. Дольше всего я старался сохранить
воспоминание об ее улыбке, потом, три года назад, стерлось и
оно. Недавно, когда я взял письмо из рук хозяйки отеля, оно
вдруг вернулось: мне показалось, что я вижу улыбающуюся Анни. Я
и сейчас пытаюсь вспомнить ее улыбку, мне нужно почувствовать
всю ту нежность, что я питаю к Анни, -- эта нежность здесь,
рядом, совсем близко, она вот-вот прорежется. Но нет, улыбка не
возвращается -- кончено. Внутри у меня пустота и сушь.
В ночной кабачок зябко входит какой-то человек.
-- Дамы-господа, приветствую вас.
Он садится, не снимая своего позеленевшего от времени
пальто. Потирает одну о другую руки, переплетая длинные пальцы.
-- Что вам подать?
Он вздрогнул, глядит беспокойным взглядом.
-- Что? А-а, дайте мне "Бирр" с водой.
Служанка не трогается с места. По ее лицу, отраженному в
зеркале, можно подумать, что она спит. На самом деле глаза ее
открыты -- но это маленькие щелки. Такой уж у нее характер, она
не торопится обслужить клиента, она всегда должна поразмышлять
над его заказом. Ей надо представить себе бутылку, которую она
сейчас снимет с полки над стойкой, белую этикетку с красными
буквами, густой черный сироп, который из нее польется, -- она
словно бы пьет его сама.
Прячу письмо Анни обратно в бумажник: я взял от него все,
что оно могло мне дать, -- мне не удается оживить женщину,
которая держала его в руках, сложила, запечатала в конверт.
Возможно ли вообще думать о ком-нибудь в прошедшем времени?
Пока мы любили друг друга, мы не позволяли даже самому
ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших
горестей отделиться от нас и остаться в минувшем. Запахи,
звуки, оттенки каждого дня, даже мысли, не высказанные вслух,
-- мы все удерживали при себе, и все оставалось живым; мы
продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем.
Никаких воспоминаний: беспощадная, палящая любовь -- ни тени,
ни уголка, где укрыться, куда отступить. Три года,
спрессованные воедино, составляли наше сегодня. Потому-то мы и
расстались: у нас не хватило сил выносить дальше такое бремя. А
потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года
рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом
время потекло дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в
Сайгоне, когда я решил вернуться во Францию, все, что еще
сохранялось от прошлого -- чужеземные лица, площади, набережные
длинных рек, -- все кануло в небытие. И теперь мое прошлое --
громадный провал. А мое настоящее -- вот эта официантка в
черной блузке, замечтавшаяся у прилавка, вот этот человек. Все,
что я знаю о своей жизни, мне кажется, я вычитал из книг.
Дворцы Бенареса, терраса Прокаженного короля, храмы Явы с их
огромными разрушенными лестницами, когда-то на мгновение
отразившись в моих глазах, остались там, на прежнем своем
месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
полицейские дают этот адрес голодным приезжим, которые прибыли
ночным поездим. Восемь мраморных столиков. Стены опоясывает
скамья с обитым кожей сиденьем. Два зеркала, изъеденных рыжими
пятнами. Два окна и дверь из матового стекла. В углублении
стойка. Есть еще одна комната, сбоку. Но я там никогда не
бывал, она для парочек.
-- Мне яичницу с ветчиной.
Официантка, громадная краснощекая девка, говоря с
мужчиной, не может удержаться от смеха.
-- Не имею права. Хотите яичницу с картофелем? Ветчина
заперта -- ее нарезает только сам хозяин.
Я заказываю рагу. Хозяина зовут Камиль -- это грубый
мужлан.
Официантка уходит. Я один в этой старой темной комнате. У
меня в бумажнике письмо Анни. Ложный стыд мешает мне его
перечитать. Я стараюсь припомнить фразы одну за другой.
"Дорогой Антуан".
Я улыбаюсь: да нет же, нет, конечно, Анни не написала
"дорогой Антуан".
Шесть лет назад -- мы только что разошлись по обоюдному
согласию -- я решил уехать в Токио. Я написал ей несколько
слов. Я уже не мог называть ее "любимая" и в простоте душевной
написал: "Дорогая Анни".
"Меня восхищает твоя непринужденность, -- написала она в
ответ. -- Я никогда не была и не буду "твоей дорогой Анни". И
поверь, ты мне вовсе не "дорогой Антуан". Если не знаешь, как
ко мне обращаться, не обращайся никак, это куда лучше".
Я вынимаю письмо из бумажника. Там не написано "Дорогой
Антуан". Нет в конце и обычной формулы вежливости: "Мне
необходимо с тобой увидеться". Ничего, что может навести на
мысль о ее чувствах. Жаловаться не приходится -- я узнаю в этом
ее любовь к совершенству. Она всегда стремилась воплощать
"совершенные мгновения". Если минута этому не поддавалась, Анни
теряла интерес к окружающему, глаза ее мертвели, она лениво
слонялась с видом рослой девочки переходного возраста. Или
придиралась ко мне:
"Ты сморкаешься торжественно, как буржуа, а когда
откашливаешься, самодовольно прикрываешь рот платком".
Надо было отмалчиваться и ждать; вдруг, отзываясь на
какой-то неуловимый для меня звук, она вздрагивала, томные
черты ее прекрасного лица отвердевали, и она начинала свою
кропотливую работу. В ее чародействе была пленительная
властность. Она что-то напевала сквозь зубы, потом с улыбкой
выпрямлялась, подходила ко мне, встряхивала меня за плечи и в
течение нескольких мгновений, казалось, раздавала приказания
окружающим ее предметам. Тихими быстрыми словами она объясняла,
чего ждет от меня.
"Послушай, тебе ведь не трудно сделать усилие? В прошлый
раз ты вел себя так глупо. Ты видишь, каким прекрасным может
стать что мгновение? Посмотри на небо, посмотри, какого цвета
солнце на этом ковре. А я как раз в зеленом платье и не
накрашена, я совсем бледная. Отодвинься, сядь в тени, ты понял,
что тебе надо делать. Сейчас поглядим. Ох, как ты глуп! Говори
же со мной".
Я чувствовал, что успех затеи зависит от меня: мгновение
обладало скрытым смыслом, который надо было вылущить из него и
довести до совершенства; нужно было сделать определенные
движения, произнести определенные слова -- меня сокрушало бремя
ответственности, я глядел во все глаза, я ничего не видел, я
барахтался среди обрядов, которые Анни придумывала тут же на
ходу, и, словно паутинку, разрывал их своими грубыми руками. В
эти минуты она меня ненавидела.
Конечно, я увижусь с ней. Я до сих пор уважаю и люблю ее
всем сердцем. Я желаю, чтобы другой оказался счастливей и
ловчее меня в этой игре в совершенные мгновения.
"Твои чертовы волосы все портят, -- говорила она. -- Ну
что прикажешь делать с рыжим мужчиной?"
Она улыбалась. Вначале стерлось воспоминание об ее глазах,
потом об ее удлиненном теле. Дольше всего я старался сохранить
воспоминание об ее улыбке, потом, три года назад, стерлось и
оно. Недавно, когда я взял письмо из рук хозяйки отеля, оно
вдруг вернулось: мне показалось, что я вижу улыбающуюся Анни. Я
и сейчас пытаюсь вспомнить ее улыбку, мне нужно почувствовать
всю ту нежность, что я питаю к Анни, -- эта нежность здесь,
рядом, совсем близко, она вот-вот прорежется. Но нет, улыбка не
возвращается -- кончено. Внутри у меня пустота и сушь.
В ночной кабачок зябко входит какой-то человек.
-- Дамы-господа, приветствую вас.
Он садится, не снимая своего позеленевшего от времени
пальто. Потирает одну о другую руки, переплетая длинные пальцы.
-- Что вам подать?
Он вздрогнул, глядит беспокойным взглядом.
-- Что? А-а, дайте мне "Бирр" с водой.
Служанка не трогается с места. По ее лицу, отраженному в
зеркале, можно подумать, что она спит. На самом деле глаза ее
открыты -- но это маленькие щелки. Такой уж у нее характер, она
не торопится обслужить клиента, она всегда должна поразмышлять
над его заказом. Ей надо представить себе бутылку, которую она
сейчас снимет с полки над стойкой, белую этикетку с красными
буквами, густой черный сироп, который из нее польется, -- она
словно бы пьет его сама.
Прячу письмо Анни обратно в бумажник: я взял от него все,
что оно могло мне дать, -- мне не удается оживить женщину,
которая держала его в руках, сложила, запечатала в конверт.
Возможно ли вообще думать о ком-нибудь в прошедшем времени?
Пока мы любили друг друга, мы не позволяли даже самому
ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших
горестей отделиться от нас и остаться в минувшем. Запахи,
звуки, оттенки каждого дня, даже мысли, не высказанные вслух,
-- мы все удерживали при себе, и все оставалось живым; мы
продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем.
Никаких воспоминаний: беспощадная, палящая любовь -- ни тени,
ни уголка, где укрыться, куда отступить. Три года,
спрессованные воедино, составляли наше сегодня. Потому-то мы и
расстались: у нас не хватило сил выносить дальше такое бремя. А
потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года
рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом
время потекло дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в
Сайгоне, когда я решил вернуться во Францию, все, что еще
сохранялось от прошлого -- чужеземные лица, площади, набережные
длинных рек, -- все кануло в небытие. И теперь мое прошлое --
громадный провал. А мое настоящее -- вот эта официантка в
черной блузке, замечтавшаяся у прилавка, вот этот человек. Все,
что я знаю о своей жизни, мне кажется, я вычитал из книг.
Дворцы Бенареса, терраса Прокаженного короля, храмы Явы с их
огромными разрушенными лестницами, когда-то на мгновение
отразившись в моих глазах, остались там, на прежнем своем
месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66